авить? Просто надо понимать смысл того, что делаешь.
Сегодня тот, кто ставит свечи в храме, тем самым приносит жертву на содержание храма. Доход от продажи свечей – один из немногочисленных стабильных церковных доходов. Но смысл не только в этом. Пусть электрифицированный храм сейчас и не нуждается в дополнительном освещении, но свечи перед иконами – это очень красиво. Как букетики цветов. То есть человек, который ставит свечи перед иконами, вносит свой вклад если не в освещение, то во всяком случае в украшение храма. И самое главное, подойти к иконе и поставить свечку – это хороший повод помолиться за того, кому вы желаете здравия. Просто надо помнить, что главное тут – молитва, а сама по себе свеча погоды не делает, это просто внешнее действие, сопровождающее нашу молитву. Нет ни чего плохого в том, что мы привыкаем к внешним действиям, надо только не забывать, что главное тут – действие внутреннее – то, что происходит в душе.
Как-то был в католическом храме в Самаре. Ни одной иконы. Католики, конечно, не считают иконы идолами, но как-то вот постепенно они от них отказались. И разумеется – ни каких свечей, перед чем их тут зажигать? Можно ли молиться без икон и без свечей? Да, разумеется, можно. От чего же так зябко, неуютно и неприкаянно чувствует себя душа в католическом храме? Все какое-то чужое, холодное. Не хотелось бы тут молиться, было бы очень трудно настроить себя на соответствующий лад. И как все-таки хорошо в православных храмах. Душа согревается. Зайдешь с улицы и сразу чувствуешь, что попал в другой мир.
Свечи в храме – это внешнее проявление нашего внутреннего консерватизма. Мы храним православную догматику такой, какой она была сформулирована к VIII веку. И то, что мы даже свечи, даже одежды священников оставили такими, какими они были в VIII веке, наглядно символизирует, что в мире веры нет ни чего древнего – только вечное. Горе начинается тогда, когда для нас внешние символы становятся дороже внутреннего содержания, когда мы вовсе забываем о содержании и дорожим только формой.
В этом вопросе есть две крайности: обрядоверие и пренебрежение обрядами. Для одних обряд – сама суть веры, а другие, ну до того уж духовные, вовсе отвергают обряд. Но мы должны бороться с обрядоверием и дорожить обрядами. Нельзя ставить форму на место содержания, но, отвергая форму, можно сильно повредить содержание. Что ни говори, а обряд и догмат находятся в сложной взаимосвязи. Как тело и душа человека.
Коринфский ордер
Помню, еще в конце 90-х гулял я по одному разрушенному провинциальному монастырю. Многим, наверное, известно то тягостное чувство, которое вызывает мерзость запустения на святом месте. Рассматриваю храмы и корпуса, пытаюсь представить, какими они были раньше, и вдруг вижу на одном из храмов – коринфский ордер. Это такое пышное множество завитушек наверху колонны. И тогда стало совсем уж тошно. В голову пришла шальная мысль: «С тех пор, как на храмах начал появляться коринфский ордер, разрушение храмов стало в конечном итоге неизбежным».
Сказать, что я не люблю церковную архитектуру ХVIII века, значит не сказать ни чего. Я все ни как не могу понять, чей язык впервые осмелился назвать эту архитектуру церковной. Это принципиально не православная эстетика. А может ли эстетика быть православной? Иными словами: присущи ли православию свои, только ему свойственные эстетические представления? Да, безусловно, в том-то все и дело.
Вера православная прекрасна. Это высшая форма гармонии из тех, какие только возможны на земле. Наша вера идет от Бога, то есть от Источника Красоты. Халкидонский догмат, например, не просто правильный, он изумительно, непостижимо, невероятно красивый. Это произведение высшего духовного искусства, созданное Богом в соавторстве с человеком. А православная сотериология? Она красива в самом высшем смысле. Католики и протестанты, как дети неразумные, спорят о том, верою или делами спасается человек? В рамках этого спора правильный ответ принципиально невозможен, а православие снимает непримиримые противоречия выдуманных сотериологий с таким элегантным изяществом, что поневоле восклицаешь: «Как это красиво!» Православие во всех своих проявлениях дышит неземной красотой.
Православие – нечто большее, чем только религия в узком смысле этого слова. Это определенный тип миросозерцания, мировосприятия. Если православие входит в кровь человека, в любой сфере человеческой деятельности он будет проявлять себя так, как это присуще только православным. Если душа человека впитала православную догматику, сотериологию, аскетику, это окажет влияние на всю сумму его представлений о мире, на любые его действия, восприятия и отношения.
Православный журналист или писатель – не тот, что без конца долдонит о вере. А то бывает, что иной автор проповедует православие, а дышит как католик. Православный автор может ни слова не говорить о вере, он может написать, например, детектив, и все в этом детективе, вплоть до пейзажных зарисовок, будет дышать православным мировосприятием.
Как-то давно один православный человек подарил мне роман Толстого «Воскресение», предварительно вырвав из книги страницы с кощунствами. Я говорю: «Неужели ты думаешь, что в этой книге страшны только сами кощунства, а все остальные вопросы жизни человек, дышавший ненавистью к православию, отразил вполне правильно и читать это может быть полезно?» Каждая строчка Толстого дышит безбожием, даже если это описание бытовой сцены. Кстати, чудовищный стиль Толстого, его неспособность нормально строить фразы, не связаны ли с его антихристианством?
С этой точки зрения могут быть православные ученые или православные следователи. Православная методология – в способности воспринимать ситуацию (и весь мир) в ее целостности, ощущая взаимосвязь фактов. Безбожник видит ситуацию дробно, она в его сознании распадается на ряд фактов, и эти факты он склонен изучать по отдельности, по очереди, поэтому выводы безбожников по любому вопросу всегда имеют признаки неустранимых противоречий.
Вы когда-нибудь видели православных женщин, одетых в безобразные балахоны до пят? Это они демонстрируют свое пренебрежительное отношение к одежде и вообще презрение ко всему земному. Но все некрасивое – не православно. Для этих женщин православие остается чем-то внешним, принятым, может быть, очень искренне и даже ревностно, но не пропитавшим личность, не растворившимся в душе. Наша вера не терпит безвкусицы, потому что Бог – Источник Красоты, а безвкусица – прямое следствие оскудевшего или неразвитого религиозного сознания. Посмотрите, как красивы и элегантны монашеские одежды. Конечно, монах не стремиться к элегантности в суетном значении этого слова, он стремиться к Богу, к гармонии с Богом, а Бог – источник той гармонии, которая пронизывает собой все. Монашеские идеалы так прекрасны, что монах не может быть безвкусно одет.
И вот теперь вопрос о том, а может ли быть православный стиль в архитектуре, кажется уже риторическим. Под православной архитектурой мы привычно понимаем порождение греческой и славянской ментальности, то есть нечто национальное, а не религиозное. Но и сама-то эта ментальность сформирована православием, и архитектура, следовательно, порождена не тем, что временно и преходяще, а тем, что вечно актуально. Значит, может существовать и очень не православный архитектурный стиль, в том числе и в архитектуре храмов.
Откуда это взялось? А вы вспомните, чем был XVIII век, век «просвещения». Век «освобождения разума от оков религии». Век разрушения религиозного сознания. Бог прост, и религиозное сознание дышит простотой. Разум, оставшийся без Бога, тут же начинает все усложнять. На смену красоте приходит украшательство. И вот извольте получить барокко. Множество деталей, сплошные завитушки, пестрота такая, что в глазах рябит. Все эти детальки по отдельности могут быть интересны, но они не образуют единого целого, гармония исчезает. Красивое красиво само по себе, некрасивое приходится украшать.
Этот стиль – прямое порождение безбожия. Как же он попал в религиозную архитектуру? Из-за утраты целомудрия – главного признака православия. Мудрость православия целостна, она разом охватывает все. Утрачивая целомудрие, мы все начинаем воспринимать по отдельности. Мы вроде бы по-прежнему верим в Бога, но наша вера – это одно, а архитектура – это совсем другое. Одно с другим в нашем сознании уже ни как не связано. И вот мы с легкостью необычайной начинаем строить православные храмы даже не по языческим образцам, еще хуже – перемешивая элементы языческой архитектуры с элементами православной с добавлением католической. Каждый элемент по отдельности может быть весьма хорош, но вместе взятые они создают дикую дисгармонию.
Вот этот фронтон на православном храме – от Парфенона, ну и колонны, разумеется. Ордер давайте сделаем коринфский. Ионический или дорический скучно, а коринфский он такой нарядненький, с завитушечками, веселее будет. Ну готическое стрельчатое окошечко, и византийскую арочку не забудем. А купола давайте сделаем барочные. Изящненькие такие самоварчики. Не правда ли, получилось красивенько?
Душа православного человека так устроена, что она требует простых (но не примитивных!) строгих, величественных форм. Душа, которая обрела внутреннюю гармонию, порождает гармонию внешнюю. Если мы начинаем строить нечто дисгармоничное – это признак оскудения нашей веры. Если мы не чувствуем, что вот эта архитектурная форма порождена сознанием безбожным, если мы эту форму легко заимствуем, значит религиозность наша уже дефективна. Если в мир православия мы легко впускаем совершенно чуждые православию стихии, то насколько мы сами православны? Если сегодня мы бестрепетной рукой украшаем православный храм коринфским ордером, значит процесс разрушения веры в наших душах уже запущен, он будет приносить все новые и новые плоды, а в конечном итоге нам захочется вообще разрушить все храмы. Что и произошло.
Живописные иконы
То же самое происходило и с иконописью. Откуда у нас появились иконы в живописном стиле? На Западе понемногу побеждало мировоззрение человекобожия, то есть по-прежнему вроде бы религиозные художники объявили человека мерилом всех вещей и живописали уже плоть, а не дух, и все увидели на иконах вместо Господа, Богоматери и святых обычных грешных людей с их вполне заурядными страстями. Иконопись фактически исчезла, на ее место пришла религиозная живопись. Ее образцами можно было любоваться, но перед ними нельзя было молиться.