***
Разбудил меня в 5 часов утра зубодробильный грохот. Казалось, что кто-то изо всех сил трясет пустую жестянку, полную крупных гаек. Что на самом деле было в руках у послушника-будильщика, я так и не узнал, потому что, когда я открыл глаза, он уже удалился с чувством выполненного долга. Здесь не армия и не тюрьма, хотя очень похоже. Сюда люди добровольно приходят. К утреннему богослужению будят всех, но из постели ни кого не выковыривают.
Рано утром в храме, пока еще темно, атмосфера непередаваемая. Молящихся довольно много, но ни один не проронит ни полслова, ни полшепота. Монах изумительно красивым голосом читает псалмы, но это чтение не разрушает тишину, а лишь ее подчеркивает, так же как и ни с чем не сравнимое пение монашеского хора. Единственное освещение – свечи да лампады перед образами. Тихо, как в гробу. Красиво, как в раю. Раньше бывал во многих храмах на богослужении, но только ранним утром в оптинском соборе я по-настоящему ощутил, что такое общая молитва. Если поклон кладется, то одновременно. Стоя в западной части храма, можно видеть, как единою волною склоняются все спины разом. Чувствуешь себя каплей в этой волне, покрывающей храмовое пространство. Так же одновременно все крестятся, причем это слышно (!) – шорох слегка шелестящей одежды на несколько мгновений наполняет слух.
Подобно послам Владимира Святого, я уже не знал, на небе нахожусь или на земле. Какие же духовные радости переживают здесь послушники, спящие на тюремно-армейских кроватях? Видимо, стоит одно другого. А монахи, имеющие многолетний опыт духовной жизни? Им уже, должно быть, ведомо, что такое рай, какое там недосыпание. Но… будьте спокойны, им так же ведомо, что такое ад.
Служба длилась семь часов подряд, до самого обеда. Выстоять ее, разумеется, смогли только те, кто способен раствориться в молитве, то есть почти все. Раньше времени вышли из храма я да еще несколько человек.
***
Еда монастырская – на любителя. Даже имея голод в качестве лучшей приправы (завтрака в монастыре нет вообще), я с трудом заталкивал в себя пустые щи, слипшуюся лапшу, неаппетитный кисель. Но за столом рядом со мной, казалось, ни кто не страдал аппетитом. Все молча наворачивали за обе щеки, внимая послушнику, читавшему душеполезную книгу. Я привычно обратился к соседу: "Будьте добры, передайте кусочек хлеба". Он протянул мне его со словами: "Будьте добры, возьмите", но при этом удивленно поднял на меня брови, да и самой интонацией выразил недоумение – дескать, о какой тут доброте речь? Конечно, мне надо было просто сказать: "Брат, дай хлеба". Ведь каждое слово значит то, что оно значит. Здесь ни что не условно.
***
Оптинские сосны – легендарны. Говорили, что от них не много осталось. Не знаю, сколько сосен тут было раньше, а по мне так и сегодня на берегу Жиздры – весьма приличный бор. Здесь чисто все: и земля под ногами, устланная пожухлой хвоей, чиста как выбитый ковер, она не навязывает гуляющим тропиночных маршрутов, позволяя фланировать в свободном режиме. Чист воздух – немного речной, немного хвойный – его здесь много, потому что кроны сосен – высоко вверху – все кругом прозрачно. Чиста до голубизны вода в святом источнике, который обнесен срубом из толстых бревен – взгляд тонет в прозрачной толще. При мне один мужчина набрал эту воду в бутылку и поднял над головой, показывая другим – солнечный луч вспыхнул в кристальной воде жарким пламенем.
Подумалось, что здесь чисты все четыре стихии: земля, воздух, вода, огонь. Душа в таком окружении очищается, даже если не хочет. Не даром все-таки спрашивал вчера монах на приходной: "А что такой грязный?" Не стал ли хоть чуточку чище?
При источнике устроена дощатая купальня – возможности для очищения. в том числе и телесного, неограниченные. Вот вышли из купальни две женщины, одна из них сказала мне с ласковой улыбкой: "Счастливо вам искупаться, только обратите внимание – там вторая ступенька скользкая". Я поблагодарил за пожелание и предостережение, хотя до этого мне и на ум не шло залезать в студеную апрельскую воду. Но трогательная доброжелательность и предупредительность женщины так замечательно гармонировала с царящей вокруг чистотой, что я просто взял и послушался. Однако, мне удалось зайти в ледяную воду лишь по колено. С трудом превозмогая ломящую боль, я отступил обратно. В душе опять поднялся легкий ропот – железные они тут все что ли, кроме меня?
Рядом у поклонного креста стоял молодой послушник, полушепотом читая акафисты. Молился он тут уже второй час, и прерываться, судя по всему, пока не собирался. А я его видел вчера на привратном послушании, то есть, вероятнее всего, большую часть ночи он не спал. Потом с пяти утра выстоял семичасовую службу. И вот сейчас таким образом отдыхает. Для него это укрепление Божественной благодатью, но если таким образом попытается отдыхать человек духовно неразвитый, он просто свалится и долго не захочет вставать. На практике в этом убедиться очень легко.
Потому и решил я хоть часок полежать после прогулки по лесу перед вечерней службой – выстоянное и выброженное с утра и так уже превосходило мои обычные возможности. Но там, где меня поселили, я был встречен улыбчивым непониманием со стороны убиравшего помещение послушника:
– У нас, знаете ли, днем сюда ни кто не заходит.
С трудом сдерживаясь, я поинтересовался тоном спокойным, но ледяным:
– Это запрещено?
– Не то чтобы запрещено, только кто приезжает, в основном все время в храме проводит.
– Вот я и решил полчаса перед вечерней службой отдохнуть, – хмуро резюмировал я и, скинув ботинки, вытянулся на кровати, думая про себя: "Ты уж меня, голубчик, прости, но раньше, чем через полчаса я не поднимусь, и так собирался час лежать". Он молча подметал пол, а я молча роптал.
***
Перед вечерней службой я не торопясь обошел всю территорию монастыря. Побыл на могилах старцев за собором, вздохнул над каждой. Только что читал их жития, и старцы были для меня, как родные. Отец Макарий… Отец Илларион… Отец Иосиф… Все, кто лежит здесь, мирно почили в Бозе еще до того, как Россия пошла под нож. Последние старцы, к смерти которых имеют непосредственное отношение большевики, похоронены в местах весьма отдаленных. А у тех, что закруглились до революции, мученичество приняли на себя сами могилы – поруганные, оскверненные. Ныне над ними простые деревянные кресты – лучший, наверное, памятник для православного. Русская Православная Церковь канонизировала пока только преподобного Амвросия. Но… Богу ведомо, кто свят.
Поодаль – новое кладбище, где пока лишь несколько крестов, таких же точно, как над могилами старцев. Здесь похоронены три инока, которых на Пасху 1993 года зарезал сатанист. Зарезал подло и безвинно, как у сатанистов и принято, ритуальным ножом с цифрою "666". Не под такой ли нож вновь готовят невеликую ныне по размеру Святую Русь? Не прообраз ли грядущего – убийство трех оптинских иноков? А ныне, говорят, от могил невинно убиенных уже было несколько исцелений. Богу ведомо, кто свят.
***
В соборе во время вечерней службы я стоял у большой иконы преподобного Амвросия оптинского (+1891) Черты его лица – бесконечно родные, наверное, для всех кто читал житие батюшки Амвросия. Под иконой в небольшой витринке – личные вещи батюшки – смотреть на них не мог без внутреннего трепета, а когда после службы прикладывался к мощам преподобного, духовный трепет захватил, кажется, полностью.
Да, ради того, чтобы каждый день молиться в этом соборе, можно выносить любые лишения. Да и назовут исполненным лишений местный быт лишь изнеженные и избалованные, точнее – духовно слабые.
***
Вечером, сидя на кровати, я просматривал купленные в местной лавке книги, и невольно слушал разговор двух послушников из-за "дверного" одеяла:
– Батюшка, мой духовник, интересный. Молодой еще – 29 лет. Я ему по началу так прямо и сказал: "Да ты же пацан, батюшка". А он только улыбается и говорит: "Вот и хорошо". Я ему опять: "Да чего же хорошего, если пацан?" А он свое: "Хорошо, хорошо…" Мне потом перед ним так стыдно стало. Прощения просил.
– Смиренный твой батюшка.
– Да… Он шесть лет уже монашествует. За пять лет ни разу дома не был, потом дали ему на месяц отпуск, а он через несколько дней вернулся. Говорит, встретили дома хорошо, а только в миру долго выдерживать теперь уже не могу…
Этот незатейливый, но такой глубокий разговор послушников освободил меня от последних сомнений, и теперь я уже был уверен – жива Оптина. Здесь не просто возобновлен действующий монастырь. Оптина пустынь воистину воскресла, потому что есть в ней такие вот молодые батюшки, хочется верить, что будущие старцы, у которых, как знать, не будет ли еще Россия рыдать на груди.
***
На следующий день я снова встал в 5 утра вместе с грохотом гаек в жестянке (они ли это были – опять не видел). Зашел в собор, попрощался с преподобным Амбросием. На выходе встретил послушника, который устраивал меня на ночлег. Он, так же тепло улыбаясь, сказал: "Братик уезжает? Сохрани вас Господь в пути". Казалось, что сама Оптина попрощалась со мной его устами.
Пошел в Козельск теперь уже не берегом, а по асфальту от главных ворот, над которыми крупными буквами полукругом было написано просто и невзыскательно: "Оптина пустынь". Покидал я монастырь с опустошенно-перегруженной душой. Впечатлений было много, но они лежали во мне беспорядочной грудой, а в таком виде мало стоили. Потом, спустя значительное время, я постепенно начал понимать: всем тем, что я видел и слышал, Оптина действительно ответила мне на большинство личных вопросов. Святая пустынь и ныне окормляет тех, кто на самом деле этого хочет. Сама, как живая. Пока восходят в духовный возраст ныне еще юные будущие богомудрые старцы.
1995 г.
Подземное Небо
Бог не есть Бог мертвых, но живых.
Мф 22, 32.
От Почтовой станции Киевского метро, которая рядом с речным вокзалом, мы поднимаемся на гору, покрытую редколесьем, под ногами – пожухлая прошлогодняя трава, сквозь которую местами пробивается свежая апрельская зелень. Гора опоясана каменными лестницами, к услугам восходящих – вагончики фуникулера, но мы поднимаемся без пути, по живой земле. Несколько раз приходилось, задыхаясь от крутизны склона, прислоняться к теплым стволам деревьев. Сами по себе, словно бы помимо воли, раздавались в душе слова молитвы: "Пресвятая Богородица, спаси нас и сохрани, святый апостоле Андрее, моли Бога о нас".