як, который родился на улице Дзельной и знал идиш не хуже сидящих в машине, мгновенно определил:
— Вы едете к большевикам.
Поскольку то была чистая правда, никто даже и не пытался его опровергнуть. Честно говоря, отец и его друзья не так уж рвались в Россию. Быть левым — это одно, а жить в России — совсем другое. Но у них не было выбора. «Немцы, — говаривал мой дядя, преподаватель философии в гимназии имени Кохановского, — они, конечно, народ великий и талантливый, только всегда оставляют другим небогатый выбор, потому что в их несчастной метафизике слишком много патологического».
Эти несколько человек все же предприняли вторую попытку, и им удалось переправиться через Буг. Ночью, в маленьких лодчонках, обернув тряпками весла, они переплыли реку под крики ночных птиц и плеск воды. Потом мой отец работал в каком-то учреждении со сложным названием, состоящим из множества букв и точек между ними.
— Хуже всего то, что вы троцкист, — сказал ему однажды сослуживец.
— Я вовсе не троцкист, — запротестовал отец.
— Это вы так думаете, — грустно ответил тот. — Люди полагают, будто их мысли что-то значат. Но с объективной точки зрения вы, конечно, троцкист.
— Нет-нет, — твердил отец с трогательной наивностью.
— Да что с вами говорить, вам никогда этого не понять, — заявил сослуживец заносчиво, но с оттенком горечи, присущей человеку, с младых ногтей постигшему суть подлинной диалектики.
Теплой летней ночью 1940 года в дверь нашей квартиры постучали.
— Вам дается десять минут на сборы, — сказали нам милиционеры.
— О Беотия духа, Спарта тела, Дельфы сердца, о бедная матушка-Россия! — горестно воскликнул мой дядюшка.
Так начались наши бесконечные скитания на всех мыслимых и немыслимых средствах передвижения по бескрайним просторам между Европой и Азией. Мы хотели вернуться на Украину и написали письмо товарищу Сталину, доброму царю-батюшке, которого обманывают злые бояре. Был даже получен положительный ответ, но география — наука сложная, и вместо того, чтобы оказаться на Украине, мы попали в Сибирь, на лесоповал. Хоть нам и было немного грустно без дома, без газа, без лекарства от головной боли, без фильмов студии «Уфа» и без дамских журналов, но скучать не приходилось. «Если человек дрожит, ему никогда не бывает скучно», — сказал один писатель родом из Милана. А к тому же там был такой чистый и здоровый воздух, такой белый снег! И среди этой белизны, под узким небом, иногда слышался вой волчьей стаи. Снега много, по нему идешь словно по глубокому рву. Ребенок видит вокруг себя только снег и узкую полоску неба. Этот движущийся клубок медленно прогуливается от одного конца барака до другого, так закутанный во все тряпки, которые только подвернулись под руку, что ни плюнуть, ни попикать.
Голова медведя возвышается посредине этой площади, это самый большой медведь на свете, он приближается к окну дома, почти сплошь занесенного снегом, и бьет лапой по крыше. Сквозь белые морозные цветы на стекле ребенок видит часть туловища и треугольник головы медведя; он слышит, как сотрясается крыша. Этот медведь ему нравится. Голова его наклонена вправо, он играет и удивляется.
— Мишенька, медвежонок, — зовет ребенок и касается заиндевевшего стекла. Морозные цветы тают, стекло покрывается паром от его дыхания, и тогда огромный медведь исчезает.
— Какой медведь? Здесь нет медведей, — успокаивает его отец.
— Ну конечно же, в Сибири медведи есть, — говорит мой дядя, преподаватель философии.
— Здесь водятся волки. Медведей здесь нет, — замечает капитан Ежи. — А если бы и были, к жилью они не подходят.
— Если нет медведей, так нечего рассказывать ребенку сказки. Это самый верный путь сделать его неврастеником, — говорит дядя.
Однажды к нам в барак заходят трое. «Золотоискатели, золотоискатели», — шепчут вокруг. Эти слова кажутся загадочными и волшебными первому поколению зрителей кинематографа. Мама жарит для золотоискателей картошку с луком. Среди них выделяется один, который не произносит ни звука. Он большой и сильный, а глаза у него красные, как у кролика. Он сидит между своими друзьями и курит самокрутки из газеты.
Его друг хочет купить у отца костюм:
— Твой костюм мне нравится!
— Зачем ему костюм, Боже праведный? — поражается мама, разглядывая его бородатое лицо и длинные грязные волосы. Тот щупает ткань.
— Так ты был немножечко буржуй? — спрашивает он отца.
— Нет, — отвечает отец.
— Как нет? — удивляется бородатый и скребет в голове. — Откуда же у тебя такой костюм?
— Заработал и купил, — говорит отец.
— А может, он вор? — говорит бородатый своему другу таким тоном, будто вор — это самая обычная профессия.
— И не буржуй, и не вор.
— Брехло, — говорит бородатый.
Красноглазый делает ему знак замолчать. Он немой. Назавтра, когда все мужчины уходят на работу, немой подходит к закутку, где я сижу и решаю задачи по математике. Мой дядя, учитель, занимается со мной. Он знает о мине замедленного действия, спрятанной в конверте д-ра Ледига. Я складываю дроби, а красные глаза следят за движениями моего карандаша. Дойдя до одной шестой плюс одна вторая, я останавливаюсь. Тогда красноглазый вынимает из кармана две вареные картофелины, разрезает их своим ножом и показывает мне, сколько получится.
После полудня золотоискатели исчезают.
— Бедняги, — говорит Трофим, один из старейших жителей нашего поселка, научивший нас местной житейской мудрости: «кто не работает, тот не ест, а кто не привыкает, тот помирает». — Бедняги! Идти в такой жуткий мороз! Вот люди!
Трофим произносит самые простые слова с какой-то таинственной медлительностью.
— Сколько времени вы здесь, Трофим Алексеевич? — спрашивает мой отец.
— Десять лет, Семен Давыдович, десять долгих белых лет…
— И никогда не пытались бежать?
— Бежать? — усмехается Трофим. — Куда? Мороз, хищные звери… До железной дороги далеко. Нет, отсюда не сбежать.
— А все-таки, — говорит отец, время от времени возвращающийся к этой мысли. — Ну все-таки?
— Это не так просто, — отвечает Трофим низким голосом. — Человек не может все время удирать и перебегать с места на место. Если человек все время бежит, его сердце стынет и леденеет.
— И вы никогда не уходили отсюда?
— Только один раз, — Трофим подмигивает отцу левым глазом, — только раз я ушел отсюда и попал в какую-то деревню. Люди живут там, как и везде. Ходят в медвежьих шкурах. Это их единственная одежда.
— Они живут в стороне от цивилизации? — удивляется мама.
— Цивилизация? — переспрашивает Трофим. — А, это есть. У них есть радио.
— Радио? — еще больше удивляется мама. — Зачем им радио, когда они голые?
— Это не так просто, как люди думают, — отвечает Трофим почти шепотом. — Люди думают, что все просто, ан нет — совсем, совсем непросто.
— Но что непросто? — допытывается мама.
— Все, — говорит Трофим и больше ничего не прибавляет.
— Ах, как бы мне хотелось оказаться в жаркой стране! — вздыхает дядя. — Сбросить тяжелую одежду, позагорать на солнышке… А вам, Трофим Алексеевич?
Трофим не отвечает, только вглядывается в него, улыбаясь:
— Ты голый человек, ты очень голый.
— Что вы хотите этим сказать, Трофим Алексеевич?
— Ты, Пинхас Давыдович, наблюдатель. Ты смотришь издалека, не свысока. Издалека. Потому и жены у тебя нет. Помоги тебе Бог!
То, чего так хотел мой дядя, вскоре свершилось: нас отправили в Советскую Азию, страну великого Тамерлана. Нам отвели комнату в колхозе, в доме старого корейца, где стоял деревянный топчан, занимавший три четверти всей комнаты. Отец работал конюхом в колхозной конюшне. В колхозе было много арыков, и женщины постоянно ссорились из-за воды, обвиняли то одну, то другую в том, что по ночам она отводит воду из арыка для поливки своего огорода. Мне нравилось бродить по арыкам, полным теплой воды и ила (о доктор Ледиг!).
Но те часы, которые я проводил в конюшне, были мне милей всего. Работа конюха нравилась отцу все больше и больше. Правда, поначалу переход от современных машин к лошадям казался ему странноватым, но, научившись отличать одну лошадь от другой, он к ним привязался.
— Отважный, — рассказывал он дома, — даже спустя два месяца помнит то место, где под высокой травой прячется глубокая канава, и не идет туда.
Отважный был отцовским любимцем. Его породистая изысканность резко выделялась на фоне тяжеловесных битюгов. Но однажды, вернувшись с работы, отец взволнованно выкрикнул:
— Они хотят, чтобы я работал шофером!
— Шофером? — переспросил дядя. — Откуда у них здесь машина?
Выяснилось, что у них и в самом деле была машина, давно вышедшая из употребления, а председателю колхоза стало известно, что отец отличный механик. Отец отправился взглянуть на машину, которая оказалась доисторическим «фордом».
— Совсем нетрудно отремонтировать, — сказал отец, осмотрев мотор.
— Пустая болтовня, — буркнул председатель.
— Товарищ, — ответил отец. — Я могу починить ее за два дня. Если, конечно, мне дадут хоть какие-нибудь инструменты.
— Болтовня, — повторил председатель с сомнением.
— Такую машину, — сказал отец, задетый за живое, — я мог бы построить[42] за два месяца, если бы здесь была наковальня.
— Понятно, — протянул председатель, тоже слегка обидевшись, — что она вам не нравится.
— Этого я не сказал, — возразил отец, сочувственно разглядывая несчастный старенький «фордик».
Машина стояла под навесом, неподалеку от реки. Я повадился приходить сюда и смотреть, как отец работает. Он провозился дольше, чем предполагал вначале, но он ее еще и выкрасил, и заменил сиденья, и обмотал руль.
На берегу реки росли высокие яркие цветы и какие-то странные плоды — красные, сладкие и липкие. Съев один такой плод, я задремал. Когда же я проснулся, воздух уже стал серым. Помню, мне очень нравился плеск воды и высокая трава. Потом стемнело, и отец закончил работу.