улице.
Я вышел из распахнутых ворот и поднялся по проселку на небольшой холмик, откуда виднелась церковная колокольня, остро взмывающая в ночное небо. Луна была чистой и хрупкой, воздух — влажен и свеж. Мною овладела веселая лихость, захотелось сделать сальто прямо тут, на темной тропе, и мое астральное тело, светлое и прозрачное, укутанное в черный свитер, перекувырнулось в воздухе, сначала посреди дороги, потом у ее обочины, над канавками и низкими заборчиками. Ну и развезет же здесь после дождя! Я шел около четверти часа в направлении церкви и неожиданно вышел на маленькую площадь, или почти площадь, поскольку между приземистыми домами лежало пустое плоское пространство. Прямо передо мной тусклым желтоватым светом светилось кафе.
Дверь открылась под заливистый звон колокольчика. Я ждал у стойки, за которой никого не было. Двое мужчин играли в карты. Еще один, в старом плаще, поил черного говорящего скворца, и от их стола доносилось посвистывание — не то человека, не то птицы.
— Добрый вечер, дамы и господа, — сказал я.
Картежники приподняли головы, и один из них позвал неуверенно:
— Эй, тут пришел кто-то.
Из низенькой дверцы показался толстый человечек в видавшем виды кожаном фартуке.
— Что угодно, молодой человек? — сказал он.
— Кальвадос.
Кельнер прошел в угол, где сидели игравшие в карты мужчины, и между ними немедленно загорелся спор. Минуту спустя он вернулся и поставил передо мной бутылку и стакан.
— Я сяду за столик, — сказал я.
Кельнер надул щеки и широко-широко раскрыл глаза.
Я захватил бутылку и стакан и уселся за стол между картежниками и человеком с говорящим скворцом.
— Отличный кальвадос, — заметил я.
Играющие в карты равнодушно глянули на меня. Только человек со скворцом несколько раз кивнул, но я не понял, согласен он или нет. Лицо его было серьезно — красивое и милое лицо, какое бывает у безнадежно, неизлечимо безумных людей. Его брови походили на пучки растрепавшейся на ветру травы. Бывало, я находил успокоение в обществе крестьян, но теперь ритм моей жизни изменился. Я не мог вступить в беседу с играющими в карты, но мог попытаться завязать разговор с сумасшедшим или посвистеть птахе. Я посмотрел на белые пятна на его лице, которые казались следами высохшей соли. Он просунул палец в клетку и побарабанил им по породистому клюву скворца, потом улыбнулся мне.
— Не выпьете ли со мной стаканчик? — предложил я.
Он оглянулся по сторонам и пошел за стаканом.
Я разлил кальвадос.
— За ваше здоровье! — сказал он.
— За вас! — отозвался я.
Он опорожнил стакан одним глотком, поблагодарил: «Спасибо… спасибо», — и встал.
Я обернулся, чтобы посмотреть, не зовет ли его кто-нибудь. Он исчез в проеме низенькой дверцы. Я выпил еще. Кальвадос полыхал во мне.
В тот момент я понял, что совершил ошибку. Человек, с которым я пил, может, и был сумасшедшим, но не тем жалким деревенским дурачком, за которого я его принял. Теперь он шел ко мне не один, а вместе с хозяином заведения, и тот нес еще бутылку кальвадоса, большую и сверкающую.
— Теперь я угощаю, — обратился он к хозяину, — и вы тоже садитесь с нами.
Тот попытался было улизнуть, но мой сумасшедший потянул его за край кожаного фартука, и было в его хватке что-то зловещее, сила и властность, когда он сказал:
— Садитесь, садитесь. Делайте, что вам говорят.
Он ткнул пальцем в медную бляшку, висевшую на рубашке хозяина чуть выше фартука.
— Медальон, медальон! Ну-ка, скажите, кто святее всех святых в этом мире? Уж не этот ли толстый херувим, что вознесся на небо?
Хозяин заведения покраснел, побледнел и забормотал смущенно:
— Господин Бусан!
— Что за непонятный страх, дружище! Разве этот медальон не спасет нас? Эх, эх, мракобес-язычник! — выкрикнул безумец и снова ткнул своим длинным пальцем в медальон.
Я принялся напряженно всматриваться в медальон, стараясь разглядеть его в полумраке кафе.
— Уж не ваша ли женушка приколола вам и ленточку на грудь, словно орден? И повесила этот портрет на ленточке точь-в-точь над бутылками, стаканами и пыльными туристскими флажками?
— Верно, жена, — подтвердил хозяин, и я распознал фотографию папы Иоанна XXIII, умершего несколько дней назад.
— А нет ли в этом вопиющей несправедливости — в том, что всяк, сюда входящий, должен преклонить колена и хоть на миг восскорбеть, лишь бы ваша женушка осталась довольна?
— Но, господин Бусан… — пробормотал хозяин смущенно.
— Темное мужичье! Их ничто не исправит, остается только уничтожать, — заключил мой сумасшедший и завернулся в плащ.
Я расплатился и вышел. Пересек площадь и обнаружил, что иду по другой дороге. Я ступил на влажное, заросшее травой и кустарником поле и пошел вдоль череды тополей. Поднял руку — и темная крона послушно пригнулась ко мне. Пошарил в карманах в поисках сигарет, но пачки не было. Несмотря на темноту, направление было выбрано верно. Впереди виднелся Мануар, его квадратный двор. Поднимаясь по лестнице, я ощутил внезапный страх, жалость к себе и чувство утраты, а у дверей моей комнаты мне на щеки хлынули обильные слезы — я и не подозревал, что у меня есть столько слез. Когда я плакал в последний раз? Не помню.
Тут приоткрылась соседняя дверь.
— Это ты? — спросила Элен.
Сноп света упал на мое залитое слезами лицо, и голос Элен изменился:
— Не плачь… я ведь не знала…
Там, где оказались бессильны мои мужские чары и все мои блестящие тирады, подействовали эти бабьи слезы, подумал я. Но, войдя в ее комнату, я понял, что не только слезы и случайно отворившаяся дверь тому причиной. Комната вибрировала напряженным ожиданием. Я взял ее за руку, и не прошло и мгновенья, как Элен притянула мои пальцы к губам и принялась целовать их. Как нужны мне были в ту ночь эти новые для меня поглаживания и ласки! Лицо Элен смотрело на меня преданно и любовно.
Запах ее волос, свежесть и приятное тепло ее тела отозвались во мне чувством, которое не подвластно даже всесильному времени. Ее голос был певуч и прозрачен. Так, наверное, спят с богиней, подумал я, погружаясь в минутное забытье.
Часа через два Элен заснула, но смутное беспокойство не дало мне сомкнуть глаз. Я подошел к окну. Небо было затянуто облаками, луна не показывалась. Я был готов любить каждую частичку ее тела — не потому, что во мне что-то изменилось, но из-за ее совершенства. Внезапно, не знаю откуда, всплыла в памяти фраза: «Да, каждый должен умереть, но ты…» Но этот призыв быть мужественным казался мне слишком уж невнятным. Я вернулся в постель.
— Не спишь? — спросила Элен, погладила меня по волосам и снова заснула. Я почувствовал страшный голод. Завернулся в простыню и отправился на поиски кухни. С Элен никогда невозможно прийти к совершенному единению до полного исчезновения индивидуальности. Я был счастлив, меня распирало от гордости, но я говорил себе: ты лишь повод, как птица, как роса. Радуйся, что хотя бы не помешал.
Тщетно я дергал за ручки и толкал двери. Кухня не находилась. Я вспомнил о винном погребе. Мне еще не доводилось пить вино в столь ранний час. На лестнице, ведущей в погреб, в маленькой нише поблескивали бутыли с маслом и грудой лежали крупные яблоки. Я завязал в угол простыни несколько яблок, и тут неожиданно к моим ногам упала корзина, и раздался испуганный возглас: «Господи помилуй!» Это была служанка — я внезапно возник перед нею из темноты. Она стояла как вкопанная и изумленно взирала на меня, пока я как мог успокаивал ее, наконец круто повернулась, быстро взбежала по ступеням и скрылась из глаз.
Я прихватил бутылку вина и собирался вернуться в комнату Элен, но, проходя мимо библиотеки, услышал музыку барокко — музыку, сладостное и умиротворяющее звучание которой не сравнить ни с какой другой. Кто-то встал раньше меня или вовсе не ложился. Я поколебался немного, но не дослушать пластинку было выше моих сил.
Несмотря на ранний час, было приятно пить вино и заедать его темно-золотистыми яблоками. Музыка и яблоки напомнили мне дорогу к Рути по направлению к железнодорожному полотну в иерусалимском районе Бакка: прямо перед тобою солнце, а краешком глаз ловишь большие каменные дома с верандами, чугунные решетки, лазоревые и бирюзовые ставни, обильную зелень — кусты жасмина, горделиво приосанившиеся в своей белизне, сливовые и лимонные деревья, гигантские кедры и кипарисы, эвкалипты. В городе лютует летний зной — а тут все дышит, все живет.
Я сидел, завернутый в простыню, и тут узнал, кто завел пластинку. В дверях появилась длинная фигура Камилио. Было очевидно, что Камилио кухню отыскал. В руках он держал поднос с холодным мясом, нарезанные овощи, сливочное масло, сыр, полбуханки хлеба и кофейник.
— Доброе утро, — произнес он. Он был облачен в длинную вязаную кофту и шерстяные джерабы. — Уже проснулись? Я не мог заснуть. Что за патефон у них! Счастливцы. Без приставных колонок — а какой звук! Уже много лет я такого не слышал!
Он густо намазывал маслом ломоть хлеба, как вдруг глаза его вспыхнули, завидев мой коралл.
— У меня когда-то тоже был такой коралл, только другого цвета. Цветом ангельской кожи называли его. Может быть, встречали? Светлее и более розовый.
— Я ничего не знаю о кораллах, Камилио.
— Коралл — необыкновенный амулет.
— А каков его смысл?
— Это альфа и омега, птица и рыба, орел и филин.
Камилио налил кофе себе в чашку и в мой еще красный от вина стакан.
— Коралл — морское дерево. Дерево, растущее в воде. Ось мирозданья, погруженная в бездну. Он — дитя воды и земли. А его пламенный цвет — факел крушения и гибели.
Моя широкая улыбка, как видно, показалась Камилио насмешливой, и на лице его отразилось некоторое замешательство.
— Что стало с вашим кораллом?
— Я его потерял, — просто ответил Камилио.
Ни один реальный француз не был похож на героев читанных мною в детстве книг, но в Камилио и впрямь было что-то от странных персонажей с испанскими или португальскими именами. Словно морской разбойник, искусный фехтовальщик, сидел он передо мной в своей длиннополой вязаной кофте. И его отношение к женщинам — об этом я догадывался — было чуточку старомодным и забавным: он сам был драгоценной и желанной добычей, и его усилия направлены были на то, чтоб ускользнуть от их настойчивых притязаний.