— Расскажите мне еще что-нибудь о кораллах, Камилио. (Всем нам нравилось произносить его имя.)
— Есть в мире вещи поважнее кораллов и факелов. — Странное воодушевление вновь отразилось на его продолговатом лице. — Важно место, откуда ты пришел, и страдание, и гибель. В них кроется человеческое, и там можно отыскать смысл человека.
«Место, откуда ты пришел», — так говорила и Жиннет. В первую нашу ночь, когда я рассказывал ей о себе, она плакала. Эти слезы тронули меня до глубины души. Не из-за сострадания ко мне. Воспоминания о муках давно уже размыли грань меж грустью и улыбкой, они пробуждали во мне жажду музыки. Но ее слезы показали, что она видит во мне подлинного героя. Все, что способно уязвить подлинного героя, — ужасно, как песчинка, проникшая в тайники Святая Святых, ведь никакая профанация тут просто немыслима. Лишь слезы об истинном герое имели значение. Ничто не вызывало во мне большего презрения, чем люди, вечно вспоминающие о своих невзгодах, будто попрошайки, выставляющие напоказ раны и увечья. Но на чем зиждется слава героя? Разве не сам он избрал свою судьбу?
— Я не люблю эти места, — сказал я, вспомнив, как в детстве кто-то сфотографировал меня и моих приятелей на фоне свалки и дал нам за это плитку шоколада. — Я не люблю эти места, я о них и знать не хочу…
— В этом ваша ошибка, — сказал Камилио. Он снял с шеи шнурок с лиловатым образом Богородицы, непонятно из какого материала сделанным, и амулет из светлого золота.
— Хотите, обменяемся?
— Что это? — Я указал на Богородицу.
— Эскапуларио. Моя мать наказала мне носить ее. Вы слыхали о празднике, который бывает в Лиме, в октябре?
— Я ничего не знаю о Лиме. А золото?
— Это бог Чиму.
— Древний?
— Чиму — наш маскут. Его делают из всякого материала.
— Вы из Лимы, Камилио?
— Я из маленького городка, почти что испанского. Когда вы смотрите там на молодых девушек, вы понимаете, что все они девственницы и что все там пропитано мраком, насыщено тем, о чем не принято говорить…
— Поэтому вы стали дон-жуаном?..
— Фантазии Жиннет, — отмахнулся Камилио.
— Откуда вы знаете, что они девственницы?
Камилио наклонил голову:
— По мылу, по их пластике… сам не знаю.
Он зажег сигарету и глубоко затянулся.
— Мне неловко вам это говорить, но вы не принимаете в расчет, что человек бывает несчастен или расточителен.
Я промолчал. Мои ответы утратили для меня всякое очарование. Они напоминали дымовую завесу, причем нападающая из-за нее сторона тайно ненавидела всех и вся. Мне не нравились мои ответы, не нравились самые темы моих разговоров: старуха в подвенечном платье перед входом театра «Одеон», крутые яйца на буфетной стойке… И пока мои губы шевелились, я судорожно напрягал мысли, ища, с какими музыкальными произведениями, книгами и картинами стоит провести последние дни жизни, так что рядом с ними смерть покажется легкой, даже желанной, как утоленная страсть. Но решить, на чем остановиться, было непросто. Как редки произведения, в равной мере сочетающие мощь, изящество и высокий трагизм! Я двигался, подобно балаганной кукле, которую кукловод дергает за ниточки.
— Что вы теперь намерены делать? — спросил я.
— Если уж я добрался, наконец, до Европы, — ответил Камилио, — то задержусь в ней еще немного. Возможно, поживу у Ксавье, если он согласится.
— А чем вы собираетесь заниматься здесь?
— Это место маленькое, а в маленьких местах всегда что-нибудь происходит. Как раз это я и люблю — маленькие местечки внутри больших пространств, уголки и окраины.
— Окраины мира?
— Окраины мира, — подтвердил Камилио, улыбаясь.
— Я чувствую, что на мне лежит долг…
Камилио сделал слабое движение рукой.
— Это пройдет, — сказал он и зевнул.
— Пойду посплю немножко. — Я поднялся.
— Оставьте мне свои сигареты, — попросил он.
Элен глубоко спала. Я смотрел на ее пышные волосы, на выглядывающие из-под простыни ушки. Осторожно, чтобы не разбудить ее, лег в кровать.
Когда я открыл глаза, она сидела перед зеркалом и расчесывала волосы, затем принялась не спеша, тщательно накладывать макияж.
Две вещи хотелось мне повидать в Нормандии: яблони в цвету и городок Хонифлёр. Строго говоря, первое, что пробудило мое любопытство к Элен, был тот факт, что она родилась и выросла в Хонифлёре. Это имя завораживало меня. Я был уверен, что его начало «хони» подразумевает мед, чего на самом деле, конечно, не было (позднее я выяснил, что и окончание «флёр» не имело никакого отношения к цветку!). В моей парижской комнате на стене висела литография старинного порта Хонифлёр, раскрашенная размытой акварелью. Его вид мало чем отличался от других портовых городов, гравированные изображения которых продавались в лавках букинистов, но Хонифлёр, домики которого отражались в воде блекло-апельсинными пятнами, и само это название казались мне квинтэссенцией меда, цветов и старого порта с мачтами парусников, жарким полусонным летом, караванами облаков… Имя Элен сплелось с именем городка, ее веснушки походили на точки, метившие контуры облаков на гравюре, даже ее нижняя губа как будто припухла от укуса пчелы, живущей среди медвяных цветов.
— Элен, давай съездим в Хонифлёр!
Элен повернулась ко мне:
— В Хонифлёр?
— Разве это не твой город?
Она смотрела на меня с изумлением.
— Я слышал, что это красивый город…
Элен подумала минутку и сказала:
— Неплохой город, но что мы там будем делать?
— Пить кофе в порту…
— Нет, мне эта идея как-то не нравится.
— Но ведь это твой город, у тебя там есть подружки, какой-нибудь дядя, который строит модели кораблей, родственники…
— А сам-то ты? Тебе что — так интересно с твоими родственниками?
— Нет… не так интересно, но я думал, что Хонифлёр…
— Ну, вот и ошибся, — отрезала Элен.
— Мне хотелось бы повидать места, где ты была девочкой.
— Мы приехали сюда на выходные, — напомнила Элен.
Я покраснел и, чтобы скрыть смущение, потянулся за сигаретой и подошел к окну. Я был еще зелен, мне не хватало суровой черствости, защищающей от уколов.
— Хочешь спуститься вниз, к завтраку?
— Да, я проголодалась. Я уже почти готова.
— Не надо… Ты оставайся здесь. Я принесу еду в комнату.
Элен посмотрела на меня беспомощно и печально.
— Что ж, если ты так хочешь.
— Нет, ты, конечно, права. Гораздо приятнее позавтракать в кухне.
— Еще минутку, и пойдем.
— Спустимся вместе?
— Да.
Когда мы спустились, все уже сидели за столом. Жиннет — в мужской рубашке, которая была ей велика, Камилио по-прежнему в длинной вязаной кофте. Взгляд Карэ был устремлен в книгу, губы его шевелились.
— Чем тут можно заняться, в ваших краях? — обратилась Жиннет к Ксавье.
— Есть тут цирк неподалеку. Семейный цирк, довольно занятный.
— Знаю я эти провинциальные цирки. Циркачи в них обычно уже не первой молодости, и ты с ужасом ждешь, что кто-нибудь из них того и гляди переломает себе руки или ноги, — сказал Франк.
— Нет, они и вправду забавные, — мягко возразил Ксавье.
— Хорошо, — согласился Франк.
— Ты пойдешь? — спросила меня Жиннет.
— Я, пожалуй, прогуляюсь с Элен.
— Мне хочется посмотреть этот цирк, — сказала Элен. — Пошли. Присоединяйся и ты к нам, нечего лениться.
— Нет, я, лучше, останусь, — сказал я, с отвращением слыша звуки собственного голоса. Все, кроме Камилио, встали из-за стола, чтобы собраться в дорогу.
— Увидимся в полдень, — сказала мне Элен.
— Вечером, — поправил ее Ксавье.
— Постарайтесь не позабыть шутки клоуна, потом расскажете, — бросил на прощанье я.
В полдень мы с Камилио отправились в деревню. По пути остановились возле заброшенного футбольного поля — трава посредине была вытоптана, местами торчали муравьиные кучи или кротовые холмики, углы заросли сорняками. Двое парней гоняли мяч, один стоял в воротах. Увидев, что мы наблюдаем за игрой, они пригласили нас сразиться.
— Пусть вратарь вас не смущает. Он за нас играть не будет.
Мы договорились, что будем играть час с десятиминутным перерывом.
Вышли на площадку, вратарь высоко подкинул мяч. Камилио был не слишком проворным, но на редкость метко бил по воротам. После того как один из игроков наступил мне на ногу, ремешок сандалии лопнул, и мне пришлось скинуть обувь и бегать босиком.
Мы лавировали между жесткими сорняками, мелкими лужицами и лепешками коровьего навоза и обыграли деревенских с разрывом в четыре гола. От похода в деревню пришлось отказаться — мы слишком устали.
Мы решили вернуться в Мануар. Камилио был горд одержанной победой. Он похлопывал меня по плечу и ликуя повторял:
— Мы им показали, что значит настоящая игра!
По возвращении он сразу пошел спать, а я — в библиотеку, где пытался починить ремешок с помощью обнаруженного на письменном столе клея. В это время появилась служанка:
— Господин Арман спрашивает, не хотите ли вы пообедать вместе с ним.
— А кто это — господин Арман?
— Дед Ксавье.
— Он приглашает меня разделить с ним трапезу?
— Он спрашивает, не хотите ли вы пообедать с ним вместе.
— Да, хочу.
— В таком случае, пройдемте. Он ожидает вас в своей комнате, — сказала служанка с ноткой нетерпения в голосе.
— Сколько лет господину Арману? — спросил я, когда мы поднимались по лестнице.
— Господин Арман очень старый, — ответила служанка.
У большого окна за накрытым столом сидел господин в твидовом костюме с кожаными латками на локтях и в коричневой водолазке. Глаза на одутловатом лице казались совсем маленькими. Я робко представился.
— Вы перуанец или израильтянин?
— Израильтянин, месье.
Господин Арман хмыкнул.
— Выпьете что-нибудь перед обедом?
— Нет, спасибо. Только вино.
— Будь по-вашему, — сказал господин Арман. — Где же суп?
— В супнице, — ответил я, поднимая крышку и борясь со смехом, который поднимался во мне, как пузырьки в лимонаде. Все часы упорной зубрежки французского сосредоточились сейчас в этой крышке. Я не удержался и прыснул.