Следом за занятием Баку предстояло овладеть Курой, тем более что к тому времени сальянский наиб Гуссейн-бек и талышский владелец Мир Аббас-бек успели заявить о своей покорности. Отправленный морем из Баку батальон подполковника Григория Зенбулатова высадился в устье реки и на одном из островов устроил укреплённый лагерь. Овладение Сальянами давало возможность контролировать устье Куры и пользоваться местными пастбищами, рыбными промыслами, пашнями и лесами, тогда как в Баку запасы продовольствия, «конские корма» и дрова отсутствовали: в октябре того же года туда пришлось завозить муку и дрова из Астрахани на русских кораблях[120].
Император в ответ на известие о входе русских войск в Баку собственноручно написал Матюшкину: «Письмо ваше через адъютанта Вульфа я 4-го сего месяца получил, с великим довольством, что вы Баку получили (ибо не без сомнения от турков было); за которые ваши труды вам и всем при вас и оном деле трудившимся благодарствуем и повышаем вас чином генерала-лейтенанта, что же при сём случае вам чинить, о том прилагается указ, — добавив: — Не малое и у нас бомбардирование того вечера было тогда сия ведомость получена», — имея в виду салют в честь занятия Баку.
Вопрос о «выводе» из города «противных» российской администрации обывателей царь передал на усмотрение командующего, однако полагал полезным «сколько может быть без вреда оттоль их людей убавить, понеже хотя о турках у меня мягки ведомости, но намерение их глубоко, чего опасаться надлежит», а на российской службе оставить «для знания мест, например, человек сто конных с ружьём, а прочим от службы отказать, понеже своих имеем»[121].
Пётр имел основания быть довольным. В отличие от 1722 года, когда сорокатысячная армия после изнурительного марша смогла прочно удержать только один Дербент, в теперешнюю кампанию сравнительно небольшими отрядами без потерь были заняты стратегически и экономически важные пункты на западном и южном берегах Каспийского моря. В июне 1723 года царь, по-видимому, считал, что шаху уже ничего не остаётся, как согласиться на все его условия. Он даже предложил Волынскому склонить Тахмаспа к выезду в Россию, но осторожный губернатор объяснил, что на такой вариант «надежды нет». Отныне судьба кампании решалась в дипломатических битвах.
Восточная дипломатия
21 сентября 1722 года русский резидент в Стамбуле Иван Неплюев был приглашён на аудиенцию к визирю и реис-эфенди (начальнику канцелярии великого визиря). Они предложили резиденту искать «сатисфакции» за погром купцов в Шемахе через турецкую «медиацию». Великий визирь Дамад Ибрагим-паша посетовал на воинственный дух российского императора: «Государь ваш сорок лет государствования своего всегда в войне препровождает и дабы де хотя малое время возымел покой на своём престоле». Высокие собеседники указали резиденту на «обиды», чинимые русскими турецким подданным, но в итоге объявили, что желают мира и отправляют к императору своего посланника для получения объяснений. За 40 червонных Неплюев узнал от придворного «друга» о состоявшемся 19 сентября совете, на котором было решено не посылать против русских войско крымского хана[122]. Но резидент также сообщил в Коллегию иностранных дел о сделанных ему «секретно» предупреждениях: на занятие русскими Шемахи турки ещё посмотрят сквозь пальцы, но дальнейших «прогрессов» и попыток привести Грузию «под свою державу» не позволят ни в коем случае[123].
В октябре Неплюев передал: пятидесятитысячная турецкая армия должна вторгнуться в «персицкую Жоржию» (Восточную Грузию), поскольку тамошние жители «забунтовали» и делали набеги на «лязгов» (лезгин. — И.К.); таким образом, турки использовали тот же предлог для вторжения, что и Пётр I. Посольство от «лязгов», добавлял дипломат, уже явилось в Стамбул и «подавает себя» в турецкое подданство. Прибывший к Неплюеву переводчик по секрету рассказал: туркам известно, что царь писал «жоржианам», «дабы они поддалися под протекцию к нему», и визирь имеет в том «немалое подозрение»[124].
1 декабря 1722 года в пограничную россискую крепость на Дону («новый транжамент») въехало турецкое посольство во главе с капычи-баши (дворцовым служащим, использовавшимся для выполнения ответственных поручений) Нишли Мехмед-агой и представителем великого визиря Осман-агой. В это же время другой турецкий посланник Мехмед-ага вёз крымскому хану соболью шубу, саблю и указ о признании его владетелем «над всеми догистанскими землями и князьями». Он же должен был доставить предводителю лезгин Хаджи Дауду грамоту о принятии его «в протекцию к Порте» и передать наказ: выбить русский гарнизон из Дербента и «приобщать оружием к своим владениям» другие персидские земли[125].
Нишли Мехмеда-агу доставили в Москву, и 5 февраля 1723 года начались переговоры. Посланник зачитал «письмо» визиря, где говорилось, что во время царского похода в Дагестан русские войска находились «близ мест, которые в подданстве у высочайшей Порты», вследствие чего её подданные, черкесы и кабардинцы, «в сумнении и страху обретались». Главная же претензия состояла в том, что во время похода в Дагестан «казак Иван называемой Хромой, имея под командою своею донских казаков и калмык подданных ваших, встретя подданных нашего славного империя купцов кефенских, карасуцких и теманских, нам принадлежащих, которые имея пятьдесят четыре воза своих товаров ценою на двести мешков[126] и болше, ехали для купечества в стороны кумуцкие за реку Кубань… нападши на них, пограбил все их товары и вещи и, кроме того, что там на бою многих людей до смерти побил, но и живых взятых без остатка всех порубил»[127].
В Москве факт грабежа сразу признали — речь шла лишь о сумме компенсации. Проблема была в другом: турецкий посланник заявил, что русские уже получили «сатисфакцию» за погром в Шемахе, а теперь лезгины находятся «в подданстве высокой Порты» и потому Пётр I должен «от них руку отнять»[128]. Русская сторона возражала: о царском походе Стамбул был заранее предупреждён; русские войска не приближались к собственно турецким владениям и народам, «которые в подданстве турском», а «фалшивые реляции» сочиняют крымские татары, которые сами совершают набеги на соседей.
На следующей «конференции» опытные дипломаты князь Г.Ф. Долгоруков и П.А. Толстой предъявили посланнику претензии по поводу действий кубанского сераскира (командующего) Бахты-Гирея, возглавившего летом 1717 года поход кубанской орды, турецких, черкесских, азовских отрядов и казаков-некрасовцев на пограничные русские земли. Татары разорили окрестности Царицына, Пензы, Симбирска, Саратова и угнали в плен больше двадцати тысяч человек. Нишли Мехмед-ага от неприятной темы уклонился («о сём упоминать не надобно»), сославшись на отсутствие султанского указа. Кубанский «дели-султан» («бешеный», «шальной султан») Бахты-Гирей и без того был причиной головной боли Стамбула и Бахчисарая, поскольку действовал самовольно. В итоге стороны признали, что в приграничных ссорах ни казакам, ни татарам «во всём верить не надобно».
Далее российские представители вновь изложили свои аргументы: в подвластные Порте земли русские «никогда не хаживали»; «бунтовщики», против которых был предпринят поход, являются не турецкими, а персидскими подданными. Нишли Мехмед-ага попытался возразить, что горцы-«лязги» жили «сами собою», а теперь находятся у султана «в протекции по единоверию», но тут же получил встречный вопрос: а что если русские начнут принимать в подданство закавказских единоверцев[129]? Ответом на привезённый Нишли Мехмедом-агой список «грабленых вещей» кафинцев был перечень русских людей, «побитых» и уведённых в татарский полон с 1715 года.
На третьей встрече российские уполномоченные заявили, что Иван Хромой арестован и по делу о грабеже купцов «розыск чинится». Но в главном вопросе ни одна из сторон на уступки не шла. Турецкому посланнику заявили: «лезги», обитающие «за горами», царя не интересуют, но от дагестанцев, живущих на побережье Каспийского моря, «руку отнять не возможно», поскольку тамошние «владельцы» (тарковский шамхал, кайтагский уцмий и «бунтовщик» утемишский султан) издавна находятся «под владением его императорского величества», а крымский хан посылал к шамхалу Адиль-Гирею письмо с предложением помощи против русских и «неприличными экспрессиями» в адрес России. Посланнику были предъявлены и ханский «лист», и письма жителей Дербента и Баку с «покорным благодарением» за защиту от «разбойников» и изъявлением «повиновения и покорности такому справедливому императору»[130]. Нишли Мехмед-ага вынужден был признать, что «хан оное не хорошо учинил», и прекратил споры — «капычи баша так оное оставил». В заключение «конференции» посланнику ещё раз напомнили, что император «никоим образом допустить не может, чтоб при Каспийском море иная какая новая (то есть помимо России и Ирана. — И.К.) держава была».
На переговорах царские министры не скупились на комплименты посланнику как «годному и умному человеку». Пётр I указал дать посольству «на отпуск» мехов («соболей добрых») на тысячу рублей, а 16 и 23 февраля 1723 года распорядился доставить в Коллегию иностранных дел две тысячи золотых для особой «секретной» дачи Нишли Мехмед-аге, о которой тот в своём отчёте деликатно умолчал[131]