— Может быть. Мы инстинктивно лучше сознаем, что социально приемлемо для нас. Мы, химеры, меньше расположены нарушать территорию других, но мы также совсем не расположены отдавать собственную территорию. Но, возможно, степень территориализма не имеет значения. Значение имеет только действие по отношению к собственной территории и территории других. И когда мы грешим, мы платим дороже — чувством вины.
— Тогда почему ты участвуешь в этой войне? Почему не признаешь территорий «Мотоки» и ябандзинов? Почему ты убил Люсио?
Перфекто повесил голову и не ответил. Абрайра негромко, но сердито сказала:
— Мы, химеры, не уважаем вашу территорию, потому что вы, люди, никогда не уважали нашу. Вы всегда боялись нас — потому что мы не такие, мы сильнее вас, умнее и искуснее. И поэтому люди отбирали у нас дома, отказывали нам в равной плате, старались лишить нас самоуважения. Люди утратили право на то, чтобы с ними обращались как с равными в вопросах морали. Ты спрашиваешь, почему Перфекто убил Люсио. Он сделал это ради тебя! Чтобы ты сам не…
— Довольно! — закричал Перфекто. Абрайра продолжала:
— … чтобы ты сам не испытывал бремени вины за убийство Люсио. Он видел, как мучит тебя вина…
— Молчи! — крикнул Перфекто. Из его горла послышалось рычание, он дрожал всем телом. Я понял, что он плачет. И что Абрайра права. Перфекто убил Люсио, чтобы принять на себя мою вину, и налил себе чашу, которую не смог осушить.
Я снова уснул, и на этот раз злые сны не преследовали меня. Однажды проснулся ненадолго: бушевала буря, подобной которой я не видал; вокруг темно-красная ночь, грохочет гром. Прямо впереди поднимались три смерча, но я остался к этому равнодушен. Перфекто вел машину, Абрайра лежала на полу рядом со мной, голову она обернула тканью, чтобы защититься от секущего песка. Я снова задумался о философии территориализма Перфекто и сквозь нее взглянул на собственные представления о добре и зле. И хотя был согласен, что способен взглянуть на все с его точки зрения, словно теперь его философия определяет и мои мысли, я все же попытался отыскать пробелы в его логике. Не мог поверить, что химеры генетически созданы так, чтобы быть моральнее людей. Но я вспомнил никитийских идеал-социалистов, того нетерриториалистского человека, которого они мечтали создать; вспомнил рассказы о бесчеловечных убийствах, совершенных химерами. И долго думал об этих существах, территорию которых мы постоянно нарушаем; о других, которым отдаем свою территорию, и неожиданно понял, что всю жизнь я не делал ни того, ни другого — не отдавал и не брал, и в результате люди оставались для меня незнакомцами, как прохожие на улице.
Вторично я проснулся в темноте, в тихой пещере, снаружи ревел ветер. На мне не было шлема Абрайры, и в пещере пахло влагой и пылью.
Меня беспокоил сон, в котором я видел Флако. Флако обвинил меня в том, что я служу злому обществу. И если мое общество злое, подумал я, то я тоже злой, если искал его благодарности. Все равно что брать деньги у преступника. Я вспомнил, что многие годы меня называли caballero, джентльмен, и я считал это комплиментом. Но если присмотреться к слову caballero, увидишь, что оно происходит от общего корня со словом chivalry, рыцарство, и назвать человека caballero — значит, сказать, что у него благородное происхождение, что он силен и искусен в военном деле. И только в обществе убийц такой эпитет может рассматриваться как комплимент.
Социальные инженеры считают, что любое общество несправедливо. И эта вера позволяет им создавать любой мир, независимо от того, какие страдания он принесет. Я решил, что их философия — обман, хитрость, чтобы одурачить самих себя. Я не могу жить в злом обществе.
Я решил оставить свое общество и подумал, смогу ли отрешиться от него, не переменившись сам. Единственная попытка перестроить общество, с которой я знаком, это попытка никитийских идеал-социалистов, но их методы всегда вызывали во мне отвращение. Программное заявление идеал-социалистов начинается так: «Мы верим, что для достижения гармонических взаимоотношений между людьми мы должны создать новое общество, в котором общие благородные цели стоят выше целей индивидуума». Звучит прекрасно. Но на деле тут просто утверждается, что общество значит больше личности, а я никогда не мог в это поверить.
Но они считают также: чтобы программа социальной инженерии была эффективной, созданное в соответствии с этой программой общество должно находиться в культурной изоляции. И отсюда другой символ веры идеал-социалистов: чтобы их «благородный эксперимент» преуспел, они должны уничтожить другие культуры — либо поглотить их, либо просто стереть с лица земли. Для тех, кто верит в идеал-социализм, это прекрасное решение, но для тех, кто не верит, совсем наоборот.
И, размышляя над этим, я понял, что идеал-социалисты, создавая свое общество, тут же разлагают его. Они, фигурально выражаясь, мочатся в собственную питьевую воду, они верят: их идеалы будут процветать в обществе, отдельные члены которого могут при этом разложиться. Считают, что преданный социалист имеет право убивать невинных граждан и при этом сам не утратит любви к человечеству и благородства.
И поэтому те из нас, кто смотрит на идеал-социализм извне, видят, что вся эта система — зло. Мы видим убийства, предательство, видим, как уничтожают людей и не уважают человечество, распространяя эти идеи, — и у нас вся эта система вызывает отвращение. Как сказала Абрайра, всякое общество при взгляде извне кажется злым. Я легко вижу зло идеал-социализма. Но гораздо труднее увидеть зло в собственном обществе.
Я решил никогда больше не служить злому обществу. Не стану служить своему обществу. Я принялся пересматривать свои убеждения и думал о том, как преодолеть их. «Как можно освободиться от подсознательных верований?», думал я. По словам Абрайра, у каждого из нас тысячи представлений, наложенных на нас нашей культурой. Я ожидаю, что люди вокруг меня обязательно ходят в обуви и расчесывают волосы. Такие представления я не могу уничтожить, как же тогда мне уничтожить представления, выработанные всей жизнью, такие, о которых я даже не подозреваю? Легче было бы рыбе прожить без воды. И я понял, что мне придется покинуть свое общество. Остаться в нем — означает разложение. Среди всего этого множества Утопий, которые пытаются организовать меж звезд, для меня должно найтись место, где я обрету мир.
Я снова уснул и проснулся в ослепительных лучах солнца. Завывал ветер, и ветви деревьев раскачивались, едва не ломаясь. По небу неслись яркие облака, почва была влажной. Буря только что закончилась. Я лежу на боку в ультрафиолетовой траве и гляжу на небольшое озерцо с крутыми берегами, почти круглой формы. Абрайра, Мавро и Перфекто набирают воду в ведро и пьют. Губы у меня растрескались от жажды.
На дальней стороне озера из леса вышло темно-зеленое маслянистого вида животное с длинным сегментированным телом и небольшими клешнями. Оно двигалось, прижимаясь к поверхности, и было не выше кошки, но длиной с человека. Я пытался вспомнить, что оно мне напоминает: скорпиона без жалящего хвоста, краба, вытащенного из панциря. Пытался определить, травоядное это, хищник или стервятник, но у меня не было достаточно данных. Оно подползло к воде. И я понял, что оно само по себе. Одно.
Не знаю, есть ли у него аналог на Земле; можно ли его описать как на что-то «похожее»; на Земле нет ничего, похожего на это существо. Устанавливать примитивные ассоциации, утверждать, что на Пекаре все похоже на что-то на Земле, просто несправедливо. К тому же такой подход помешает мне разобраться в истинной природе этих существ и может оказаться опасным.
Абрайра дала мне попить. У меня кружилась голова.
— Тебе лучше? — спросила она. Села рядом со мной и положила мою голову себе на колени.
— Немного.
— Могу я помочь?
— Говори со мной. Займи мой мозг чем-нибудь приятным.
— Ну, давай найдем что-нибудь утешительное. Мне интересно, каково это — иметь семью. Твоя мать умерла. Расскажи мне об отце, братьях и сестрах.
— Отец? — спросил я. — Мой отец… — И ничего не смог ответить. Отец. Я помню, как он сидит в кресле и плачет после смерти матери, а дети Евы карабкаются на него. А что было потом, не могу вспомнить. Ничего. Не только ничего о нем не знаю и не слышал. Я даже не могу вспомнить, чтобы думал об этом. Совершенно неожиданное ощущение. Словно я пришел на экзамен, а профессор экзаменует меня по предмету, о котором я даже не слыхивал. Отец. Я вернулся назад. Помню об отце все в дни после смерти матери.
— Мой отец, — закричал я, — был слабый и циничный человек. Он был безнадежный неудачник. Бросал одну работу за другой. Часто говорил: «Непрожитая жизнь ничего не стоит, но и прожитая не лучше». После смерти матери он… он…
Я был ошеломлен. После смерти матери отец перестал для меня существовать. Я поднялся, и меня охватил ужасный страх. Я мог привести только два объяснения: либо у меня серьезно пострадал мозг, либо произошло нечто настолько ужасное, что я полностью блокировал все воспоминания об отце. Мне хотелось убежать, но бежать было некуда. Я очень встревожился и кончил тем, что принял новую дозу болеутоляющего, чтобы опять уснуть.
Мы миновали обширные равнины и оказались в неглубоком каньоне из спрессованной грязи. А в каньоне увидели много обветренных камней, грубо округленных, как шары. Каждый камень достигал восьми метров в высоту, и расположены они были спиралью, как рисунки в пещерах австралийских аборигенов. За многие сотни, а может, тысячи лет круглые камни погрузились в землю. Их вид вызывал во мне благоговейное чувство. Они очень похожи были на камни, которые бросал в нас «пустынный владыка», но только огромные, а спиральное расположение свидетельствовало как будто об их искусственном происхождении. Я все время ожидал увидеть вход в пещеру, какую-нибудь дверь на склоне, какие-нибудь росписи. Но не было ни следа тех, кто так расположил камни.