А в результате все закончилось везде одинаково удручающе. Одна за другой, хотя и разными путями, крупные коммунистические партии упускали свои возможности. Итальянская компартия растратила себя в бесплодных попытках установить отношения младшего партнера с основной организацией итальянской буржуазии, Христианско-демократической партией, разочаровав своих сторонников тем, что не пришла к власти, к которой стремилась. Французская компартия, опасавшаяся своего социал-демократического партнера, разорвала Союз левых сил, когда он был еще достаточно сильной организацией, приблизив этим провал на выборах в 1978 г., и только ради того, чтобы через три года после этого войти в правительство с теми же социал-демократами, но уже ослабленной и на второстепенных ролях. Португальская партия, единственная, отвергавшая еврокоммунизм, безуспешно пыталась захватить власть путем бюрократического путча и этим положила конец португальской революции. Испанская партия, которая была центральной силой в подпольном движении Сопротивления режиму Франко, сплотилась вокруг монархии, завещанной Франко, только для того, чтобы обнаружить, что ее вытеснила и численно превзошла социалистическая партия, при диктатуре остававшаяся совершенно пассивной. Такое скопление неудач было деморализующим ударом для всех тех, кто мечтал о новом дне европейского рабочего движения после ухода с Юга старого режима. Именно в этом заключались источник и смысл так называемого «кризиса марксизма». Эти определяющие факторы не имели почти ничего общего с его открытыми темами. Детонировало его, по существу, двойное разочарование: сначала в китайской, а затем в западноевропейской альтернативах накопленному к тому времени основному послереволюционному опыту XX в.— опыту СССР. Каждая из этих альтернатив предложила себя в качестве исторически нового решения, способного преодолеть дилеммы и избежать несчастья советской истории: однако в результате взлет каждой закончился возвращением к знакомым тупикам. Маоизму удалось добиться не намного больше, чем грубому восточному хрущевизму. Еврокоммунизм погрузился в то, что все больше напоминало второсортный вариант западной социал-демократии, стыдливо и робко занимая подчиненную позицию по отношению к основной традиции, берущей начало во II Интернационале.
Решающим разочарованием стало, конечно, последнее из двух. Оно впрямую повлияло на условия и перспективы социализма в тех развитых капиталистических странах, которые до этого, казалось, предоставляли наибольшие возможности для реального продвижения вперед рабочего движения на Западе. Здесь мы видим, почему «кризис марксизма» являлся по своей сути романским явлением: именно в трех крупнейших романских государствах — во Франции, в Италии и Испании — у еврокоммунизма было больше всего шансов, а последующая дефляция оказалась самой острой. Формы этой дефляции были различны: от крикливых перемещений вправо до молчаливых уходов из политики вообще. Наиболее распространенный вариант, однако, представлял собой внезапное ослабление социалистического вызова и устремлений и сведение их — с нечистой совестью и худшими отговорками — к подгонке новой социал-демократии под капитализм. Под красивой свежей вывеской «евросоциализма» извлекающие выгоду из ухода еврокоммунизма с политической арены правительства и партии Миттерана, Гонсалеса и Кракси завоевали преданность большинства расклеившихся и выведенных из заблуждения, привлекая их перспективой благоразумной реформы внутри страны и явной приверженностью к «атлантическому сообществу» за рубежом.
В разных странах положение, естественно, было различным. В Великобритании и США, Западной Германии и Скандинавии никогда не было массовых компартий, способных на такие планы и надежды в послевоенный период. В Северной Европе — в отличие от Южной — социал-демократические правительства были нормой в течение десятилетий. Реформистское управление капитализмом не представляло ничего нового для марксизма, который развивался там начиная с 60-х годов и основным политическим занятием которого была критика этого управления. В Соединенных Штатах Америки последствия войны во Вьетнаме сменились, практически без перерыва, последствиями мирового экономического спада, что создало условия для постепенного роста марксистской культуры, начавшегося с очень небольшой стартовой площадки, а вовсе не с кризиса этой культуры. Эти условия создали атмосферу, мало способствовавшую коллективным переходам из одной партии в другую или потере политической активности галльского или итальянского типа. Более устойчивый и твердый исторический материализм доказал свою способность противостоять политической изоляции или неблагоприятной обстановке, производя в этих условиях — и даже в какой-то степени благодаря им — все более серьезную и зрелую работу. Я не хочу сказать, что подобные процессы не могут затронуть в будущем секторы англо-американских или скандинавских левых сил. Укрепление политических режимов империалистической реакции в Великобритании или в США в середине 80-х годов может сломить некоторых социалистов и повлечь их вправо в отчаянных поисках золотой середины. Степень таких возможных реакций, однако, будет ясна только со временем. На данный же момент контраст между относительным здоровьем и жизнеспособностью марксизма в этой зоне и его коррозией и болезненностью в странах, где потерпел неудачу еврокоммунистический эксперимент, совершенно очевиден.
Итак, если превратности еврокоммунизма были основной, долго скрываемой причиной смятения среди представителей романского марксизма, они же являются объяснением другого центрального противоречия той перспективы на будущее исторического материализма, с которой я начал. Необходимо помнить, что единственной важной областью, где проводилось мало или совсем не проводилось работы, относящейся к моим предсказаниям, была область марксистской стратегии. Я предположил, что возрождение массового рабочего движения и студенческой активности конца 60-х годов сделало возможным и предсказуемым воссоединение марксистской теории и массовой практики, единственно способное тогда породить вид революционной стратегии, которая была достижением классического марксизма в эпоху Октябрьской революции и отсутствие которой так долго наносило урон западному марксизму. То, что случилось на деле, было одновременно и близко к этому сценарию, и далеко от него. Разрыв между марксистской теорией и массовой политической практикой сократился, что оказало жизненно важное и плодотворное влияние на теорию, но звено, соединившее их, было преимущественно реформистским, а не революционным. Ход моих рассуждений в середине 70-х годов формально допускал такой вариант, как одну из целого ряда возможных комбинаций, но в заключение я недостаточно принял его во внимание. Несмотря на свою ограниченность, еврокоммунизм поставил в повестку дня марксистской теории практические вопросы перехода к социализму в условиях развитого капитализма. Очевидная опасность возникновения левых правительств с участием коммунистов во Франции, Италии и Испании заставила интеллектуалов-марксистов во всех странах Запада глубоко задуматься. Такое развитие событий весьма способствовало тому повороту к конкретному, которое, утверждал я, характеризует типичные формы исторического материализма, приходящие на смену преимущественно философской традиции самого западного марксизма. Там, где ранее отмечался явный недостаток политических, экономических и социологических исследований, сейчас их избыток. Но мало ценного появилось в области стратегии в строгом смысле этого слова. В то время как еврокоммунизм выдавал себя за «третий путь», как называли его итальянские представители этого направления между сталинизмом и социал-демократией, его реальная практика все больше походила на простое повторение печальной дороги назад к капитализму II Интернационала. На этом пути не могло возникнуть новой стратегической мысли. Что касается стран, лежащих вне сферы влияния еврокоммунизма, стран Северной Европы или Северной Америки, там не получило развития социалистическое движение сравнимых масштабов. В этих странах ситуация порождала иллюзии и не порождала возможностей прямо столкнуться с проблемой свержения власти капитала.
Надо отметить, что и альтернативная традиция революционного марксизма, характеризующаяся большим вниманием к стратегии и пониманием ее, обладавшая, казалось бы, потенциалом для основного вклада в разработку осуществимого перехода к социализму на Западе, оказалась на деле не более плодотворной, чем ее исторические соперники. Ответвление марксизма, берущее начало от Троцкого, выглядело достаточно сбалансированным, когда я писал «Размышления о западном марксизме», для того чтобы после десятилетий забвения вернуться в постсталинистскую массовую политику левых в развитых капиталистических странах. Всегда стоявшее намного ближе к основным заботам социалистической — экономической и политической — практики, чем философская линия западного марксизма, характерное теоретическое наследие троцкистской традиции дало ей явные начальные преимущества в новых условиях подъема народного движения и мировой депрессии, которыми было отмечено начало 70-х годов. Однако обещание, которое в ней содержалось, в то время не реализовалось. Концепции и умолчания еврокоммунизма основательнее всего критиковали в троцкистской литературе. Хотя полемический заряд произведений типа «От сталинизма к еврокоммунизму» Эрнеста Манделя обычно оставлял объект полемики без права ответного удара[3-24], эти негативные проявления непоследовательности и неправдоподобности основных позиций еврокоммунизма не сопровождались попытками создать обоснованный позитивный план борьбы с капитализмом на Западе. Задержка объяснялась излишней и надуманной приверженностью к парадигме Октябрьской революции, направленной против шелухи феодальной монархии, и слишком отдаленным теоретическим интересом к контурам капиталистической демократии, с которой большевикам никогда не приходилось встречаться.