[1-3]. Спустя два поколения Карл Корш впервые применил эту революционную самокритику к развитию марксизма после бурных дней 1848 г. Он выделил, по его словам, «три основных этапа, которые прошла марксистская теория со времени своего зарождения, — что неизбежно в контексте конкретного общественного развития этой эпохи»[1-4]. Эти слова были написаны в 1923 г. Сам не осознавая этого полностью, их автор вместе с ними вводил четвертый этап в историю марксистской теории, чья окончательная форма будет далека от его ожиданий и надежд в то время. Я сам попытался немного изучить ее в книге о направлениях развития и моделях западного марксизма в период с окончания первой мировой войны и до конца продолжительного экономического бума после второй мировой войны, то есть за полстолетия с 1918 по 1968 г.[1-5] В моем обзоре, написанном в середине 70-х годов, содержались диагноз и некоторые прогнозы. В нем в общих чертах был представлен предварительный итоговый баланс эволюции западного марксизма за продолжительный период, который, по-видимому, завершался, и были выдвинуты соображения относительно направлений, в которых марксистская теория должна развиваться в новой обстановке. Основная цель настоящей лекции состоит в том, чтобы дать оценку точности анализа и предположений той работы в свете последующих изменений.
Прежде чем взяться за выполнение этой задачи, необходимо сделать некоторые замечания. Я сказал, что марксизм отличается от всех других вариантов критической теории способностью, или по меньшей мере стремлением, создать теорию самокритики, то есть желанием объяснить свой собственный генезис и метаморфозы. Однако эта способность нуждается в некотором дополнительном пояснении. Мы не ждем от физики или биологии понятий, необходимых для подтверждения их научного происхождения. Для этой цели требуется иная терминология, которая выводится из контекста «открытия», а не «утверждения». С уверенностью можно сказать, что принципы интеллигибельности истории этих наук не являются по отношению к ним чем-то внешним. Напротив, парадокс заключается в том, что, пройдя этап становления, они, как правило, достигают относительно высокой степени внутренне детерминированного и имманентного развития. Историк И. Кангийем, занимающийся естественными науками, явно склонен к изучению влияющих на них «нормативных» социальных аспектов. Тем не менее он без колебаний называет общую для них аксиологическую деятельность «поиском истины»[1-6], которая выступает как внутренний регулятор все больше, хотя и не изолирует их полностью от чисто внешней детерминации в культурной и политической истории. Несмотря на то что исследование происхождения естественных наук совершенно выходит за рамки их собственной теоретической области, можно сказать, что чем больше они развиваются, тем меньше они нуждаются в каком-то ином теоретическом объяснении своего развития. Институционализированный «поиск истины» и структура проблем, поставленных господствующей парадигмой, в значительной степени достаточны для объяснения их собственного роста. Кангийем, подобно Лакатошу в англосаксонской философии науки, в этом смысле подтверждает приоритет внутренней истории естественных наук в порядке образования, распада и преобразования их понятий. Для Кангийема внешняя сторона истории естественных наук, как правило, становится в причинно-следственном отношении важной только при нарушении «нормального» хода прогресса.
Напротив, дисциплины, подобные литературным исследованиям, традиционно называемые гуманитарными науками, редко претендуют на подобного рода кумулятивный прогресс рационального характера. Они подпадают под тот же вид внешних детерминирующих их происхождение факторов, но затем никогда не отклоняются от них, как естественные науки. Иными словами, они не обладают ни аксиологической стабильностью, основанной на самостоятельном истинном отражении действительности, ни саморефлексирующей мобильностью, позволяющей объяснить изменение их моделей исследования с точки зрения их собственных понятий Одной из дисциплин, которая прямо стремилась к последнему, безусловно, была социология знания, разработанная Шеллером и Манхеймом. Однако эти усилия зашли слишком далеко. В результате они привели к релятивизму, фактически отрицавшему какую-либо познавательную ценность идеологий или утопий, которые развенчивала социология знания, тем самым подрывая свои собственные принципы. «“Всеобщее” в концепции тотальной идеологии, не делающей различий, — отмечал Адорно, — в конечном итоге превращается в ничто. Раз она перестала отличаться от какого-либо истинного сознания, она больше непригодна для критики какого-либо ложного сознания»[1-7]. Он справедливо настаивал на том, что линией раздела, отделяющей любую такую социологию знания от исторического материализма, служит «идея объективной истины». Мы удивимся важности этой на первый взгляд безобидной банальности завтра. Сейчас необходимо только отметить, что порядок марксистской рефлексии должен, таким образом, иметь два аспекта.
Судьбу исторического материализма следует прежде всего рассматривать в контексте сложного переплетения национальной и международной классовой борьбы, которая характеризует ее судьбу. Ход классовой борьбы должен быть понят с помощью разработанного им же инструментария мысли. Марксистская теория, стремившаяся к пониманию мира в целом, всегда была направлена на асимптотическое единство с практикой борьбы масс, нацеленной на то, чтобы изменить мир. Таким образом, траектория развития теории всегда определялась судьбой массовой борьбы. Любой доклад о марксизме последнего десятилетия неизбежно будет прежде всего политической историей внешней среды, в которой развивался марксизм. Пародируя лозунг немецкой исторической школы Ранке, можно говорить о постоянном Prima! der Aussenpolitik в любом ответственном изложении развития теории исторического материализма (обратная очередность приоритетов в «Теории литературы» Уэллека и Уоррена, в которой «внутренние» подходы превалируют над «внешними»)[1-8]. В то же время именно из-за огромных различий между идеями Маркса и Манхейма (или его современных преемников) в изложении эволюции исторического материализма также должно быть проведено сопоставление внутренних препятствий, апорий, ограничений, с которыми сталкивается теория в попытке приблизиться к всеобщей истине своего времени. Односторонняя история марксизма, которая выпрямляет его на наковальне мировой политики, противоречит характеру его предмета. Социалистов было много и до Маркса. Скандальным же было то, что Маркс стремился создать научный социализм, то есть теорию, которая регулируется поддающимися рациональному контролю критериями доказательства и истины. Это по-прежнему оскорбляет сегодня многих социалистов, не говоря уже о капиталистах. Внутренняя история, история слепоты и трудностей, равно как достижений или проницательности в познании, имеет важное значение для подлинного изучения судеб марксизма как в последние годы, так и в любой другой период. Без нее истинная самокритика не будет убедительной, обращение к более широкому контексту истории, как правило, будет ускользать от сущностного объяснения или выходить за его рамки в область интеллектуального оправдания.
Перейдем сейчас к непосредственно интересующим нас вопросам. Состояние западного марксизма, которое сохранялось в течение столь продолжительного времени после победы и изоляции Русской революции, представляло собой, как я попытался уже описать его, главным образом результат целого ряда поражений рабочего движения в оплотах передового капитализма континентальной Европы после первого прорыва большевиков в 1917 г. Эти поражения прошли тремя волнами: первая — пролетарское восстание в Центральной Европе сразу же после первой мировой войны (в Германии, Австрии, Венгрии, Италии) — была сбита между 1918 и 1922 гг., после чего в течение десятилетия во всех этих странах победу одержал фашизм. Вторая — народные фронты конца 30-х годов в Испании и Франции — сошла на нет с падением Испанской республики и крахом левых сил во Франции, что проложило путь режиму Виши два года спустя. И наконец, движение Сопротивления, возглавляемое массовыми коммунистическими и социалистическими партиями, прекратило действовать в Западной Европе в 1945—1946 гг., будучи не в состоянии перевести свое господствующее влияние в вооруженной борьбе против нацизма в сколь-нибудь постоянную гегемонию уже в мирное время. Длительный послевоенный экономический подъем постепенно и необратимо подчинил труд капиталу в рамках стабилизировавшихся парламентских демократий и складывавшегося общества потребления.
Именно в такой общей сети исторических координат выкристаллизовался новый тип марксистской теории. На Востоке сталинизм укрепился в СССР. На Западе самые старые и самые крупные капиталистические страны в мире — Великобританию и Соединенные Штаты — революционные порывы снизу не тревожили. Между этими двумя флангами постклассическая форма марксизма процветала в обществах, где рабочее движение было достаточно мощным для того, чтобы представлять подлинную революционную опасность капиталу, воплощая массовую политическую практику (необходимую почву всей социалистической мысли). Тем не менее оно было недостаточно мощным для фактического свержения капитала. Напротив, рабочее движение претерпевало одно за другим радикальные поражения на каждом критически важном поворотном пункте истории. Германия, Италия и Франция были родным домом западного марксизма в течение пяти десятилетий с 1918 по 1968 г.
На характере западного марксизма не могли не сказаться катастрофы, которые сопровождали и окружали его. Прежде всего сказался разрыв с массовым движением за революционный социализм. На существование таких связей показывает жизненный путь его трех отцов-основателей — Лукача, Корша и Грамши, — каждый из которых был активным руководителем и организатором коммунистического движения своей страны после первой мировой войны. Однако, поскольку эти первопроходцы закончили жизнь в ссылке или тюрьме, со временем между теорией и практикой произошел фатальный разрыв. Очаги марксизма как дискурса постепенно смещались от профсоюзов и политических партий в научно-исследовательские институты и на университетские кафедры. Ознаменованная появлением Франкфуртской школы в конце 20 — начале 30-х годов эта перемена завершилась к пику «холодной войны» в 50-е годы, когда редкий теоретик-марксист, имевший какой-либо вес, не возглавлял бы академическую кафедру, а посвящал себя классовой борьбе.