политической сцене левых сил доминировала массивная, несокрушимая Французская коммунистическая партия, бесспорно крупнейшая организация рабочего класса и серьезнейшая угроза для французской буржуазии и вместе с тем жестко бюрократизированная командная система, не допускавшая каких-либо теоретических дебатов или дискуссий, как допускала, например, большевистская партия по вопросам своей стратегии. Историческая наука оказалась вскоре под влиянием школы «Анналье», прогрессивной в то время по своим социальным симпатиям, но в интеллектуальном отношении не только весьма далекой от марксизма, но и мало интересующейся проблемой движущей силы как таковой, которую она в поисках более глубоких процессов или более длительных исторических циклов отождествляла с чисто поверхностными событиями. Наиболее влиятельное философское образование имело феноменологическое и экзистенциалистское довоенное происхождение и уходило корнями в творчество Кожева, Гуссерля и Хайдеггера. Особое внимание в нем уделялось онтологии субъекта. Связанное с левыми теперь, во время бурных классовых битв во Франции, оно стремилось найти общий язык с противостоящей ей структурной реальностью коммунистической партии. Результатом явилась серьезная попытка переосмыслить отношения между субъектом и структурой в виде некоего синтеза марксизма и экзистенциализма — попытка, предпринятая Сартром, Мерло-Понти и С. де Бовуар в конце 40— начале 50-х годов. Дискуссии, разделившие их в этом поначалу общем деле, оказались на редкость плодотворными. Они стали одним из богатейших мыслями эпизодов в интеллектуальной истории послевоенной эпохи в целом.
Несмотря на изначальную предопределенность расхождений в политических позициях и в эпистемологических исходных точках рассуждения, эти дебаты обозначили горизонты социальных наук во Франции того времени: Мерло-Понти был поклонником творчества Вебера, а Сартр — Броделя. Кульминацией дебатов явилась, конечно, публикация «Критики диалектического разума» Сартра в 1960 г. Эта работа первоначально была задумана как прямой ответ на критику и возражения, выдвинутые в его адрес со стороны Мерло-Понти в ходе их знаменитой дискуссии в середине 50-х годов. Ее особой темой является лабиринт взаимосвязей между практикой и процессом, индивидами и группами, практически инертными в истории, пронизанной нехваткой, нуждой.
Важно напомнить, что «Критика» Сартра была предисловием «Теории практических совокупностей» с кратким эссе «Вопрос метода», впервые опубликованным в 1957 г. Дело в том, что, хотя автор и описал их общую цель как создание «исторической структурной антропологии», их фокусировки фактически значительно различались. «Вопрос метода» в основном был посвящен теоретическим инструментам, необходимым для понимания тотального смысла жизни индивида. Сартр определял его как «единичное всеобщее», предлагая интеграцию марксистской, психоаналитической и социологической концепций в едином интерпретативном методе. Это указывало на биографичность подхода. «Критика» же пыталась дать философское изложение «элементарных формальных структур» любой возможной истории или теорию общего механизма построения и распада всех социальных групп. История, «диахроническая тотализация» всех «практических множеств и всей их борьбы», должна была быть предметом обещанного Сартром второго тома[2-2]. Иначе говоря, целью «Критики» была попытка понять истину не одного человека, а, как обозначил Сартр, «истину человечества как целого» (даже если, по Сартру, они эпистемологически были неразрывно связаны между собой). Это указывало на глобальность истории, пределом которой должно было быть тотальное понимание смысла современной эпохи. Этому, может быть, крупнейшему обещанию, когда-либо данному писателем в XX в., не суждено было исполниться. Сартр написал второй том, по объему такой же, как и первый, но не закончил его и не опубликовал. Этот акт Сартра, чреватый отказом от замысла, и последовавшее молчание во многом предрешили (мы сейчас это можем видеть) интеллектуальную судьбу французских левых. 12 лет спустя Сартр завершил свою карьеру исследованием творчества Флобера, монументальность размеров которого не могла скрыть — ив своем роде даже подчеркивала — скромность попытки его обращения к биографическому микропроекту в «Вопросе метода».
Тем временем все поле теоретической битвы (высоты с их эскарпами и контр-эскарпами) сместилось. В 1962 г. Леви-Строс опубликовал работу «Дикарское сознание». Вышедшее в свет по горячим следам за «Критикой диалектического разума», это исследование представило не только полностью альтернативную антропологию в любом смысле этого слова, но и завершилось прямыми нападками на историцизм Сартра во имя неизменных свойств сознания всех людей и достоинства всех человеческих обществ. Одним росчерком пера были сняты все притязания как диалектического разума, так и исторической диахронии в том виде, в каком их создал Сартр, — идеи, которые Леви-Строс просто ассимилировал в мифологию «цивилизованного» сознания, противопоставляемого «дикарскому», причем без какого-либо внутренне присущего превосходства первого над последним. Сартр, обычно такой живой и блестящий собеседник и неутомимый полемист, не дал никакого ответа.
«Конечная цель гуманитарных наук не в том, чтобы конструировать человека, а в том, чтобы растворить его»[2-3], — заключил Леви-Строс, выдвинув лозунг десятилетия. Когда, наконец, в 1965 г. поступил ответ от марксистов, то они не отвергли, а скрепили второй подписью притязания структуралистов. Луи Альтюссер в своих двух книгах «За Маркса» и «Читать „Капитал"», вместо того чтобы вступить в полемику с нападками Леви-Строса на историю или с его толкованием гуманизма, подкрепил их и включил в марксизм, толкуемый как теоретический антигуманизм, для которого диахрония была не более чем «развитием форм» самого синхронического знания. Сартр, как поведал на страницах еженедельника Итальянской коммунистической партии Альтюссер, не был верным другом исторического материализма — на деле он был даже дальше от него, чем его явный критик Леви-Строс[2-4]. Новизна и подкупающая прямота альтюссеровской системы неоспоримы: я защищал его наследие в других своих работах[2-5]. Она очень быстро завоевала престиж и влияние в левых кругах Франции, вытеснив предшествовавшие теоретические течения, представленные не только Сартром, но в равной мере Лефевром, Гольдманном и другими. Его система полностью покорила молодое поколение марксистов.
Однако даже в период расцвета альтюссерианство находилось во внутренней и фатальной зависимости от структурализма, который предшествовал ему и пережил его. Леви-Строс стремился разрубить наконец гордиев узел отношений между структурой и субъектом, исключив последнего из области научного знания вообще. Вместо того чтобы противиться этому подходу, Альтюссер усилил его, выдвинув версию марксизма, из которой субъекты были исключены; за ними сохранилась лишь роль воображаемых следствий идеологических структур. Однако на такого рода объективистском аукционе он был обречен на проигрыш. Год спустя его бывший ученик Фуко, громогласно заявив о «конце человека», в свою очередь, свел марксизм к непроизвольному следствию устаревшей викторианской эпистемы, и притом не более чем производному от нее[2-6]. Продвижение вперед структурализма, вовсе не уведенное в сторону или остановленное новым прочтением марксизма, несмотря на все возражения последнего, было лишь ускорено им.
Самые поразительные доказательства новой модели гегемонии были представлены во время майских событий во Франции. Здесь, как можно было бы предположить, структурализм как философская позиция потерпит поражение от рук той исторической динамики, которую он стремился отвести на запасной путь или отрицать. Какое еще более впечатляющее вторжение индивидуальных и коллективных субъектов можно было себе вообразить, чем восстание студентов, рабочих и многих других в 1968 г.? Если какой-либо из господствовавших до майских событий дискурсов и смог бы ответить на этот предупредительный политический взрыв классовой борьбы и выжить, теоретически осмысливая его, то, скорее всего, наиболее приемлемой кандидатурой был марксистский вариант, разработанный Альтюссером. Каким бы неприспособленным он ни был к переменам в других аспектах, он по крайней мере обладал теорией противоречия и сверхдетерминации и тем самым разновидностью «разрывного единства»[2-7], которая могла вызвать именно такую революционную ситуацию в разделенном на классы обществе, которая едва не возникла во Франции. В действительности все произошло наоборот. Альтюссер попытался подкрепить свою теорию запоздавшими выкладками насчет роли «масс», которые, как он теперь согласился, «творят историю», даже если «мужчины и женщины» не творят ее[2-8]. Однако, поскольку общее направление исследований Альтюссера не было ни скорректировано, ни развито, введение проблемы исторического субъекта в механизм структурной причинности в книге «Читать “Капитал”», просто привело к тому, что его теория потеряла стройность. В результате размывание и разложение альтюссерианского марксизма как течения прогрессировали и завершились к середине 70-х годов.
Сам же структурализм, вопреки всем ожиданиям, прошел через суровые испытания майских событий и возродился подобно птице Феникс, истощенный и видоизмененный. Это верно, но не менее и не более как сомнительный префикс определенной хронологии: там, где когда-то был структурализм, теперь появился постструктурализм. Нам предстоит еще установить точную связь между этими двумя течениями, их родство или общее происхождение, соединяющее их тонкой временной вехой, что может оказаться одной из наиболее характерных черт как одного, так и другого. И все же немногие сомневались в существовании прочной связи между ними. Действительно, две центральные фигуры первого течения были не менее выдающимися представителями второго — Лакан, чьи «Сочинения», изданные в 1966 г. с шумной структуралистской рекламой, предвосхитили многое из внутренней критики структурализма, появившейся после 1968 г. Фуко продвигался без забот и суматохи от одной плеяды к другой, всегда в ногу со временем. Даже сам Деррида, «чистый» постструктуралист, трилогия которого была издана в 1967 г., подготовив позиции для общей «отмены приговоров» после майских событий, несмотря на все его изощренные придирки к Леви-Стросу, вызывал знаки уважения к нему как к ищущему «новый статус дискурса», в котором все «начинается со структуры, конфигурации или соотношения» при одновременном «отказе от всякой отсылки к какому-либо центру, субъекту, источнику или к абсолютному архе»