Эти новые представления не имеют четкой хронологической фиксации. Они уже присутствуют в XVIII в., но располагаются на периферии общественного сознания. Позже, после пересечения вековой границы и смены идейной парадигмы, людей, высказывавших в прошлом веке подобные взгляды, будут называть предшественниками, основоположниками и т. д. В то же время центральные для XVIII в. идеи также благополучно пересекут ту же границу. Представление о том, что они остались в прошлом, умерли или устарели, иллюзорно. Они будут постоянно продуцироваться хотя бы как объект полемики, как некий фон, на котором новое смотрится, как новое. В этом плане граница, отделяющая один век от другого, всегда имеет подвижный и конструируемый характер. Она заметна по мере приближения к ней и по мере отдаления от нее, но никогда не заметна в момент ее пересечения.
Глава 2От войны к миру
До 1805 г. Россия практически не занималась военными приготовлениями, несмотря на то что с 1804 г. во внешней политике царя все более отчетливо проявлялись военные намерения. Член Негласного комитета П.А. Строганов отмечал: «Что касается военных дел, то они незначительны и ограничиваются повышениями и слушанием докладов военного совета» [Шильдер, 1987, т. 2, с. 331]. Жозеф де Местр летом 1803 г., сокрушаясь, что Россия не проводит активной внешней политики, писал: «У русского императора только две мысли: мир и бережливость» [Maistre, 1858, s. 97]. Для большинства современников первые годы александровского царствования прочно ассоциировались с миром. «Россия пользовалась миром и благоденствием под кротким скипетром государя Александра I до 1805 г.», – вспоминал Л.Н. Энгельгардт [Энгельгардт, 1997, с. 168].
Между тем нота Н.Н. Новосильцеву уже довольно ясно обозначила переход от принципа невмешательства во внутренние дела других государств, провозглашенного русским царем в 1801 г., к общеевропейским освободительным идеям. 1 сентября 1805 г. был объявлен рекрутский набор, который фактически стал объявлением войны Франции. В обращении к Сенату по этому поводу говорилось: «Среди происшествий, покой Европы сильно возмутивших, не могли мы взирать равнодушно на опасности, ей угрожающие. Безопасность империи нашей, достоинство ее, святость союзов и желание, единственную и непременную цель нашу составляющее, водворить в Европе на прочных основаниях мир, решили нас двинуть ныне часть войск наших за границу и сделать к достижению намерения сего новые усилия» [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 125].
Вступление России в войну в 1805 г. не было подготовлено ни материально, ни идеологически. В глазах самого Александра это выглядело как защита принципов свободы и реализация просветительской идеи вечного мира. Но общество, прожившее в мире первые четыре года его правления, к войне явно готово не было. Поэтому тем неожиданнее стало поражение русских войск под Аустерлицем. Это произошло 20 ноября 1805 г., а 8 декабря «Санктпетербургские ведомости» писали нечто невразумительное:
Истощенные силы Венского Двора, нещастия постигшия оный, также недостаток в продовольствии, не взирая на сильное и храброе подкрепление Российских войск, заставили Римского императора на сих днях заключить с Франциею конвенцию, за которою вскоре должен последовать и мир. ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО пришед на помощь своего союзника, не имел иной цели, как собственную оного защиту и отвращение опасности, угрожающей Державе Его, видя в настоящих обстоятельствах присутствие войск своих в Австрийских пределах более уже ненужным, Высочайше указать им изволил, оставив оные, возвратиться в Россию. В непродолжительном времени публикованы будут реляции военных действий, до самого пресечения оных [Голич, 1805].
Но еще до их публикации журнал «Вестник Европы» в январе 1806 г. сообщал своим читателям: «Нетерпеливо ожидаем подробного описания о славной битве при Аустерлице между Российско-Австрийскими и Французскими войсками. На первый случай для нас довольно и того, что победа осталась на стороне русских. Опровергать же газетные статьи, сочиняемые во Франции – почитаем за излишнее. Каждому известно, что французы сражаются хорошо, но сочиняют еще лучше» [Каченовский, 1806, с. 77–80].
Впрочем, русские тоже умели сочинять. Александр I дал распоряжение М.И. Кутузову «прислать две реляции: одну, в коей по чистой совести и совершенной справедливости были бы изложены действия… а другую – для публикования» [Богданович, 1869, с. 105]. Реляция «для публикования» появилась в газетах 16 февраля 1806 г. Из нее довольно трудно было понять, кто вышел победителем из сражения. Читателю внушалась мысль если не о победе русских, то во всяком случае о ничейном исходе сражения с некоторыми преимуществами, оставшимися на стороне российских войск: «Почти до самой полночи стояли они в виду неприятеля, который не дерзал уже более возобновлять своих нападений». При этом потери русских назывались в полтора раза меньше, чем французов: «По самым вернейшим изчислениям весь урон наш, как в убитых, так и в плен попавших, не доходит до двенадцати тысяч, напротив того по всем имеющимся сведениям урон неприятеля в убитых и раненных простирается до восемнадцати тысяч» [Кутузов, 1806, с. 138][17].
Итак, официальная точка зрения хоть и отличалась некоторой неопределенностью, в целом же была позитивной и сводилась к тому, что поражение потерпели австрийцы, а русские, пришедшие исключительно для их защиты, ушли обратно после того, как защищать уже стало некого. Бессовестность подобной фальсификации возмутила Наполеона, ревниво относящегося к одной из самых ярких своих побед. Император французов вынужден был выпустить по этому поводу специальный бюллетень. В нем говорилось: «Здравомыслящие люди с негодованием слышат, как император Александр и его Правительствующий Сенат утверждают, что поражение потерпели их союзники. Вся Европа хорошо знает, что в России нет семьи, не носящей траур. И это не союзников они оплакивают. Сто девяносто пять орудий захваченных у русских и находящихся в Страсбурге, это не пушки союзников. 50 знамен, вывешенных в Соборе Парижской Богоматери, это не знамена союзников. Толпы русских, умерших в наших госпиталях или находящихся в тюрьмах наших городов, это не солдаты союзников» и т. д. [Pascal, 1844, p. 427].
Русское общество судило об Аустерлицком сражении, конечно, не только по официальным публикациям. Московский современник тех событий Степан Петрович Жихарев писал в дневнике 30 ноября 1805 г.: «Получено известие, что 20 числа мы претерпели жестокое поражение под Аустерлицем…Эта роковая весть вдруг огласила всю Москву, как звук первого удара в большой ивановский колокол…Мы не привыкли не только к большим поражениям, но даже и к неудачным стычкам, и вот от чего потеря сражения для нас должна быть чувствительнее, чем для других государств, которые не так избалованы, как мы, непрерывным рядом побед в продолжении полувека» [Жихарев, 1955, с. 134].
Психологический шок усиливался еще и от того, что не было культурного языка для передачи пораженческих настроений. Война и связанные с ней победы для русского культурного сознания прочно ассоциировались с одической традицией прославления героев. Парадоксальным образом Аустерлиц в первое время даже поднял авторитет царя. Александр I с момента восшествия на престол не пользовался особой популярностью среди дворянства. Как вспоминал А.C. Стурдза, «в течение первых десяти лет правления Александра в салонах обеих столиц все почти в один голос более или менее громко говорили о крайней посредственности императора, о скромности его умственных способностей, о его обманчивой мягкости, скрывающей полное отсутствие энергии и таланта» [Stourdza, 1859, s. 96].
Даже приезд Александра к армии накануне Аустерлицкого сражения (событие само по себе неординарное, хотя бы уже в силу того, что со времен Петра I русские монархи появлялись перед войсками только на парадах) встретил холодный прием. Очевидец этого события граф А.Ф. Ланжерон вспоминал: «Я был удивлен так же, как и другие генералы, холодностью и угрюмым молчанием, с которыми войска встретили Императора» [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 283]. Но совершенно иначе Александр был принят после своего бесславного возвращения из‑за границы в 1805 г. 9 декабря в 4 часа утра царь въехал в столицу и остановился у Казанского собора. Один из очевидцев описал то, что за этим последовало: «Все устремилось туда со всех ног. Он был так сжат со всех сторон, что не мог двинуться с места. Все пали на колени и целовали ему ноги и руки. Радость напоминала иступленный восторг. Этот государь, столь заслуженно обожаемый, плакал от умиления и заверял, что это мгновение восполняет ему все огорчения, которые он испытал, и что он всей душой согласен страдать еще больше, чтобы только снова видеть столь приятные его сердцу свидетельства» [Там же, с. 285].
Так встречал побежденного императора простой народ, но и дворянство не осталось в стороне. Буквально через несколько дней, по случаю дня рождения Александра (12 декабря), Дума кавалеров ордена Святого Георгия в лице своих депутатов, князей А.А. Прозоровского и А.Б. Куракина, обратилась к царю с прошением «о возложении на Себя I степени ордена Св. Георгия». Несуразность этого прошения заключалась в том, что, согласно статуту этого ордена, его мог получить только тот, кто «лично предводительствуя войском, одержит над неприятелем, в значительных силах состоящим, полную победу, последствием которой будет совершенное его уничтожение» [Дуров, 1993, с. 37]. Свой отказ от столь мало заслуженной им награды Александр мотивировал тем, «что знаки первого класса сего ордена должны быть наградою за распоряжения начальственные, что он не командовал, а храброе войско свое привел на помощь своего союзника, который всеми оного действиями распоряжал по собственным своим соображениям, и что потому не думает он, чтобы все то, что он в сем случае сделал, могло доставить ему сие отличие; что во всех подвигах своих разделял он токмо неустрашимость своих войск и ни в какой опасности себя от них не отделял, и что сколько ни лестно для него изъявленное кавалерскою Думою желание, но, имев ещ