Великий князь Николай Михайлович, опубликовавший этот отрывок, затруднился с объяснением такого упорного пристрастия царя к Пруссии, и в итоге вынужден был признать это «результатом какого-то рыцарского чувства его королеве Луизе» [Николай Михайлович, 1912, т. 1, с. 48]. Думается, что историк прав лишь отчасти. Рыцарственное отношение к прусской королеве было лишь одним из элементов новых принципов внешней политики, которые Александр I пытался утверждать с самых первых своих шагов на международной арене. Для него война с Наполеоном – это война из‑за принципов, поэтому она должна быть справедлива и бескорыстна. К тому же это война в защиту слабых от сильного, ставящая своей целью новые основания общеевропейского мира, о которых речь шла в ноте Новосильцеву. Возможно также и то, что здесь уже наметились контуры того сентиментального мистицизма, которым будет окрашена внешняя политика Александра после войны 1812 г.
Как бы то ни было, столь преданное отношение Александра к Пруссии вызывало недоумение у его подданных и нуждалось в объяснении. Возможно, с этой целью в 1807 г. появилась брошюра «Рассуждение об участии, приемлемом Россиею в нынешней войне, сочиненное другом политической свободы и взаимной независимости всех народов». Создание этого документа следует датировать последними днями декабря 1806 г. – первыми днями января 1807 г.: в нем упоминается Пултуское сражение, произошедшее 14 (26) декабря 1806 г. и ничего не говорится о сражении при Прёйсиш-Эйлау, произошедшим 26–27 января (7–8 февраля) 1807 г. Для автора «Рассуждения» характерен либеральный взгляд на международную политику в духе идей самого Александра I. Определяя революционные войны Франции как изначально освободительные, он отмечает, что они постепенно выродились в завоевательные. «Война, предпринятая Франциею для защищения национальной ее свободы от притязания других держав, но вскоре потерявшая сию благородную цель, распространилась от запада к востоку даже до пределов пространственнейшей в свете Российской Империи» [Рассуждение… 1807, с. 1], – так начинает автор свое «Рассуждение». Отличительная черта завоевательной войны, по его мнению, заключается в том, что она «бесконечна; ибо она в самой себе находит вечную пищу» [Там же, с. 40]. Следовательно, говорить о том, что Наполеон сможет когда-либо остановиться и что сколь бы то ни было прочный мир с ним возможен, нельзя. «Завоевательная система Рима продолжалась при всех образах правления… пока по истечении многих столетий, Империя сия, истощаясь внутри себя постепенно, наконец, упала и разрушилась!» [Там же, с. 47].
Союз Пруссии и Франции автор объясняет как несогласием мнений внутри Берлинского кабинета, так и хитростью и коварством французской дипломатии, которая сумела добиться неучастия Пруссии в третьей коалиции. Но Александр проницательно понял, что в действительности Франция – такой же враг Пруссии, как и России, и что по завоевании Пруссии Наполеон окажется на российских границах, и тогда неизбежно наступит очередь России. Поэтому «Император АЛЕКСАНДР… подавляя всякое неприятное ощущение, не переменил дружественных расположений своих к Пруссии» [Там же, с. 20].
Таким образом, союз с Пруссией даже после ее поражения является необходимой мерой для обороны отечества. Автор настойчиво пытается донести эту мысль до патриотически настроенного русского дворянства, считающего, что война за Пруссию не отвечает интересам России: «Но скажите, Князья и вельможи сего неизмеримого государства, скажите полководцы и начальники над победоносным Российским воинством, скажите, не все ли вы чувствуете, что война сия есть дело вашего отечества. Главною причиною участия России в сей войне вы почитаете союз ее с другими Державами и личные дружественные расположения великодушного Государя к другим Владетелям» [Там же, с. 43–44]. Люди, так думающие, по мнению автора «Рассуждения», не понимают характера войны и той реальной угрозы, которая нависла над их отечеством.
Спасение заключается не в политических комбинациях, которые европейские державы придумывают ради соблюдения своих эгоистических интересов, и даже не в тех коалициях, которые они заключают против Франции, но которые столь же не прочны, сколь и несовместимы интересы входящих в них стран, спасение – в осознании общей угрозы, исходящей от наполеоновской Франции, и в бескорыстном объединении против нее. Все это очень хорошо вписывается в стиль дипломатических документов, исходящих из Петербурга в 1803–1807 гг.
Итак, союз с Пруссией питался не только личными симпатиями Александра к королеве Луизе и ее государству, но и либерально-освободительными идеями и стремлением представить свою внешнюю политику как бескорыстную помощь побежденным народам.
Эти идеи находили отражение не только в публицистике, но и в поэзии, в частности, в известном стихотворении В.А. Жуковского «Песнь барда над гробом славян победителей», написанном в 1806 г. С Жуковского начинается новая эпоха в развитии русской военной лирики. На смену традиционной оде, прославляющей русское оружие, и из всей гаммы чувств, порождаемых войной, знающей только восторг («Восторг внезапный ум пленил» и т. д.), приходит военная элегия с ее способностью передавать не только различные чувства, но и малейшие нюансы душевных переживаний.
Вопреки устоявшемуся мнению, что в «Песне барда» речь идет о «недавно проигранном сражении» [Кашкина, 1988, с. 140], в стихотворении описывается ситуация победы, что видно, во-первых, из самого заглавия; во-вторых, уже в самом начале сказано враги утихли расточенны; и наконец, в-третьих, прямо сказано так пал с победой росс! Между тем исследовательская ошибка в данном случае показательна. Она обусловлена позднейшим признанием самого Жуковского, что стихотворение написано под впечатлением от Аустерлицкого сражения [Жуковский, 1959, с. 419], а также общей минорно-медитативной тональностью стихотворения.
В действительности Аустерлиц, как отмечалось выше, в общественном сознании трансформировался в победу, а минорно-медитативная тональность объясняется сопряженностью барда не только со славой русского оружия, но и с теми несчастьями, которые несет война даже победителям. При этом описание самого сражения выдержано в традиционном одическом стиле:
О битвы грозный вид! смотри! Перун сверкает!
Се мчатся! грудь на грудь! Дружин сомкнутых сонм!
Средь дымных вихрей бой и Гром;
По шлемам звук мечей; коней пронзенных ржанье
И труб созвучный треск. От топота копыт,
От прения бойцов, от кликов и стенанья
Смятенный воет бор и дол, гремя, дрожит.
О страшный вид попранных боем!
Далее автор переходит к изображению подвигов героев:
Тот зыблется в крови, с глухим кончаясь воем!
Тот вихрем мчась погиб бесстрашных впереди;
Тот, шуйцей рану сжав, десной изнеможенной
Оторванну хоругвь скрывает на груди;
Тот страшно восстенал, на копья восхищенной,
И, сверженный во прах, дымясь, оцепенел…
О мужество славян! О витязей предел!
Архаизированная лексика, общеславянский колорит оды, дополненные авторскими комментариями из современности [Там же, с. 418–419][20], усиливали патриотическую суггестивность образной системы.
Однако на первом плане стоят не сражение и героизм воинов, а бард, соединяющий в себе войну и мир. Это традиционная для всех культур фигура певца, вдохновляющего воинов на битвы и рассказывающего о подвигах героев мирным людям. В герое Жуковского пересекаются различные культурные традиции. Само имя «бард» отсылает к Оссиану [Левин, 1980, с. 88–90]. За некоторыми образами стихотворения просматривается «Слово о полку Игореве» с его Бояном [Прокофьев, 1988, с. 41–42]. Встречающийся в тексте образ убитого воина, положенного на щит, отсылает к спартанской традиции и соответственно Тертею, имя которого упоминалось в эпиграфе из Делиля, предпосланном первой журнальной публикации этого стихотворения: «Если иногда лесть унижала наши песни, зато чаще наши торжественные звуки заставляют уважать законы и любить отечество. Воинственный бард бегал из строя в строй, чтобы воодушевлять юношество, устремившееся к битвам. Тиртей пожирал Марса своим пламенем… Не будем же позорить пыл, нас воодушевляющий; оставим сладостные песни забав и их робкую лиру; прославим великодушного и добродетельного человека».
В рамках этих традиций Жуковский видит свое поэтическое место. Основным содержанием лирической медитации барда являются рассуждения о войне и мире. Эти две категории соотносятся в «Песне» как смерть и жизнь, как слава и бесславье. Прославляя воинов, павших на войне, бард с презрением отзывается о людях мирной жизни:
Пускай безвестный погибает,
Сей житель праха – червь душой;
Пусть в дольнем мраке жизнь годами исчисляет.
Мир ассоциируется не только с безвестным и темным существованием, но и с неволей (завидна ль часть веригой лет томимых), и в конечном счете смертью:
Бесславный ждет, томясь, кончины вялых дней,
До времени во мгле могилы погребенный.
Совсем другое дело – смерть на войне. В ее характеристике доминирующей оказывается лексика со значением не только славы, но и наполненности бытия:
Блажен почивший на громах
В виду отчизны благодарной
И гробе супротивным страх,
И в гробе озарен денницей лучезарной;
Блажен погибший в цвете лет…
О юноша, о ты, бессмертью приобщенный!
Коль быстро совершен твой выспренний полет.
Подлинного мира удостоены лишь те, кто отдал жизнь в бою:
Здесь, братья, вечно мирны вы!
Почийте сладко, незабвенны!
В пространственном отношении война и мир противопоставлены как верх и низ. Все что относится к мирной жизни расположено внизу и в темноте, ее образом является «дольний мрак». Битва происходит наверху, и связанные с ней действия выражаются мотивами паренья и полета: