В обществе накапливалась усталость от войн. Но вместе с тем росло разочарование и в мирной политике царя, и в нем самом. Эти настроения выражались как в публицистических текстах, таких как, например, «Проект обращения к императору» неизвестного автора [Парсамов, 2001, с. 24–46] или «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Н.М. Карамзина, так и в поэзии, где начинает преобладать камерная тематика, осуждающая не только войну, но и политическую активность вообще и противопоставляющая всему этому мир частной жизни.
В 1810 г. Жуковский написал стихотворное послание «К Блудову». Адресат послания Дмитрий Николаевич Блудов, близкий друг Жуковского, в 1810 г. женился на родственнице главнокомандующего русской армией на Дунае Н.М. Каменского Анне Андреевне Щербатовой и получил назначение в армию, которая в это время вела боевые действия против Турции. Сама ситуация как бы подсказывала прославить русское оружие и пожелать мужества и подвигов молодому герою. Однако в стихотворении развертываются совершенно иные мотивы. Вместо геройских дел автор желает адресату не забывать «сердцу милый край»:
Где ждет тебя, уныла,
Твой друг, твоя Людмила,
Хранитель-ангел твой…
Военное пространство со всеми его традиционными атрибутами: славой, громом оружия, победными кличами и т. д., которые должны сопутствовать герою, в стихотворении отсутствует. Адресату вместо подвигов предлагается быть сопричастным душевным переживаниям его любимой:
Смотри, как томны очи,
Как вид ее уныл;
Ей белый свет постыл;
Одна во мраке ночи,
Сокрылась в терем свой;
Лампаду зажигает,
Письмо твое читает
И робкою рукой
Ответ ко другу пишет,
Где в каждом слове дышит
Души ее печаль.
Единственное пожелание адресату – поскорее вернуться невредимым домой.
В послании «К Блудову» нет осуждения войны как таковой, в нем вообще нет политики. Война изображается как что‑то далекое и потенциально опасное. Из двух событий реальной биографии Блудова – женитьбы и отбытия в армию – поэтически воспроизводится лишь первое как самое обыкновенное и в силу этого наиболее ценное. Нетрудно заметить, что здесь дается ценностная система «Песни барда» в перевернутом виде. Там нормой является гибель на войне в молодом возрасте и плач возлюбленной на могиле героя. Здесь смерть на войне представляется как вообще малореальная вещь. Автору страшно даже подумать, что с его адресатом может что-то случиться. Мирная жизнь, третируемая в «Песне» как темное низкое существование, как вообще не жизнь, в послании присутствует как единственно возможная норма, а тема смерти подвергается романтической иронии. Если кому и суждено умереть молодым, так это самому автору. При этом его смерть, никак не связанная с войной, означает лишь переселение в иной мир – в
Отечество желанно,
Приют обетованный
Для странников земли.
Подобного рода послания в период между Тильзитом и войной 1812 г. становятся ведущим жанром русской поэзии. В общественно-политическом плане они дистанцируются как от военных действий, которые ведет Россия на севере и на юге, так и от национально-патриотической критики официального политического курса. Утверждаемая в них идея мирной жизни лежит вне политических ценностей, это не мир в его политическом понимании, а мир отдельной семьи, небольшого дружеского кружка, творчества и внутренней свободы.
Поэтический уход в личную жизнь составлял лишь один из полюсов русской культуры после Тильзитского мира. На другом полюсе, где располагалась общественная жизнь, наблюдался рост националистических настроений. Наиболее ярким его выразителем стал издаваемый С.Н. Глинкой журнал «Русский вестник». Само появление этого журнала в 1808 г. было прямым следствием общественного недовольства Тильзитским миром[23]. Ставший результатом тяжелых поражений России в Наполеоновских войнах 1805–1807 гг. Тильзитский мирный договор (27 июня 1807 г.), по которому Россия присоединялась к континентальной блокаде Англии и признавала за Наполеоном титул императора и все завоевания, Тильзитский мир был воспринят как национальный позор [Пугачев, 1953; Троицкий, 1994, с. 129–151; Martin, 1997, р. 48–50]. Ф.Ф. Вигель вспоминал, что образованное общество восприняло Тильзитский мир с Наполеоном как «порабощение ему, как признание его над собою власти» [Вигель, 2003, кн. 1, с. 428]. Поэт и участник Наполеоновских войн Денис Давыдов, вспоминая Тильзит, писал: «1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с своим ножом в крови по локоть» [Давыдов, 1982, с. 97]. Настроения, порожденные Тильзитским миром, отчасти были подготовлены еще в ходе предшествующих войн с Францией. Так, еще в мае 1807 г. в Москве вышла брошюра графа Ф.В. Ростопчина «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева». Этот ярко выраженный националистический памфлет, исполненный ксенофобии и национального чванства, произвел сильное впечатление на С.Н. Глинку. Позже он вспоминал: «Мыслями вслух…» граф «первый… вступил… в родственное сношение с мыслями всех людей русских» [Глинка, 2004, с. 262–263]. В этом памфлете французы назывались «дьявольским наваждением», «дрянью заморской», «висельниками» и т. д. Зато русскую нацию составляют «государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый» [Ростопчин, 1992, с. 151]. Особым бахвальством на фоне побед французов над русскими в 1805–1807 гг. отличалась ростопчинская характеристика Наполеона: «Мужичишка в рекруты не годится: ни кожи, ни рожи, ни виденья; раз ударить, так след простынет и дух вон; а он-таки лезет вперед на русских. Ну, милости просим!» [Ростопчин, 1992, с. 151].
Поражение русской армии под Фридландом 14 июня 1807 г., сделавшее невозможным продолжение войны и приведшее к подписанию Тильзитского мирного договора, нисколько не умерило спесивое настроение Ростопчина. Более того антифранцузские выпады графа становятся все более и более популярными в обществе, в котором на Тильзит смотрели не как на мир, а как на вынужденное перемирие. Поэтому вопрос о новой войне был лишь вопросом времени[24]. В этих условиях С.Н. Глинка приступил к изданию «Русского вестника». Главной целью журнала, по словам редактора, было «возбуждение народного духа и вызов к новой и неизбежной борьбе» [Глинка, 2004, с. 259]. Само название полемически отсылало к журналу Н.М. Карамзина «Вестнику Европы». Карамзин начал в 1801 г. выпускать свой «Вестник», для того чтобы «знакомить читателей с Европой и сообщать им сведения о том, что там происходит замечательного и любопытного» [Бочкарев, 1911, с. 197]. С.Н. Глинка, анонсируя в № 102 «Московских ведомостей» (21 декабря 1807 г.) свой «Вестник», писал: «Содержанием сего журнала будет все то, что непосредственно относится к отечественному… В сем журнале будут помещаемы политические известия касательно токмо до России» [Глинка, 1807; Предтеченский, 1999, с. 121].
Не имея собственных средств на издание журнала, Глинка обратился за финансовой поддержкой к П.П. Бекетову, владельцу типографии в Москве. Бекетов взялся профинансировать два первых выпуска, оговорив, что в случае неудачи издержки останутся на нем. Но уже первые выпуски позволили Глинке «сполна уплатить» долг Бекетову [Глинка, 2004, с. 268]. «Русский вестник» стал самоокупаемым изданием. Бекетов и в дальнейшем помогал Глинке в издании журнала. В его граверной мастерской было изготовлено более 300 гравированных портретов исторических деятелей для «Русского вестника» [Божерянов, 1895, с. 163–164].
Программу журнала Глинка изложил во вступлении к первому номеру, вышедшему в 1812 г.: «Издавая Руской вестник, намерен я предлагать читателям все то, что непосредственно относится к Руским. Все наши упражнения, деяния, чувства и мысли должны иметь целью Отечество; на сем единодушном стремлении основано общее благо…Все то, что относится к родной стране и согражданам нашим драгоценно сердцу, любящему Отечество. Воображение обтекает весь шар земной, мечтает, будто бы может объять весь род человеческий; сердце по убеждению чувств своих, приближается особенно к единоземцам, и любит их более всех других народов. Руской вестник посвящается Руским».
Еще до выхода первого номера, сразу же после публикации объявления в «Московских ведомостях», Ф.В. Ростопчин, уже на следующий день, 22 декабря, в личном письме к редактору нового журнала писал:
Хвалю столь же благородное намерение, сколь дивлюсь смелости духа вашего. Вы имеете в виду единственно пользу общую и хотите издавать одну русскую старину, ожидая от нее исцеление слепых, глухих и сумасшедших; но забыли, что неизменное действие истины есть колоть глаза и приводить в исступление. Конечно, вас читать будут многие – все благомыслящие и любящие законы, отечество, государя, (следственно и честь) отдадут справедливость подвигу вашему. Но для них прошедшее не нужно, ибо они сами настоящим служат примером. А как заставить любить по‑русски отечество тех, кто его презирает, не знает своего языка и только по необходимости русские? Как привлечь внимание вольноопределяющихся в иностранные? Как сделаться терпимым у раздетых по моде барынь и барышень? – упрашивайте, убеждайте, стыдите – ничего не подействует. Для сих отпадших от своих и впавших в чужие, вы будете проповедником, как посреди дикого народа в Африке [Ростопчин, 1808].
При личной встрече с Глинкой Ф.В. Ростопчин предложил себя в сотрудники «только с условием: запальчивое перо мое часто бывает заносчиво; удерживайте, останавливайте меня. Готовьтесь навострить слух к слушанию вестей о пресловутой Европе, которую теперь нянчит и водит на помочах наш друг Наполеон… Пора духу русскому проясниться. – Шепот – дело сплетниц» [Глинка, 2004, с. 260–261; Дубровин, 2007, с. 257].