И хотя официально Россия оставалась союзницей Франции, и Александр не переставал подтверждать свою приверженность этому союзу, верхи русского общества чутко улавливали изменения в настроении царя. Торжественные и многолюдные заседания «Беседы» в залитой светом гостиной державинского особняка были пышным выражением общественной поддержки тайных замыслов царя. По мнению А.Н. Шебунина, «“Беседа” была своего рода дворянским блоком, правой организацией дворянского мнения на почве недовольства союза с Францией и подготовки к назревшей войне» [Шебунин, 1936, с. 28].
14 марта 1811 г. состоялось первое публичное заседание «Беседы». На нем «в присутствии двухсот избраннейших особ» [Хвостов, 1938, с. 369] А.С. Шишков произнес вступительную речь. Он говорил о высоком предназначении слова как о даре, не только отличающем человека от животного, но связующем общество, побуждающем героев к подвигам и хранящем память о них. От общих рассуждений о языке Шишков перешел к русскому языку и в очередной раз подчеркнул его богатство и древность. Далее, продолжая двигаться от общего к частному, дошел он до русской словесности и выделил в ней три рода, противопоставив их между собой, как древние и новый и как книжный и народный. К древним Шишков отнес религиозную письменность и народные стихотворения (т. е. фольклор), к новым – светскую литературу, возникшую в послепетровскую эпоху. Если первые два рода представляют собой образцы, требующие «немалого в них упражнения, дабы напитаться духом их, и научиться чувствовать красоты оных» [Шишков, 1825, с. 140], то третий род словесности требует очищения от подражания иностранным образцам и преобразования на основе первых двух родов. В этой речи Шишков не только воздержался от полемики с карамзинистами, но сделал значительный реверанс в сторону женского вкуса, как языкового критерия: «Трудолюбивые умы вымышляют, пишут, составляют выражения, определяют слова; женщины, читая их, научаются чистоте и правильности языка; но сей язык, проходя через уста их, становится яснее, глаже, приятнее, слаще» [Там же, с. 144].
Апофеозом деятельности Шишкова в «Беседе» стала его речь о любви к Отечеству [Сандомирская, 2001, с. 169–188], произнесенная 16 декабря 1811 г. Свое выступление Шишков начал с обличения космополитизма: «Человек, почитающий себя гражданином света, то есть, не принадлежащим никакому народу, делает тоже, как бы он не признавал у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных». Отождествление космополита с животным подразумевает знак равенства между патриотом и человеком, а, следовательно, сама идея патриотизма для Шишкова не нуждается ни в каком дополнительном обосновании и априорно объявляется «священным долгом, который всякому благородному сердцу столь сладостен». Отечество, по его мнению, как женщина «требует любви пристрастной». Прозрение здесь может иметь печальные для патриотизма последствия. Поэтому желательно, чтобы «свое» и «чужое» нигде не соприкасались: «Две любви не бывают совместны между собою». Для этого Шишков предлагает целую систему воспитания слепого патриотизма. Такое воспитание предполагает взгляд на чужой мир как неизбежно враждебный и более опасный в состоянии мира, чем войны. «Отсюда явствует, – пишет Шишков (не поясняя, правда, откуда именно это явствует), – что не одно оружие и сила одного народа опасно бывает другому; тайное покушение прельстить умы, очаровать сердца, поколебать в них любовь к земле своей и гордость к имени своему, есть средство надежнейшее мечей и пушек» [Шишков, 2010, с. 269]. Психология патриота, в представлении Шишкова, это психология человека, живущего во враждебном окружении и всегда готового отдать свою жизнь, свое здоровье для защиты Отечества. Отсюда патриотическая идея ассоциируется со смертью, страданием, членовредительством и прочей ущербностью, а само отечество предстает как языческий идол, требующий человеческих жертвоприношений. Своего рода эмблемой патриотизма у Шишкова служит поле, усеянное трупами и ранеными: «Взглянем после сражения на ратное поле, посмотрим с ужасом на сии многие тысячи людей, лежащих без ног, без рук, обезглавленных, растерзанных, умирающих и мертвых» [Там же, с. 272].
Воспитание обязательно «должно быть отечественное, а не чужеземное». Шишков не отрицает, что «чужестранец может преподать нам, когда нужно, некоторые знания свои в науках». Но эти науки, в его глазах, изначально скомпрометированы, так как они не замешаны на вере и родном языке, а, следовательно, иностранное воспитание уже само по себе направлено на повреждение отечественных нравов. Знание чужого языка и чужой культуры, в представлении Шишкова, априорно предполагает незнание своего языка и своих традиций. Иностранный учитель «даже нехотя, вложит в меня все свое, истребит во мне все мое, и сближа меня с своими обычаями и нравами удалит от моих». Поэтому воспитание должно носить не столько познавательный, сколько охранительный характер: «Оно есть весьма важное дело, требующее великой прозорливости и предусмотрения» [Там же, с. 275]. Европейские знания, как и знания вообще, для патриота излишни, гораздо важнее чувство «народной гордости», заставляющее даже в собственных недостатках видеть достоинства и чуждаться всего иностранного. Итак, укрепление веры, отечественное воспитание и забота о языке составляют основу патриотизма. Речь Шишкова в преддверии наступающей войны пришлась весьма кстати и была хорошо принята не только «Беседой», но и Александром I, давно уже всерьез готовившимся к войне с Наполеоном[28].
Глава 4Жозеф де Местр в планах Александра I накануне войны 1812 г
В 1812 г. Александру I предстояло принять два трудных для него решения: отправить в отставку государственного секретаря М.М. Сперанского и начать войну против Наполеона. Оба эти решения были следствием изменения как внутренней, так и внешней политики. Сложность отставки госсекретаря заключалось в том, что Александр I не видел ему замены. Царю нечего было противопоставить имеющемуся у Сперанского плану преобразования России. Сам же Сперанский вызывал у Александра двойственное отношение: с одной стороны, царя раздражало ощущение интеллектуального превосходства госсекретаря, которое тот скорее подчеркивал, чем скрывал; с другой – царь не был уверен, что сможет без него обойтись, во всяком случае до тех пор, пока в его распоряжении не будет альтернативной политической программы.
Уже в 1811 г. Александр начинает прислушиваться к оппозиционным мнениям. Видимо, еще в марте 1811 г. он прочитал написанную специально для него записку «О древней и новой России» Н.М. Карамзина [Шильдер, 1897–1898, т. 3, с. 32], содержащую резкую критику как самого царя, так и всей его политики. В конце того же или в самом начале 1812 г. Александр ознакомился с «Рассуждением о любви к Отечеству». Его автор, А.С. Шишков, ничего не зная о сомнениях царя в Сперанском, опасался вызвать монарший гнев за «смелое покушение без воли правительства возбуждать гордость народную» [Шишков, 2010, с. 451 и сл.]. Между тем именно это «Рассуждение», как пишет сам Шишков, стало поводом для назначения его на должность госсекретаря, вскоре после отставки Сперанского. Известно также и то, что еще до Шишкова в качестве замены Сперанскому рассматривалась кандидатура Карамзина [Шильдер, 1897–1898, т. 3, с. 64].
В этот же ряд стоит включить и сардинского посланника в Петербурге Жозефа де Местра. Его положение при русском дворе до 1812 г. было непростым. Помимо скудного материального положения и разлуки с семьей Местр, де-юре оставаясь подданным Франции, в любой момент мог быть затребован Наполеоном. При этом Александр I, как союзник Наполеона, не имел никаких формальных причин отказать в его выдаче. В письме к кавалеру де Росси от 13 (26) марта 1810 г. Местр писал: «Единственное предположение, приводящее меня в ужас до такой степени, что даже страшно подумать, заключается в том, что император Франции может потребовать моего возвращения вместе с сыном, ведь несмотря на все мои усилия, я остаюсь просто-напросто французом». И далее в том же письме: «Предположим, что Наполеон меня потребует, и Александр на это скажет: “Я не могу удерживать чужого подданного”. Что делать?» [Maistre 1885, t. 11, p. 436–437].
Видимо, и Александр, не исключая такой возможности, предпочитал держаться в стороне от сардинского посланника. Об этом, в частности, свидетельствует запись Местра, сделанная в январе 1809 г.: «При дворе император проходит мимо меня. Он скользит как капля воды по навощенной крыше. Я ловлю вежливое: «Как поживаете? – Очень хорошо, Сир» [Vermail, 1927, р. 105]. По мнению Ф. Вермаля, холодность царя объяснялась еще тем, что Местр после неудач Наполеона в Испании открыто говорил о необходимости разорвать союз с французами, не одобрял встречу императоров в Эрфурте и высказывался против русско-шведской войны [Ibid.].
К началу 1812 г. отношение царя к сардинскому посланнику меняется. 13 (26) февраля Местр записал в дневнике: «Граф Толстой, обер-гофмаршал, сделал мне важное предложение от имени Его Императорского Величества» [Maistre, 1923, р. 194][29]. Речь шла о том, чтобы «стать во время войны, которая кажется неизбежной, редактором всех официальных документов (как публичных, так и секретных), исходящих непосредственно от него» [Maistre, 1884–1886, t. 8, р. 91]. На следующий день, 14 февраля, Местру было сказано, что «все его идеи одобрены» [Maistre, 1923, р. 194]. 5 марта вечером, с 8 ч до 9 ч 45 мин., на квартире Николая Александровича Толстого состоялась неофициальная встреча Местра с царем. Встреча носила почти конспиративный характер. На ней Местр согласился, не покидая своей службы, редактировать для царя государственные бумаги. При этом он особо оговорил, что не сможет «иметь секретов от короля Сардинии», на что Александр ответил: «Я никогда не потребую от Вас ничего, что могло бы поставить Вас в неловкое положение» [Maistre, 1884–1886, t. 12, р. 96].