фика, а под сильным давлением протестантов. Он опасается, что в России, приютившей иезуитов, ситуация может повториться: «Существование ордена Иезуитов здесь, как и везде, наводит ужас на иллюминатов… Ниспровергатели не упускают случаев его преследовать» [Maistre, 1884–1886, t. 12, p. 73].
Ситуация, сложившаяся в системе российского образования на тот момент, напоминает Местру Францию XVI в., когда только что созданный орден иезуитов составил конкуренцию европейским университетам в сфере образования, и французское правительство «имело мудрость, не стесняя одну систему обучения, допустить другую и поставить их в условия свободной конкуренции». А поскольку «история – это экспериментальная политика», то и Россия, следуя французскому опыту, «должна в данном случае обеспечить две хорошие системы обучения вместо одной плохой» [Ibid., p. 267].
Иными словами, Александру I предлагалось создать рядом с университетской системой образования иезуитскую. Мотивировалось это не только тем, что иезуиты опытные учителя, и их педагогическая система превосходит систему университетского образования, но и политическими соображениями. Иезуиты являются последовательными противниками любых революционных заговоров и преобразований: «Главный, природный, врожденный, непримиримый враг иллюмината, это Иезуит. Они чуют и находят друг друга, как собака и волк. Там, где они предоставлены друг другу, один неизбежно пожрет другого» [Ibid., p. 268]. Если бы иезуиты не были изгнаны из Европы в 1773 г. специальным указом папы (а произошло это в результате упорной работы кальвинистов), то Французской революции не произошло бы. При этом Местр ссылается на «авторитет» Ж.П. Рабо Сен-Этьена, протестантского священника и жирондиста («яростного революционера»), который якобы сказал, что «если бы не предварительное упразднение иезуитов, то Французская революция была бы невозможной» [Ibid., p. 269]. Таким образом, Россия, открывая двери иезуитскому ордену, страхует себя от революции во главе с Пугачевым, окончившим университет (Pugatscheff d’université) [Ibid., p. 298].
Приближающаяся война с Наполеоном изначально мыслилась как война против революционной Франции. В этом смысле идеи Местра упали на подготовленную почву. Александр I одобрил записку Местра и попросил его через Голицына «написать остальное» [Maistre, 1884–1886, t. 12, p. 81], т. е. те отрывки о России, над которыми Местр уже работал по просьбе того же Голицына. Но теперь у него появился еще более высокопоставленный заказчик. Так были написаны «Четыре главы о России», датированные 16 декабря 1811 г.: «О свободе», «О науке», «О религии», «Об иллюминизме». Три первые касаются внутреннего положения России, последняя рассматривает ее как часть Европы, опутанной международным заговором иллюминатов.
Имя Сперанского в «Главах о России» ни разу не упоминается, но вся записка Местра направлена против проводимых в то время в России реформ. Эти реформы (Местр прозрачно ассоциирует их с иллюминизмом) приближают Россию к революции. Понятию иллюминизма посвящена отдельная глава «De l’illuminisme», название которой на русский язык неточно переводится как «О Просвещении» [Местр, 2007, с. 79]. В русском языке того времени слово «иллюминат» часто выступало как синоним слова «заговорщик». Иллюминатом, например, называли Сперанского. Отмечая многозначность слова «иллюминат», Местр выделяет три основных значения. Первое – это «простое масонство (franc-maçonnerie simple). В этой организации Местр не видит ничего плохого [Maistre, 1884–1886, t. 8, p. 326]. Второе значение предполагает, что словом «иллюминат» называют мартинистов и пиетистов. Первых ошибочно считают последователями Сен-Мартена, в то время как «их название происходит от имени некоего Мартина Паскуалиса, жившего когда-то давно во Франции и умершего лет сорок, наверное, назад в Америке» [Ibid., p. 327]. Эти люди также, по мнению Местра, не внушают политической опасности [Ibid., p. 330]. Реальную угрозу для России представляют иллюминаты в третьем значении этого слова: «Истинный иллюминизм – это современная философия, привитая к протестантизму, а точнее к кальвинизму» [Ibid.]. Иными словами, под иллюминизмом Местр понимает философию французского Просвещения. Ее корни, как и Французской революции, он усматривает в протестантизме.
Выводы Местра полностью противоречат духу проводимых реформ: необходимо сохранить крепостное право, ограничить доступ в дворянство людям низших сословий, ограничить преподавание наук, гармонизировать отношения католической и православной церквей, препятствовать распространению протестантизма и т. д. Аргументы, высказываемые Местром против реформ Сперанского, вряд ли могли повлиять на отставку последнего[31]. Тем не менее они были важны для царя. Ему необходимо было убедить самого себя в том, что государственные преобразования, проводимые Сперанским, не являются жизненной необходимостью для страны. Местр доказывал, что Сперанский не предотвращает революцию в России, а, наоборот, приближает ее. Но не одни только парадоксы Местра увлекли царя. Ему, несомненно, понравился сам стиль изложения. В глазах не только царя, но и всего светского общества Местр выглядел хорошим оратором и страстным пропагандистом. Приближающаяся война, вне зависимости от того, будет она наступательной или оборонительной, ставила на повестку дня вопросы пропаганды. Разумеется, характер пропаганды должен был определяться характером войны. 22 января 1812 г. М.Б. Барклай де Толли подал царю записку по этому поводу. В ней говорилось, что в случае вторжения русских войск в Европу «следовало бы постараться завоевать доверие народов Германии как в политическом, так и в моральном отношении; нужно убедить их в том, что эта война ведется не с целью завоеваний, а что она необходима для спасения всей Европы». Для этого уже сейчас нужно «посылать эмиссаров, чтобы подготовить почву». Пропаганду следует вести не только среди немцев, но и среди «итальянцев, тирольцев, швейцарцев, венецианцев», и, конечно же, французов. Причем на территории Франции пропаганда должна быть рассчитана как на республиканцев («Не составило бы большого труда заставить и жителей самой Франции задуматься о том рабстве, в которое они попали, они, всего несколько лет тому назад бывшие свободными и независимыми республиканцами»), так и на монархистов («а еще ранее – подданными гуманных и пользовавшихся любовью своего народа королей»).
Что касается Польши, то на герцогство Варшавское пропагандистских усилий можно не тратить: «Достаточно будет нескольких успешных сражений, и вся Польша – в наших руках». Другое дело – польские земли, вошедшие в состав России. Но и здесь нужна не столько пропаганда, сколько дисциплинарные меры:
Совершенно необходимо восстановить порядок в наших польских провинциях; население этих областей принимает доброту правительства (осмелюсь сказать мало уместную) за слабость, позволяет себе открыто высказывать враждебные по отношению к нашему правительству взгляды и не прекращает тайных сношений с герцогством Варшавским, которое имеет в их лице надежных агентов. Установив надлежащий надзор и строго наказав для примера нескольких человек, можно будет навести полный порядок. Я полагаю, что было бы очень полезно ограничить свободу сношений, которой пользуются под предлогом двойного подданства [ВПР, 1962, с. 270].
Если же война будет носить оборонительный характер, то на первый план выступает пропаганда среди своего населения: «Нужно постараться воздействовать на дух самого русского народа и пробудить в нем интерес по отношению к войне, от которой будет зависеть его спасение и существование». Далее Барклай, вполне в духе Шишкова, сокрушается по поводу утраты Россией национальной самобытности: «Осмелюсь заметить здесь, что вот уже двадцать лет у нас пытаются подавить все национальное, а великая нация, внезапно меняющая нравы и обычаи, быстро придет к упадку, если правительство не остановит этот процесс и не примет мер к ее возрождению. А может ли что-либо лучше помочь этому, чем любовь к своему государю и к своей родине, чувство гордости при мысли о том, что ты русский и душой и сердцем, а эти чувства можно воспитать лишь в том случае, если этим будет руководить правительство» [Там же].
Чтение царем этой записки военного министра по времени совпало с чтением «Четырех глав о России». Возможно, это обстоятельство подсказало Александру мысль привлечь Местра к составлению пропагандистских и других официальных документов. «Четыре главы…» обычно сравнивают с запиской Карамзина «О древней и новой России». При некотором сходстве идей [Дегтярева, 2002, с. 23–42] у них разные тональности. Карамзин резко критиковал политику царя. Местр не критикует ни Сперанского, ни тем более Александра. Он лишь предлагает альтернативное решение тех проблем, которыми занимался Сперанский. Для Александра, как человека мнительного, важны были не только политические идеи, но и то, как оценивалась его личная роль в происходящих событиях. Карамзин, со свойственной ему прямотой, писал о царе как о никуда не годном политике [Лотман, 1997, с. 597]. Сперанский, по признанию самого Александра, считал его «нулем»[32]. И как болезненно император ни реагировал бы на такую критику, откровенная лесть придворных устраивала его еще меньше.
Местру удалось найти нужный тон. Он сразу же поднял Александра в его собственных глазах, поставив наравне с Наполеоном: «Война в Европе стала в наши дни истинной дуэлью двух джентльменов». Но при этом со свойственной ему парадоксальностью Местр заметил, что сила Наполеона является его слабостью, в то время как в слабости Александра его сила. Александр, как человек, безусловно, умный, не переоценивал своих возможностей, особенно военных. После Аустерлица иллюзий на этот счет у него не осталось. Он, конечно, не поверил бы Местру, если бы тот стал превозносить его полководческие дарования. Но он и не простил бы ему, если бы тот сказал о них правду. Местр, вместо того чтобы прямо отговаривать Александра возглавить армию, что могло бы травмировать царя, стал говорить о «естественной антипатии между придворными и военными», а также о том, что, «когда государь приедет в лагерь, генералы будут больше заниматься им, чем неприятелем. Они будут спорить о милостях и бояться за собственные персоны» [Maistre, 1884–1886, t. 12, p. 94].