Объявляя русский народ единственным и главным победителем Наполеона, советские историки и публицисты утверждали тем самым его превосходство над остальными народами Европы. Вместе с тем в самой идеологеме «народная война» доминирующим, если не единственным, элементом считалось крестьянство. Историки «сталинской школы» конструировали сознательную крестьянско-партизанскую войну, развернувшуюся едва ли не сразу, как только Наполеон перешел границу Российской империи. «Действия крестьянских партизанских отрядов, – писал П.А. Жилин, – носили как оборонительный, так и наступательный характер». Тот же автор прямо утверждал, что пока русская армия стояла лагерем в Тарутино, «действиями партизанских отрядов противнику были нанесены значительные потери. Эти потери оказались настолько чувствительными, что их влияние сказывалось на всем последующем ходе войны» [Жилин, 1974, с. 238]. Что касается настоящих партизанских отрядов, формировавшихся из армейских кадровых частей, то Жилин отводил им лишь второстепенное значение: «Наряду с образованием крупных крестьянских отрядов и активизацией их деятельности создаются армейские отряды» [Там же, с. 204].
В советской историографии был создан своего рода пантеон народных героев 1812 г. Их имена кочевали по научным трудам и учебным пособиям. Современный исследователь А.И. Попов пишет:
Отзвуки этой пропаганды до сих пор встречаются на страницах отечественных изданий, авторы которых не ведают двух важнейших принципов исторического познания – критического отношения к источникам и объективности. Такие писатели по сю пору наивно верят, что русские города и деревни, в том числе и Москву, подожгли французы и ретранслируют сочиненные пропагандой байки о «русском Сцеволе», об «Иване Сусанине 1812 г.» о «мифических русских амазонках», Марфах и Прасковьях, лихо расправлявшихся с безоружными врагами при помощи различных орудий труда. Всех этих персонажей ещё в 1812 г. выдумала редакция журнала «Сын отечества» [Попов, 2001, с. 210].
Эту «кухню» позже раскрыл в своих воспоминаниях М.А. Дмитриев: «Тургенев, Воейков, Греч и другие собирались вместе после выхода неприятеля из Москвы и начали выдумывать эти анекдоты» [Дмитриев, 1998, с. 85].
Советская пропаганда, как, впрочем, и дореволюционная, закрепила за этими «анекдотами» статус исторических фактов. Однако если раньше эти «анекдоты» служили доказательством верности мужиков и баб своим помещикам, то советские историки[45], основываясь на них, противопоставляли подлинный патриотизм народа изменническому поведению русского дворянства. Так, например, А.Н. Кочетков, противопоставлял «гуманность» простого «русского человека» «рыцарству» дворянского офицера. При этом «гуманность» в его понимании ассоциировалась с патриотизмом и народностью, а «рыцарство» с «антипатриотизмом», «антинародностью» и, по сути дела, граничила «с пособничеством врагу», имеющим «корни в преклонении перед Западной Европой, свойственном русским аристократам» [Кочетков, 1955, с. 354–355].
Впрочем, классовый подход не был последователен и не применялся к Кутузову. Начиная со Второй мировой войны, в советской историографии происходит его «канонизация» и прежде всего как организатора партизанского движения и подлинно народного полководца. П.Г. Рындзюнский прямо заявлял: «Под руководством Кутузова народное партизанское движение росло и крепло» [Рындзюнский, 1955, с. 375]. У бывшего партизана П.П. Вершигоры Кутузов представлен едва ли не как человек, порвавший со своим классом и перешедший на сторону народа: «Социальная пропасть между командирами войсковых партизанских отрядов (дворяне), с одной стороны, и личным составом войсковых и народных партизанских отрядов (крестьяне и казаки), с другой, не помешала Кутузову объединить и сплотить в едином патриотическом порыве русскую нацию, поднять ее на народную отечественную войну для разгрома “великой” и “непобедимой” армии Наполеона» [Вершигора, 1961, с. 354–355].
Как подлинно народный герой, Кутузов естественно не мог не находиться в конфликте с представителями «эксплуататорских классов». По утверждению А.Н. Кочеткова: «Правительство Александра I не разделяло взглядов Кутузова на партизанскую войну, подолгу задерживало представления Кутузовым к награждению и повышению в чинах некоторых партизанских начальников, пыталось использовать некоторые партизанские отряды не для вооружения, а для разоружения крестьян. Придворное окружение Александра и его представители при штабе Кутузова старались оклеветать партизан» [Кочетков, 1955, с. 361, 353].
Таким образом, советская идеологема «народная война», в отличие от дореволюционной аналогичной идеологемы, имплицировала в себе идею классовой борьбы. В то же время она могла интерпретироваться и в духе советского интернационализма. Так П.П. Вершигора писал: «Русский народ, а вместе с ним украинский и белорусский народы оказывали захватчикам единодушный отпор. Русские, украинские и белорусские крестьяне, с оружием в руках вступая в партизанскую борьбу с французскими оккупантами, надеялись, что после разгрома наполеоновских орд они получат освобождение от крепостной зависимости» [Вершигора, 1961, с. 355].
В итоге «народная война» стала общим местом не только в массовых, но и в научных представлениях о войне 1812 г. Последнее обстоятельство трудно объяснить только лишь соображениями политической конъюнктуры. Историк, даже если он честно изучает документы, все равно в той или иной степени находится под воздействиями тех идеологических догм, которые вбивались в его сознание с детства, а это в значительной степени определяет способ чтения исторических источников. Поэтому, наверное, не следует удивляться, что до сих пор советские идеологемы дают о себе знать в представлениях о войне 1812 г. Так еще вполне жизнеспособны утверждения вроде следующего: «Отечественная война 1812 года показала решающую роль народных масс. Русский народ был подлинным героем этой войны. Отечество в 1812 г. показало всему миру, на какие великие подвиги способен русский народ. Подвиг россиян в Бородино повторен в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, в совершенно иных исторических условиях, достоин самого искреннего уважения и высокого почитания потомков» [Жилин, 1988, с. 204].
Поскольку такие утверждения относятся скорее к области веры, чем знания, то все усилия историков, разоблачающие пропагандистские мифы, обречены на неуспех. «Народная война» 1812 г., видимо, навсегда стала частью культурной памяти русского народа, что, несомненно, заслуживает отдельного изучения. А.И. Попов, полемизируя с этими представлениями, пишет: «Инициатива народной войны исходила сверху, а расхожие заявления, будто “вопреки бездеятельности царского правительства и общественной инертности большинства дворян пламя партизанской борьбы перекинулось в Смоленскую, а затем в Калужскую и Московскую губернии”, являются банальной ложью [курсив мой. – В. П.]» [Попов, 2002, с. 234]. Экспрессивность высказывания в данном случае объясняется некоторой неосведомленностью исследователя, для которого не существует различия между языком и объектом описания. А.И. Попов, как и любой ниспровергатель мифов, не учитывает то, что сам миф должен становиться предметом изучения, а не разоблачения. В итоге вольно или невольно представлениям о войне 1812 г. придают событийно-фактический статус. Отрицая «народный» характер войны, подобные исследователи не в состоянии объяснить ни механизмы его порождения, ни причин его постоянного воспроизведения в общественном сознании.
Между тем взгляд Л.Н. Толстого на войну 1812 г. как народную, при всей гениальности романа, не был бы столь устойчивым, если бы не имел под собой никаких оснований. Другое дело, что эти основания следует искать не в документах, отражающих реальное поведение русского крестьянства, а в многочисленных текстах военного времени, формирующих общее представление о войне. Иными словами, вопрос не в том, была или нет война на самом деле народной, а почему она стала считаться таковой буквально с первых же шагов ее осмысления?
Само выражение «народная война» имеет двоякий смысл. С одной стороны, оно говорит об участии народных масс в военных событиях, а с другой – отсылает к идее народности, представляющей войну 1812 г. как экзотическую, сильно отличающуюся от «нормальной» европейской войны наполеоновской эпохи. Стремление русского правительства заставить крестьян воевать против Наполеона, так или иначе, ставило проблему народа как культурного феномена. К тому же размышления над проблемами национальной самобытности заставляли нередко, особенно иностранцев, видеть в русском национальном характере одну из причин победы над Наполеоном в 1812 г. А.И. Попов, безусловно, прав в том, что идея народной войны зарождается в правительственных кругах раньше, чем народ выступает как реальная вооруженная сила. Однако утверждение того же автора: «Она [т. е. война. – В. П.] стала “народной”, а точнее национальной, ибо в ту эпоху под словом “народ” имели в виду все население страны» – нуждается как минимум в серьезных коррективах.
В каком-то смысле «народное» действительно в то время могло отождествляться с «национальным» в силу того, что сами категории «нация», «национальное» не были еще достаточно дифференцированы и часто, сливаясь с понятием «народ», «народный», включались в культурную оппозицию «самобытное – подражательное». Так, например, отождествление понятий «народное» и «национальное» в значении «самобытное» встречается в записках Д.П. Рунича, по мнению которого, «Россия осталась неприкосновенна только потому, что Наполеону не удалось лишить ее национального [курсив мой. – В. П.] характера». При этом под «национальным характером» мемуарист понимает народную ксенофобию: «Низший класс в России всегда ненавидел иностранцев, вследствие различия в религии, нравах, языке и во взглядах». В этом смысле русский народ, в представлении Рунича, противопоставляется не только французам, но и европеизированному слою отечественного дворянства, которое «офранцузилось к великому неудовольствию большинства нации» [Рунич, 1901, с. 605, 606, 612].