народной [курсив мой. – В. П.] и принимает характер, подобный борьбе в Испании. Русские крестьяне, вооруженные пиками, окружают со всех сторон французов, которые производят грабежи и оскверняют церкви». Народную войну Кутузов старается представить не только как жестокую и варварскую, но и как акт огромного самопожертвования, наивысшим проявлением которого стал московский пожар. На заверения Лористона, «что французы не поджигали Москву… Кутузов возразил: “Я хорошо знаю, что это сделали русские; проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвования, они гибли в горящем городе”» [Листовки Отечественной войны… 1962, с. 47–48][69]. Эту же мысль Кутузов чуть позже выразил в письме к маршалу А. Бертье: «Трудно остановить народ, который в продолжение двухсот лет не видел войн на своей земле, народ, готовый жертвовать собою для родины и который не делает различий между тем, что принято и что не принято в войнах обыкновенных» [Кутузов, 1989, с. 358]. В народной войне Кутузов видел не просто пропагандистский конструкт, но и реальную силу, способную победить Наполеона.
Ростопчина такая позиция совершенно не устраивала. На Кутузова московский генерал-губернатор смотрел как на человека, способного своим бездействием спровоцировать народные мятежи. В вопросе о том, должна ли армия спасти Москву или же Москва должна быть принесена в жертву во имя спасения армии, Ростопчин занимал позицию противоположную Кутузову. Исходя из здравого смысла, московский генерал-губернатор писал главнокомандующему: «Армии собраны и выведены были для защищения пределов наших, потом должны были защищать Смоленск, и теперь спасти Москву, Россию и Государя». Москву Ростопчин рассматривал не просто как русскую столицу, воплощающую в себе национальную сущность, но и как организующее начало народной жизни. Пока она не сдана неприятелю, «народ русский есть самый благонамеренный». Но как только «древняя столица сделается местом пребывания сильного, хитрого и счастливого неприятеля», прекратятся не только «все сношения с северным и полуденным краем России», но и разрушится само народное тело, и тогда уже за народ «никто не может отвечать» [Ростопчин, 1870, с. 305].
Ростопчин избегает слова «бунт», но оно явно подразумевается, как и то, что ответственность за народные волнения, вызванные потерей Москвы, полностью ляжет на главнокомандующего русской армией. Шантажируя таким образом Кутузова, Ростопчин не переставал всячески чернить его в глазах царя и общественного мнения. В своих письмах того периода к Александру I он называет Кутузова «старой бабой-сплетницей», пишет, что он «потерял голову и думает что-нибудь сделать, ничего не делая» [Ростопчин, 1892]. В письме к П.А. Толстому Кутузов представлен как «самый гнусный эгоист, пришедший от лет и разврата жизни почти в ребячество, спит, ничего не делает». И далее: «Я опасаюсь, чтобы терпение народа не уступило место отчаянию, и тогда Россия погибнет неизбежно» [Ростопчин, 1872, с. 186].
Последствиями «бездеятельности» Кутузова как главнокомандующего Ростопчин пытался представить дезорганизованность регулярной армии и возможность народного мятежа. «Солдаты уже не составляют армии, – писал Ростопчин царю 8 сентября 1812 года. – Это орда разбойников, и они грабят на глазах своего начальства» [Ростопчин, 1892, с. 535]. В своих письмах – донесениях царю и другим корреспондентам он фиксирует случаи мародерства и неподчинения солдат: «В имении Мамонова явились мародеры для грабежа. Их прогнали, и два мужика начали взывать к мятежу», «во время службы человек 20 солдат пришли грабить церковь. Если наши крестьяне начнут драться с нашими солдатами (а я этого жду), тогда мы накануне мятежа». Все это делается с попустительства Кутузова, которого «никто не видит; он все лежит и много спит. Солдат презирает и ненавидит его». Поэтому Ростопчин предлагает царю «отозвать и наказать этого старого болвана и царедворца» [Там же, с. 535–536, 542]. Нападая на Кутузова, Ростопчин тем не менее не сомневается в том, что «неприятель должен здесь погибнуть», но при этом добавляет: «не Кутузов выроет ему могилу» [Там же, с. 539]. Разлагающейся армии Ростопчин противопоставляет народ, который «есть образец терпения, храбрости и доброты» [Там же, с. 438], но главное – то, что этот народ послушен начальству и в первую очередь самому Ростопчину.
Кутузов же стремился представить народную войну, прежде всего, в глазах неприятеля как реальность, изначально не предусмотренную командованием, не нуждающуюся в командовании и не зависящую от командования. Она спровоцирована самим неприятелем и закончится лишь тогда, когда тот покинет пределы России. Это война, ведущаяся не по правилам военного искусства и сопровождающаяся особой жестокостью. Вооружившись против Наполеона, русский народ реализует присущее народу вообще право на вооруженное восстание в случае, если его права попраны.
Не будучи посвященным в стратегический замысел Кутузова, Ростопчин эту пропагандистскую модель принял за чистую монету и всячески старался ей противодействовать. А.Г. Тартаковский в свое время обратил внимание на то, что Ростопчин самовольно изменил в приказе Кутузова от 19 октября по случаю оставления французами Москвы фразу о народной войне. Вместо слов о том, что Наполеону «не предстоит ничего другого, как продолжение ужасной народной [курсив мой. – В. П.] войны, способной в краткое время уничтожить всю его армию», Ростопчин поставил «ужасной неудачной [курсив мой. – В. П.] войны» [Тартаковский, 1967, с. 67]. Лишнее упоминание народной войны на фоне «бездействующей» армии казалось Ростопчину опасным.
Участие народа в войне Ростопчин представлял себе иначе. До приближения неприятеля к Москве главную свою задачу он видел в сохранении спокойствия в столице: «Прокламации, мною публикованные, имели единственно в предмете утишение беспокойства» [Ростопчин, 1853, с. 244]. Особое беспокойство генерал-губернатору внушало намерение Наполеона освободить русских крестьян от крепостной зависимости: «Иной вздумает, что Наполеон за добром идет, а его дело кожу драть; обещает все, а выйдет ничего. Солдатам сулит фельдмаршальство, нищим – золотые горы, народу – свободу; а всех ловит за виски, да в тиски и пошлет на смерть: убьют либо там, либо тут» [Ростопчин, 1992, с. 212]. Но к счастью и к гордости Ростопчина московский люд не внял слухам о готовящейся свободе и прочих благах. В письме к Балашову от 30 июля 1812 г. он писал «слово вольность, на коей Наполеон создал свой замысел завоевать Россию, совсем в пользу его не действует. Русских проповедников свободы нет, ибо я в счет не кладу ни помешанных, ни пьяных, коих слова остаются без действия» [Дубровин, 1882, с. 69]. «Но что приятно, – писал он 6 августа тому же адресату, – это дух народный, на него положиться можно; и я всякий день имею доказательства, что внушения его нимало не колеблют» [Там же, с. 82].
Когда же Наполеон подошел к Москве, Ростопчин планировал выступить во главе вооруженного народа и принять участие в обороне столицы. К этому его призывал П.И. Багратион: «Мне кажется иного способа нет, как не доходя два марша до Москвы всем народом собраться и что войско успеет, с холодным оружием, пиками, саблями и что попало соединиться с ними и навалиться на них, а ежели станем отступать точно к вам неприятель поспешит» [Там же, с. 76]. З0 августа появилась афиша с призывом готовиться к вооруженной обороне столицы: «Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом; возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея» [Ростопчин, 1992, с. 218]. Осведомитель М.Я. Фон-Фок доносил своему патрону А.Д. Балашову: «Рассказывают, что Граф Ростопчин укрепляется с собранным им ополчением в Кремле, что сам одет в кафтане Русском и намерен защищать Москву до последней капли крови» [Фок, 1812, л. 32–33].
Ростопчин вынашивал более широкие замыслы, чем оборона столицы. В его намерения, видимо, входила организация широкой народной войны наподобие испанской, о чем писала впоследствии его дочь: «Мой отец хотел организовать войну гвериласов или партизан, инициатива которой принадлежала селянам, но ему не дали ни времени, ни средств» [Narishkine, 1912, с. 179]. Конструируя идеологему «народная война», Ростопчин преследовал в первую очередь две цели. С одной стороны, он стремился всячески принизить роль Кутузова в победе над Наполеоном, с другой стороны, как человек, претендующий на управление народным настроением в 1812 г., он отводил себе главную роль в спасении Империи. Ростопчину, видимо, и в голову не могло прийти, что с течением времени не он, а именно Кутузов, войдет в историю как организатор и вдохновитель народной войны. Вместе с тем ростопчинская концепция войны 1812 г. хорошо вписывается в русло охранительной доктрины, совмещающей в себе идеологическое конструирование народного идеала с вполне реальными опасениями свободного проявления народного духа. Поведение русского народа в 1812 г., якобы отвергшего предложения Наполеона о вольности (которых, кстати сказать, так и не последовало), консервативным дворянством интерпретировалось как народное стремление к сохранению традиционного уклада и служило в его глазах весомым аргументом против либерально-реформаторских намерений царя.
Глава 7Народная война: «либеральная» модель
Применительно к ситуации 1812 г., видимо, было бы неправомерным говорить о четком размежевании политических лагерей и противопоставлять консерваторов и либералов. Все общественные круги говорили в то время примерно на одном культурном языке и преследовали в общем сходные цели. Почти всех объединяла галлофобия, резкая критика русской европеизированной культуры и культивирование национальной самобытности. Однако уже в самом понимании народной войны можно выделить некоторые оттенки, свидетельствующие о будущем разграничении либерально-реформаторского направления и консервативно-охранительного. Мы уже видели, чт