Не только греки, но и персы, если они подвергались внешней агрессии, могли ассоциироваться с русскими. Именно таким образом «прочитывался» поход Юлиана Отступника против персов в статье «Бонапарте и император Иулиан», помещенной в «Сыне Отечества» с очевидно фиктивной пометой «сочинение одного знаменитого Английского Литератора». Наполеон, как и Юлиан, по мысли автора, является вероотступником: «Разница между сим отступником и Бонапартом, принявшим в Египте Магометанский закон, состоит в том, что Иулианово отступничество могло быть основано на заблуждении, а перемена веры Али-Бонапарта была подлая комедия, которую он равнодушно играл, потому что он равно презирает вообще религии». При этом «нечестие того и другого происходило из одного источника. Оба тщеславились мнимым именем философов прежде нежели получили название отступников; оба притворно изъявляли желание восстановить народ Еврейский» [Бонапарте и император… 1813, с. 221–222].
Как и Наполеон, Юлиан принял титул императора, находясь в Париже (Лютеции). К этому времени он покорил галлов и германцев и повел их с собой в поход против персов. Персы, как и русские, отступая, заманивали римскую армию вглубь своей территории. «Персидские Полководцы беспрестанно разъезжали с силами своими вокруг оно, перехватывали отставших и нападали на многие отряды; но варвары[78]сии, по словам Иулиана, всегда были отражаемы» [Там же, с. 225].
Далее начинается народная война, сопровождающаяся патриотическим самопожертвованием: «Преданные к Отечеству жители той страны, желая обратить на самого истребителя все бедствия войны сей, собственными руками довершали разорение полей своих» [Там же, с. 226][79]. Любопытно также отметить, что форма правления Персии, традиционно оцениваемая как деспотическая, в данном случае, проецируясь на твердость Александра I, упорно не желающего заключать мир с Наполеоном, воспринимается как «сильное самодержавное правительство, которое, для спасения земли своей, решается всем жертвовать» [Там же, с. 226–227]. В итоге в жертву приносится сама персидская столица: «жесточайшая судьба города Маогомолка[80] весьма сходствовала с участью Москвы» [Там же, с. 227]. Занятие персидской столицы для Юлиана становится началом конца. Беспорядочное отступление римлян из Персии описывается алогично отступлению французов из России, где совпадает почти все, вплоть до того, что «погода также была им неблагоприятна» [Там же, с. 230].
Однако в отличие от Наполеона, Юлиан умер в этом походе во время отступления, и после его смерти его приемник – «самый благочестивый из Римских Императоров» даровал «вселенной мир» и восстановил «в своих владениях прежний порядок вещей» [Там же, с. 232]. Несмотря на историческую несообразность данного утверждения, оно тем не менее имеет определенный смысл. Преемник Юлиана император Иовиан, начальник личной охраны Юлиана, не отличался никакими определенными качествами. По словам Аммиана Марцеллина, «он привержен к христианскому закону и проявлял свое уважение к этой религии; образования был не высокого; по характеру был доброжелателен…В пище он допускал излишество, имел склонность к вину и любовным утехам» [Аммиан, 2005, с. 378–379]. Характеристика очень подходит к Людовику XVIII, который в скором времени заменит Наполеона на французском престоле, и с именем которого уже в 1813 г. связывались надежды на восстановление прежнего порядка вещей. Характерно, что автор статьи приводит эти слова как кальку с греческого Του αρχαίυ Κοςμος, и добавляет: «То же что ныне во Франции называется: l’ancien regime» [Бонапарте и император… 1813, с. 232]. Однако возможна и другая интерпретация. Благочестие, стремление к миру и твердому порядку в европейском сознании все больше связывались с образом Александра I, который должен был как бы заменить Наполеона в общеевропейской политике.
В ассоциациях, которые рождала идеологема «народная война», важно было не столько внешнее фактографическое сходство, сколько актуализация освещенных традицией представлений. При этом совершенно не имело значения то, что различные ассоциативные модели плохо монтировались между собой, а подчас даже исключали друг друга. Так, например, если и можно было разглядеть какое-то отдаленное сходство между испанскими гвериласами и скифами, то ни те ни другие не имели ничего общего с древними римлянами. Между тем народная война проецировалась на Пунические войны, где римляне отождествлялись с русскими, а карфагеняне – соответственно с французами. Автора отрывка, о котором ниже пойдет речь, видимо, не смущало то обстоятельство, что борьба Рима и Карфагена использовалась наполеоновской пропагандой в качестве исторической параллели к войне Франции с Англией. 16 июня 1811 г. Наполеон, обращаясь к законодательному собранию, говорил: «Английская кровь наконец пролилась ручьями во многих сражениях, прославивших оружие Французов. Сия война с Карфагеном, которой надлежало бы решиться битвами на Океане или за морем, совершится на равнинах Испании! Когда Англия будет истощена, когда наконец сама почувствует бедствия, которыми в течение двадцати лет обременяет твердую землю, когда половина семейств её облечена будет в одежду печали, громовой удар прекратит дела полуострова, решит судьбу еe войска, и отомстит за Европу и Азию, прекратив сию вторую Пуническую войну» [Дивернуа, 1812, с. 18–19].
Сама по себе параллель «Франция – воинственный Рим / Англия – торговый Карфаген» была довольно устойчива, особенно если принять во внимание, что Англия проводила свою внешнюю политику не менее агрессивно, чем древний Карфаген. Но с Римом связывалась не только идея воинственности, но и идея патриотизма, что делало его удобным конструктом при моделировании идеологемы «народная война». Вместе с тем агрессивность Карфагена и завоевательные планы Ганнибала могли служить языком описания для внешней политики Франции. Таким образом, наполеоновская антитеза «Франция (Рим) – Англия (Карфаген)» переворачивалась, но только вместо Англии в роли Рима и победителя Франции оказывалась Россия.
В архиве Павла Никитича Тиханова хранится отрывок из сочинения, в котором проводится параллель между Пуническими войнами и Отечественной войной 1812 г. Автор неизвестен. Датировать отрывок можно исходя из его содержания. В конце говорится о сражении под Лютценом, состоявшемся 20 апреля (2 мая) 1813 г. как о только что одержанной победе[81], и ничего не говорится о последовавшем вскоре за ним (8–9 мая (20–21 мая) 1813 г.) Бауценском сражении. Следовательно, это сочинение было написано скорее всего в мае 1813 г.
Сходство древних римлян и современных россиян автору представляется настолько очевидным, что не требует доказательств:
Не стану я здесь доказывать сходство народа Российского с римским ни по обширности Государств, ни по покорению тех же самих, которые падением и рабством России угрожали, ни по скорому завоеванию толиких царств и областей. Не стану также доказывать сходство россиян с римлянами, сравнивая древних России героев с древними Героями Рима: ни единоборца Владимира с Торкватом, ни завоевателя Сибири с Лукуллом, ни Иоанна, покорителя царств, с Помпеем, ни Филарета с Регулюсом, ни Пожарского с Камиллюсом, ни Суворова с Цезарем, ниже Петра I… – извините меня Высокопочтенные Посетители! я не нахожу даже между Римлянами с кем бы его сравнять? Но пускай с Ромулом или Августом или с обоими вместе. Все сие я умолчу и для краткости времени, и для сходства никакому опровержению не подлежащего. Я токмо скажу здесь о войне прошедшего 12‑го года, в которой Россияне твердость духа, любовь к отечеству и храбрость оказали такую, какую Римляне во время войны Пунической [Историческое сочинение… 1813, л. 159–159 об.].
Первую Пуническую войну, в ходе которой римляне в результате морской победы над карфагенянами в 241 г. до н. э. приобрели Сицилию, автор уподобляет участию России в кампании 1806–1807 гг., в результате которой к России отошли Финляндия и часть Галиции. Называя лишь два сражения – при Пултуске и Прейсиш Эйлау, которые в России устойчиво воспринимались как победа над французами, автор замалчивает полный разгром русской армии под Фридландом, приведший к Тильзитскому миру, о котором говорится лишь между прочим: «Первая Пуническая война, больше еще раздражила Карфагенян, равно и Тильзитский трактат больше еще увеличил гордость Наполеона». Автор, разумеется, прямо не утверждает, что Тильзитский мир явился следствием победы россиян над Наполеоном, но дальнейшее развитие параллели «Первая Пуническая война – кампания 1806–1807 гг.» должно как бы исподволь навести именно на эту мысль: «Карфаненяне ни о чем не помышляли, как только об отмщении и покорении Римлян, так что Амилькар клятвою обязал сына своего Аннибала вечным быть врагом народа Римского. Но не такие ли же и Наполеон возымел чувствования и предприятия» [Там же, л. 160–160 об.].
При сравнении Второй Пунической войны с кампанией 1812 г. автор отнюдь не склонен проводить параллель между военными успехами Ганнибала в Италии и успехами Наполеона на пути к Москве. Наоборот, по его мнению, «Россияне везде, а особливо при Бородине, величайшее нанесли врагу поражение. И хотя Наполеон потянулся в Москву, так как Аннибалу открылся свободный путь в Рим, но Римляне по принуждению, а Россияне добровольно отступали, предвидя в том несомнительную победу». Россиян и римлян сближают не столько внешние события (здесь россияне выглядят гораздо удачливее своих великих предшественников), сколько нравственная сила: «Я только скажу о удивительном сходстве твердости и великодушия Россиян с твердостию и великодушием Римским», «Римляне ничего не щадили для своего отечества. Но чего есть столь драгоценное, чем бы и Россияне для своего не пожертвовали» [Там же, л. 161 об.–162].