Наибольшее сходство между Второй Пунической и Отечественной войнами автор усматривает в параллели между сражениями под Замою и под Красным. Последнее «есть настоящий образ победы Римлян, одержанной над Аннибалом под Замою. Там великое ополчение Аннибала или на месте сражения или досталось в плен Римлянами, и здесь многочисленное воинство Французов или по своему упорству погибло, или, повергая оружие нашло пощаду у победителей. Там целым обозом неприятелей Римляне овладели, и здесь не только все орудия, весь обоз и знамена, но и жезл Маршала сделался добычею Русских. Там Аннибал из‑под гор Замы едва убежал с четырьмя всадниками, и Наполеон из‑под Красного едва с малою горстью своих успел спастися».
И далее автор опять переходит к любимой им теме нравственного сходства россиян и римлян: «Чего ради, кто здесь не видит сходства между Российским и римским народом? Кто не скажет, что какою твердостию духа, любовию к Отечеству и храбростию Римляне, такою же пред прочими и Россияне отличились? Римляне в то время весь свет привели в изумление, и Россияне заставили всю вселенную себе удивляться. Деяния Римлян и доднесь народы прославляют, равно и деяния Россиян грядущими веками прославляемы будут» [Там же, л. 165 об.–166].
Однако автор явно не склонен углубляться в параллель между республиканским Римом и монархической Россией, равно как и противопоставлять Рим республиканский и Рим императорский. Отмечая сходства русских полководцев 1812 г. с римскими полководцами Второй Пунической войны[82], он при этом не забывает и об Александре I, в котором соединились лучшие черты римских императоров: «кротость Тита, великодушие Августа, премудрость и любовь Марка Аврелия» [Историческое сочинение… 1813, с. 166 об.].
Следует отметить, что различные модели народной войны, будь то испанская, скифская или римская, выражались единым языком культурных представлений, восходящим к просветительской идеологии XVIII в. Не случайно у Ф.Н. Глинки понятия «народная война» и «отечественная война» выступают как синонимы. Такое понимание народа в общем соответствует тому, что Руссо называл personne morale. Народ и отечество, в изображении Ф. Глинки, являются воплощением руссоистской идеи общей воли, не только ставящей интересы народного целого выше индивидуальных желаний, но и практически полностью исключающей их. По словам Ф. Глинки, «в отечественной войне и люди ничто!» [Глинка Ф., 1987, с. 21][83].
Само происхождение народной войны могло объясняться в соответствии с просветительской теорией общественного договора. В одной из статей «Сына Отечества» говорилось о том, что «Французская революция, сверх многих зол, нанесенных ею человечеству, произвела и новый образ войны, неслыханной со времен варварских веков. До последнего десятилетия 18 века Государи и правительства, принимаясь за оружие для защищения прав своих – истинных или мнимых – воевали с противником своим на поле чести. Полководцы и воины всячески старались облегчить судьбу той земли, в которой война происходит, своя ли она или неприятельская; употребляя все силы, чтоб доставить отечеству своему успех в начатой брани, уважали они и противную сторону, и не смели подумать об оскорблении особы или учреждений неприязненного Государя». Иными словами, речь идет о том, что между воюющими сторонами соблюдался некий договор о правилах войны, накладывающий определенные ограничения на воюющие стороны. Соблюдение этого договора придавало войнам не только профессиональный, но и локальный характер. Революционное правительство Франции, к которому, по мнению автора, относится «Народное собрание, Комитет Робеспьера, директория, Консул Бонапарте, Император Наполеон – все одно!», – отвергло эти правила, придав войне тотальный и грабительский характер: «Возмущение народа против законной власти, грабеж всякого имущества, нарушение всех прав народных и человеческих – вот средства революционных героев». Вмешательство Наполеона во внутренние дела завоеванных им государств, установление там своего режима могло интерпретироваться как нарушение общественного договора с вытекающим отсюда вступлением в силу естественного права на самозащиту. Народная война как акт законного сопротивления тирану была организована правительством, которое в данном случае выступало как вождь народного восстания. «Гнушаясь употребить те способы, которыми пользовались бесчестные враги, благоустроенные правительства нашли другие средства воспротивиться новому образу войны. Видя, что она угрожала не только войскам, но и всему народу, всему имуществу Государства, они вооружали и употребляли против неприятельского нашествия весь народ, все силы державы своей». И далее автор приводит картину развертывания народной войны в Европе:
Первое государство, ополчившее народ, для воспрепятствования вторжению Французов, была Россия, в 1807 году; но в то время не имела она нужды изгонять врага из пределов своих; ибо мир заключен был до вшествия его в границы Российские. В следующем году вооружился народ в Испании, и вот уже пять лет противится он колоссальной Франции с постоянством и редкими успехами. В 1809 году составлено было земское ополчение в Австрии; но тогдашняя война, начатая быстро и смело, продолжаема была без постоянных напряжений, и пагубная умеренность в брани с коварным врагом превратила первоначальные успехи в неудачи; при всем том ополчение принесло великие выгоды и содействовало возвращению многих, неприятелем занятых областей. Наконец, в 1812 году, Россия вооружила народ свой по вступлении неприятелей в ее пределы и – конец брани известен. Ныне последовала Пруссия сим примерам, и при объявлении Французам войны, составила земское ополчение и земское охранное войско [Смесь, 1813а, с. 40–42].
Народная война в такой интерпретации утрачивает свой специфический национальный характер и превращается в универсальный способ сопротивления тирании. Одновременно она становится аргументом в пользу реставрации старого порядка, который в связи с этим мыслится как результат свободного волеизлияния народа в отличие от революционного порядка, представляющего собой узурпацию народных прав.
И хотя народная война в данном случае предстает как организованное и упорядоченное явление, тем не менее она значительно по своим методам отличается от войны профессиональной. Народ освобожден от всех обязательств по отношению к своему противнику, отсюда особо жестокий характер народной войны, на что обращал внимание декабрист В.Ф. Раевский. В его оценках войны 1812 г. звучат коннотации, явно навеянные Французской революцией XVIII в.[84] Наполеон у Раевского «чудовище, бич человечества», «палач народный», но и война против него – «это народная война со всеми ужасами и варварством». «Народ русский, – пишет Раевский, – зверски рассчитывался за пожары, насилие, убийства, свою веру» [Раевский, 1956, с. 114].
Народная жестокость в данном случае есть проявление народного духа, которое и обеспечивает народу победу над врагом, действующим числом и умением. «Не оружие составляет силу воина, но дух, оживляющий того, кто сим оружием действует. Известно, с каким успехом работало наше ополчение под Полоцком топорами! Как вы управились с Французами? Спросил некто возвратившегося из похода ратника; ведь у них и ружья, и сабли, и пушки. – “И батюшка! – отвечал крестоносец, – как закричат: вперед, ребята! Перекрестишься, схватишь топор обеими руками, пустишься вперед, да и ну их рубить, как ельник; тут и ружья и сабли из рук повалятся!”» [Смесь, 1813б, с. 86]. Возможно, это и другие подобные рассуждения о духе народной войны, побеждающем материальную силу противника, повлияли на толстовскую концепцию войны 1812 г. В этом смысле Толстой, когда писал о «дубине народной войны», не только излагал свое понимание событий, но и учитывал ту интерпретацию, которую они получали в современной им публицистике. Таким образом, в самой идеологеме «народная война» сложно переплетались охранительные, консервативные, либеральные, национально-патриотические и даже космополитические идеи. Ее идеологическая валентность становилась практически неограниченной.
При всей близости идеологем «народная война» и «отечественная война»[85] они различны в своих культурных истоках. В первом случае центральной является проблема национальной самобытности. Народ предстает как хранитель национальных ценностей и противопоставляется не только внешнему агрессору, но и европеизированному дворянству. Эта универсальная антитеза интерпретировалась на различных уровнях культурного сознания от поверхностной смены европейской моды на национально-русскую до стремления постичь народный дух в моменты его наивысшего проявления.
Ф.Ф. Вигель, переживавший войну в Пензе, вспоминал:
Всю осень, по крайней мере у нас в Пензе, в самых мелочах старались выказывать патриотизма. Дамы отказались от французского языка. Многие из них почти все оделись в сарафаны, надели кокошники и повязки; поглядевшись в зеркало, нашли, что наряд сей к ним очень пристал, и не скоро с ним расстались. Что касается до нас, мужчин, то, во‑первых, члены комитета, в коем я находился, яко принадлежащие некоторым образом к ополчению[86], получили право, подобно ему, одеться в серые кафтаны и привесить себе саблю… Губернатор [кн. Ф.C. Голицын] не мог упустить случая пощеголять новым костюмом; он нарядился, не знаю с чьего дозволения, также в казацкое платье, только темно-зеленого цвета с светло-зеленой выпушкой. Из губернских чиновников и дворян все те, которые желали ему угодить, последовали его примеру. Слуг своих одел он также по‑казацки, и двое из них, вооруженные пиками, ездили верхом перед его каретою [Вигель, 2003, кн. 2, с. 670].