[91].
В этом «анекдоте», как тогда называли подобный жанр, прежде всего обращает на себя внимание то, что героем является простой крестьянин, который, предполагается, ничего не слышал ни о Муции Сцеволе, ни о Марке Курции. Крестьянин этот воплощает в себе русский народ, который через имена-символы приравнивается к римскому народу. Для автора этой легенды не столько важно убедить читателя в том, что это было на самом деле, сколько отослать его к соответствующим страницам Тита Ливия, где рассказывается о том, как римский патриот Муций пробрался в стан врагов Римской республики с целью убить тирана и был схвачен его телохранителями. «Когда царь, – пишет Тит Ливий, – горя гневом и страшась опасности, велел вокруг развести костры, суля ему пытку, если он не признается тут же, что скрывается за его темной угрозой, сказал ему Муций: «Знай же, сколь мало ценят плоть те, кто чает великой славы!» – и неспешно положил правую руку в огонь, возженный на жертвеннике. И он жег ее, будто ничего не чувствуя, покуда царь, пораженный этим чудом, не вскочил вдруг со своего места и не приказал оттащить юношу от алтаря» [Тит Ливий, 1989, с. 73]. Но еще более впечатляюще звучит рассказ о юном воине Курции, который, когда потребовалось принести в жертву богам «главную силу римского народа», «с укоризною спросил растерянных граждан, есть ли у римлян что-нибудь сильнее, чем оружие и доблесть…а затем верхом на коне, убранном со всею пышностью, в полном вооружении бросился в провал, и толпа мужчин и женщин кидала ему вслед приношения и плоды» [Там же, с. 327].
При всем том, что подвиг Курция в изложении Тита Ливия намного ярче и жертвеннее, чем подвиг Сцеволы, героем «анекдота» становится не русский Курций, а русский Сцевола. Это объясняется условиями военного времени. Смерть, пусть даже добровольная, верхом на коне в полном вооружении на войне не является неожиданностью и составляет, так сказать, будничный подвиг, практически лишенный театрального эффекта. Важно, чтобы жертва была лишена узко прагматического характера, а еще лучше, если герой при этом произносил бы какие-нибудь «исторические» слова, как, например, в еще одном «анекдоте» из «Сына Отечества»:
Кому не известен Кинигир, тот грек, который бросился с берега, чтоб остановить персидскую галеру, схватя оную рукою, руку отрубили, он схватил другою, отрубили и сию, он схватил зубами, и тут лишился головы?[92] – Читая о Кинигире, конечно, удивляешься подвигу его; но полтавского полку унтер-офицер N. N. более трогает мою душу. У него в жарком сражении при Салтановке оторвало ядром руку; он вышел из сражения, держа другую оторванную. Проходя мимо князя Багратиона и став во фрунт, сказал: «Здравия желаю, Ваше Сиятельство!» Когда же стали у него вынимать руку из плеча, он охнул – лекарь упрекнул ему за сие. Унтер-офицер отвечал: «Не думаете ли вы, что я охаю о руке или от нетерпимой боли? Отрежьте другую, я не поморщусь; но я охаю о России, о моей родимой стороне, и что не могу более, надолго, служить моему государю [Гераков, 1813, с. 295].
В данном случае древний и современный мифы очень плохо монтируются. Случай при Салтановке, даже если он и имел место, никак не соотносился с античностью в силу своей заурядности: рука, оторванная ядром, – обычное дело на войне. Но для того чтобы этот случай сделался исключительным, ему необходим аналог в древней истории. Аналогия, пусть даже натянутая и неубедительная сама по себе, играет решающую роль в любом мифотворчестве. В данном случае мы имеем дело с заменой стереотипов. Стереотип военных будней заменяется книжно-патриотическим стереотипом и, утрачивая связь с реальностью, начинает оказывать на нее влияние как высокий образец для подражания.
На пересечении идей народности и жертвенности рождалась концепция народа-гражданина, отстаивающего свою свободу в самостоятельной борьбе с внешним врагом. В листовках, вышедших из походной типографии сначала М.Б. Барклая де Толли, а затем М.И. Кутузова, крестьяне нередко именуются «сынами отечества», «почтенными гражданами», «честными поселянами» и т. п. Так, например, в одной из листовок Барклая крестьяне именуются как «истинные сыны отечества, верные подданные монарху своему и бесстрашные защитники собственности» [Бумаги, относящиеся… 1903, с. 246]. В «Известиях об армии. Главная квартира, село Леташевка» от 30 сентября 1812 г. говорится:
Крестьяне, горя любовию к родине, устраивают между собою ополчения. Случается, что несколько соседних селений ставят на возвышенных местах и колокольнях часовых, которые, завидя неприятеля, ударяют в набат. При сем знаке крестьяне собираются, нападают на неприятеля с отчаянием и не сходят с места битвы, не одержав конечной победы. Они во множестве убивают неприятелей, а взятых в плен доставляют к армии. Ежедневно приходят они в главную квартиру, прося убедительно огнестрельного оружия и патронов для защиты от врагов. Просьбы сих почтенных крестьян – истинных сынов отечества [курсив мой. – В. П.] – удовлетворяются по мере возможности, и их снабжают ружьями, пистолетами, порохом [Листовки Отечественной войны… 1962, с. 50–51].
Это отрывок не просто сообщает факты. В нем присутствует важная для гражданского сознания идея вооруженного народа, восходящая к просветительско-демократической идеологии XVIII в. «Освободительный смысл этой идеи ясен, – пишет Ю.М. Лотман. – Не случайно ее так энергично отстаивал Радищев. Революционная война, которую вела французская республика, а затем освободительные войны народов Европы против Наполеона (прежде всего испанского народа), одели эту идею плотью живых фактов и чрезвычайно способствовали ее популяризации в передовых кругах общества» [Лотман, 2002а, с. 14]. К Радищеву явно восходит и наименование крестьян «истинными сынами отечества», а удар колокола как сигнал к народному собранию отсылает к Новгородской республике.
Такого рода обращение к крестьянам корреспондировало с известным утверждением «у рабов нет Отечества». «Рабы», защищающие свое отечество с оружием в руках, уже не рабы, а свободные граждане. По верному замечанию Ю.М. Лотмана, «постоянное подчеркивание участия крестьян в освобождении родины как бы уравнивало их в глазах известной части современников в гражданском отношении с другими сословиями и перерастало из проблемы военной в политическую» [Лотман, 1962, с. 227].
Для Ф. Глинки характерно представление, которое скоро станет центральным в исторических рассуждениях декабристов: русский народ исконно свободен. По законам мифа, не знающего временных перегородок, русский народ был свободным вплоть до нашествия Наполеона, который и явился узурпатором народных прав[93]. Поэтому победа над ним автоматически означает возвращение народной свободы. «Я предчувствую, – писал Ф. Глинка, – что будущее, рожденное счастливыми обстоятельствами настоящего, должно быть некоторым образом повторением прошедшего, оно должно возвратить нам свободу, за которую теперь, как и прежде, все ополчается» [Глинка, 1987, с. 23].
Вспомним, братцы, россов славу
И пойдем врагов разить!
Защитим свою державу:
Лучше смерть – чем в рабстве жить
пелось в «солдатской песни» Ф. Глинки, сочиненной им под Смоленском в июле 1812 г.
В своей военной лирике Ф. Глинка, лишь в минимальной степени стилизуя народную речь и песенный размер, вкладывает в уста своих героев – простых воинов – гражданскую лексику с ярко выраженной политической семантикой. Так, например, раненный во время Бородинского сражения воин говорит мирным поселянам:
Можно ль боль мне помнить ран
И остаться с вами,
Если всем грозит тиран
Рабством и цепями!..
Таким образом, за антитезой «Наполеон – русский народ» отчетливо просматривается структура древнего тираноборческого мифа: тиран похищает народную свободу, и народ, ниспровергая его, возвращает ее себе [Одесский, Фельдман, 1997]. При этом народ мыслится не как совокупность простых людей, а как единое тело, как коллективная личность, или как организованное общество, отечество и т. д. [Кутузов, 1989, с. 313].
Идея народного восстания против тирана предполагала фигуру народного вождя, который сплотит народ вокруг идеи свободы и подаст сигнал к выступлению [Лотман, 1992]. В одном из номеров «Сына Отечества» преподаватель истории Царскосельского лицея Иван Кузьмич Кайданов опубликовал статью «Освобождение Швеции от тиранства Христиана II, короля датского», в которой речь шла о захвате шведского престола датским королем Христианом II в 1518 г. При этом сам захват описывается как заключение общественного договора: «Христиан II торжественно обещал даровать прощение всем Шведам, клялся не нарушать их прав, и без согласия Шведских Государственных чинов не требовать с них никаких податей. Стокгольм, поверив его клятвам и обещаниям, отворил ему врата и возложил на него корону» [Кайданов, 1812, с. 148–149]. Однако Христиан нарушает свою клятву, начинает преследовать шведов, отправляет «девяносто знаменитейших граждан» на казнь, далее казни следуют по всей Швеции. Против тирана восстает молодой Густав Ваза, сын одного из казненных в Стокгольме вельмож. Он наделен чертами народного трибуна. Его сближение с народом напоминает переодевание отряда Дениса Давыдова в народное платье: «Густав надеялся возбудить всех Далекарлийцев к великому предприятию, и дабы удобнее приобресть любовь и доверенность их, переоделся в их платье, обрезал себе волосы, надел круглую шляпу, и в таковом простом наряде и с топором в руках долго блуждал по горам и лесам. И наконец нанялся служить у одного крестьянина» [Там же, с. 153]. На