Не менее знаковым было и назначение Ф.В. Ростопчина на должность Московского главнокомандующего. Это назначение прошло при активном содействии сестры Александра I великой княгини Екатерины Павловны. Известный своей преданностью Павлу I, довольно резкими высказываниями в адрес либеральной политики Александра, а также патриотической ненавистью к французам и европеизированному русскому дворянству Ростопчин внушал царю едва ли не бόльшую неприязнь, чем Шишков. И если бы не прямое вмешательство великой княгини, то это назначение могло бы не состояться.
Для Екатерины Павловны, чья политическая активность возрастала по мере приближения войны с Наполеоном, важно было иметь в Москве «своего» губернатора, и она полагала, что Ростопчин в этом смысле вполне может быть ей полезен. Видимо, с самого начала великая княгиня отводила Москве и Твери роль важных опорных центров в организации сопротивления врагу. Уже при первых известиях о вступлении неприятеля на русскую территорию, когда еще не было ясно, какой характер примет эта война, Екатерина Павловна начинает формировать дворянское ополчение, при этом себе она отводит роль инициатора, не придавая, правда, этому широкой огласки, а в роли непосредственного организатора, по ее замыслу, должен выступить Ростопчин. В письме к адъютанту своего мужа князю В.П. Оболенскому, отправленному ею в Москву, Екатерина Павловна писала: «Передайте графу Ростопчину, что, известившись от вас о предстоящей вам поездке в Москву, и зная о доверии графа к вам, я поручила вам переговорить с ним о той идее, о которой я сообщала уже графу в общих чертах и сказать ему, что я читала вам мои письма к нему. Передайте ему, что на нем лежит обязанность воспламенить патриотизм Московского дворянства, первого в государстве, как по своим материальным средствам, так и потому уважению, каким он пользуется в Москве» [Екатерина Павловна… 1888, с. 24].
В этом письме Екатерина Павловна кажется впервые применительно к войне 1812 г. употребила понятие «народная война» (combien cette guerre était nationale). Однако слово «народная» в данном случае подразумевает не стихийное участие народа в боевых действиях, а дворянскую инициативу, готовность русских дворян добровольно встать под знамена формируемого ополчения.
«Графу, – продолжает великая княгиня, – стоит только явиться в собрание дворянства или на какой-нибудь его съезд, стоит только выяснить, какая опасность грозит отечеству и в какой мере начатая война есть война народная, чтобы воодушевить Московское дворянство, а из Москвы, где так много дворян из всех губерний, это патриотическое воодушевление охватит всю Россию» [Там же].
Далее Екатерина Павловна, как бы предупреждая возможные вопросы Ростопчина, рассказывает Оболенскому историю возникновения этого проекта: «Если граф спросит вас – знает ли Государь обо всем этом и кому принадлежит мысль, отвечайте, что насколько вам известно Государь ничего еще не знает, но что мысль о сформировании дворянством особых полков принадлежит принцу и мне, а возникла она потому, что в Москве граф Ростопчин и что, следовательно, никаких волнений произойти не может, если только дело представлено им будет дворянству в истинном свете» [Там же].
Однако Ростопчин не выразил своего согласия принять участие в этой затее. И хотя сама идея вряд ли могла вызвать у него возражения, тем более что через несколько недель он будет официально назначен начальником над ополчением шести смежных с Москвой губерний, дело, как представляется, было в том, что проект Екатерины Павловны носил характер частной инициативы, которую Ростопчин как человек, находящийся на государственной службе, считал не в праве поддерживать. Обязанный Екатерине Павловне своим назначением, он тем не менее ясно понимал, что служит не ей, а Александру, и что только царь может давать ему подобные поручения.
Такая позиция вызвала раздражение у великой княгини, и уже в следующем письме к Оболенскому от 7 июля она писала: «Великий проект осуществляется, несмотря на сопротивление графа. Подробностей еще не знаю, но не пройдет и двух недель, как Москва докажет своему градоначальнику, что он не знает ее» [Там же]. Между тем, утверждая, что «Государь ничего еще не знает», Екатерина Павловна говорила неправду. Свой проект она обсуждала с Александром еще до начала боевых действий, и буквально накануне наполеоновского вторжения царь писал сестре по этому поводу: «Ваши идеи делают столько же чести вашему уму, сколько вашему патриотизму и вашему сердцу… Мне кажется, что этот дар, будучи добровольным, произведет лучшее действие, чем если бы это было потребовано от моего имени. И хотя возникнут трудности при его исполнении из‑за нехватки офицеров, тем не менее результат принесет несомненную пользу, и в настоящем кризисе чем больше увеличатся наши силы, тем основательнее станет надежда упорствуя победить» [Переписка Императора Александра I… 1910, с. 77].
Из этого письма ясно, почему Екатерина Павловна не желала раскрывать все карты перед Ростопчиным. Организация дворянского ополчения с самого начала мыслилась как сугубо дворянская инициатива. То, что великая княгиня стояла у ее истоков, ни в коей мере не должно было ассоциироваться с царем. Более того, ее известная оппозиционность придавала самому проекту если не оппозиционный, то подчеркнуто неофициальный характер, что несомненно почувствовал Ростопчин, не знавший всей подноготной. Александр и его сестра, действуя, как всегда, сообща, стремились извлечь политические дивиденды из самой непопулярности царя.
Выражение «народная война» в письме Екатерины Павловны следует понимать, как войну, ведущуюся независимо от правительственных распоряжений, войну, основанную не на политических соображениях, а на ненависти русского дворянства к Наполеону. При этом роль самого царя в этой войне оставалась непроясненной, что вносило дополнительные осложнения. Екатерина Павловна не меньше самого Александра была обеспокоена той ролью, которую ему придется играть в этой войне. В одном из июньских писем 1812 г., отправленных в Вильно еще до вторжения Наполеона, великая княгиня писала:
Вы должны тяжело страдать, потому что все то, что вы призваны совершить в настоящий момент противно вашему характеру, но чем больше вы сможете победить себя и быть Императором, тем лучше вы исполните ваш настоящий долг. Если я хотела, как вы говорите, прогнать вас из армии, то только для этого. Я считаю вас таким же способным, как и ваши генералы, но вы должны играть не только роль полководца, но еще и роль правителя. Если кто-нибудь из них плохо командует, его наказывают, ему делают выговор. Ошибки, совершенные вами, падут на вас, и доверие к тому, от кого все зависит, кто является единственным арбитром судеб Империи, и кто должен быть опорой для всех, будет разрушено, а это более страшное зло, чем потерянные провинции [Переписка Императора Александра I… 1910, с. 76][96].
Насколько Александр прислушался к этому мнению сестры, сказать трудно. Какие мысли оно в нем ни пробудило бы, для его отъезда от армии этого было недостаточно. Необходимо было каким-то образом официально обставить этот отъезд, представить его не как бегство перед лицом превосходящего противника, а как более широкое понимание стоящих перед царем задач. И здесь на помощь Александру пришел А.C. Шишков, который, как известно, в первые дни войны выступил инициатором отъезда Александра из армии. Прибыв в апреле 1812 г. к войскам, находящимся в Вильно, Александр оказался заложником ситуации. В случае начала боевых действий он автоматически оказывался в роли полководца, которой после Аустерлица он явно не соответствовал и которой боялся, стараясь при этом не подавать виду. Его заявление в рескрипте фельдмаршалу Н.И. Салтыкову от 13 июня 1812 г. (т. е. почти сразу же по получении известия о вторжении неприятеля): «Я не положу оружия доколе ни единого неприятельского воина не останется в Царстве Моем» – следовало понимать так, что царь будет находиться при армии. Это подтвердилось в его воззвании к войскам при отступлении к Дрисскому лагерю: «Я всегда буду с вами, и никогда от вас не отлучусь». «Сие выражение, – вспоминал Шишков, – привело меня в отчаяние» [Шишков, 1832, с. 9, 15]. Не рассчитывая в одиночку убедить царя покинуть армию, адмирал обратился за поддержкой к А.Д. Балашову и А.А. Аракчееву, после чего в коллективном письме к царю подробно аргументировал свою позицию.
Необходимость отъезда Александра в столицу авторы письма мотивировали в первую очередь военной обстановкой. Присутствие царя, который формально не решался взять на себя командование войсками, сковывало действия командующего 1‑ой армией М.Б. Барклая де Толли перед лицом наступающего противника: «Государь Император, – говорилось в письме Шишкова к царю от 30 июня 1812 г., – находясь при войсках не предводительствует ими, но предоставляет начальство над оными военному Министру, который хотя и называется Главнокомандующим, но в присутствии Его Величества не берет на себя в полной силе быть таковым с полною ответственностию».
Однако важны не только причины, но и аргументация, используемая Шишковым для удаления царя: «Государь и отечество есть глава и тело: едино без другого не может быть ни здраво, ни цело, ни благополучно». Поэтому «самая внутренность Государства, лишенная присутствия Государя Своего, и не видя никаких оборонительных в ней приуготовлений, сочтет себя как бы оставленною и впадет в уныние и расстройство, тогда, когда бы, видя с собою Монарха Своего, она имела сугубую надежду: первое на войски, второе на внутренние силы, которые без всякого сомнения мгновенно составятся окрест Главы Отечества, Царя» [Шишков, 1832, с. 9, 15].
Шишков с самого начала стремится представить войну не как столкновение двух армий или двух государей. Дипломатический и политический аспекты этой войны его, видимо, вообще мало интересовали. Во французах он видел не только военную, но культурную угрозу для