читатель из комментария должен был понять, что данный отрывок отсылает не просто к соответствующему месту из Апокалипсиса (Число зверино 666, XIII, 18), но и к письму профессора Дерптского университета В.Ф. Гецеля М.Б. Барклаю де Толли от 22 июля 1812 г., содержащим в себе расчеты, доказывающие, что «в числе 666 содержится имя Наполеон» [Державин, 1870, с. 120; Гецель, 1883, с. 651–652]. Этим комментарием поэтическая метафора превращалась в «научную» гипотезу, подкрепленную авторитетом ученого-богослова.
Следующий далее фрагмент о Люцифере сближает ветхозаветный отрывок из Книги пророка Исаии – «Как упал ты с неба денница [Державин, 1870, с. 120; Гецель, 1883, с. 651–652], сын зари! Разбился о землю попиравший народы. А говорил в сердце своем: “взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему”. Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней» (Ис. 14: 12–15) – со словами Иоанна Богослова: «…и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполенном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами» (Ои. 17: 3). Под «женой» обычно понимают Вавилон, или его субститут – языческий Рим, – под зверем, на котором она сидит, – дьявола, а Люцифер может трактоваться и как падший Сатана, и как вавилонский царь. Вся эта эмблематика в контексте 1812 г. получала вполне конкретный смысл: вавилонский царь – Наполеон, Вавилон – Париж. Расшифровку же семиголового и десятирогового зверя дал сам Державин в комментарии: «Под главами разумеются здесь семь королей, поставленных Наполеоном, как-то: – неаполитанский, вестфальский, виртембергский, саксонский, голландский, испанский, баварский; а под рогами – десять народов, ему подвластных, а именно: австрийский, прусский, саксонский, баварский, виртембергский, вестфальский, итальянский, испанский, португальский, польский, как в манифесте от 3 ноября 1812 г. явствует». Таким образом, уже не Апокалипсис кодирует события, а наоборот сами события «прочитываются» как реализация апокалиптического пророчества, т. е. знак и референт меняются местами.
Подобно тому как в Наполеоне воплощается библейское пророчество о наступлении Антихриста, в Кутузове, уже в силу одного его имени, воплощается архангел Михаил – «князь великий, стоящий за сынов народа твоего» (Дан. 12: 1):
Упала демонская сила
Рукой избранна князя Михаила
Сей муж лишь Гога мог потрясть.
В комментарии к этому месту Державин писал: «Замечательно, что фельдмаршал Кутузов, при поручении ему в предводительство армии, как бы нарочно пожалован князем, чтобы сближиться с Священным Писанием» [Державин, 1870, с. 121]. В Бородинском сражении Державин увидел отражение апокрифической легенды о небесной борьбе архангела Михаила с Сатаной, согласно которой Михаил ниспровергает своего противника в преисподнюю:
И грянул бородинский гром.
С тех пор Наполеон
Упал в душе своей, как дух Сатанаила,
Что древле молньей Михаила
Пал в озеро огня
И там, стеня,
Мертв в помыслах лежит ужасных
Под ревом волн, искр смрадных, страшных.
В «Гимне» довольно абстрактно представлена роль Александра I, хотя царь неоднократно упоминается в тексте. Сначала призывается Муза («священно-вдохновенна дева»), чтобы воспеть
…победы звучным тоном
Царя Славян над Авадоном.
Этот сюжет кодируется апокалиптической битвой дьявола и его подручных с Агнцем:
Они ревут, свистят и всех страшат;
А только агнец белорунный,
Смиренный, кроткий, но челоперунный,
Восстал на Севере один, —
Исчез змей-исполин!
Не довольствуясь чисто метафорическим сближением Агнца с Александром I, Державин придает особое значение тому, что «царствующий император вступил на престол под знаком Овна» [Державин, 1870, с. 118]. Но далее в тексте архангел Михаил (Кутузов) подменяет Александра в качестве непосредственного победителя Сатаны (Наполеона). Александру же отводится вполне официальная функция организатора победы. Однако лежащая за пределами библейского нарратива, она оказывается лишенной священного ореола. Видимо, чувствуя, что царю в «Гимне» не воздано должного, автор объясняет это собственной старостью:
Холодна старость – дух, у лиры – глас отъемлет,
Екатерины Муза дремлет.
Дело, конечно, не в старости Державина, кстати сказать, весьма плодовитой в поэтическом отношении. До начала заграничных походов царь воспринимался скорее как некий символ Отечества, чем реально действующее лицо, и в этом смысле его поведение не являлось сюжетообразующим. И только желание царя продолжить войну, когда многие ее считали уже законченной, вывело его на авансцену событий и предоставило ему роль протагониста в библейском нарративе. Как уже отмечалось выше, именно с этого момента в церковных проповедях актуализируются новозаветные мотивы, и Александр все чаще уподобляется Христу.
Своего апогея сакрализация монарха достигает в момент оккупации союзными войсками Франции. Намеченная в «Гимне» тема Агнца-Христа, победившего дьявола (Ои. 17: 14), получает у Державина дальнейшее развитие:
Пой того крепость, мощь львину
Агнца, – кто кротость явил,
И другую половину
Света – Париж покорил!
Милостью больше, чем гневом,
В славе блестящ там, как Бог,
Препровожденный вшел Небом
В древний Бурбонов чертог;
Дух к ним народа любовью
Возжегши, их воскресил;
Бедства московски не кровью,
Благом злодеям отмстил
Но если здесь Александр лишь уподобляется Богу, то в стихотворении «На возвращение императора Александра I», его богочеловеческая природа утрачивает метафорический характер:
Он Гений с небеси низсланный!
Марией[112] кроткою рожден,
Чтоб ввек был миротворцем славный
И сыном Божьим наречен
Сближение Александра с Христом в данном случае не было лишь данью риторике и не просто отражало народные представления о сакральном характере царской власти в России. В данном случае это имело прямое отношение к языку, описывающему новый порядок вещей в Европе, когда людям казалось, что период глобальных войн, порожденных Французской революцией, должен завершиться столь же глобальным миром. Параллель между апокалиптической скорбью и эпохой Наполеоновских войн, многократно тиражируемая не только в России, но и в Европе, лишь укрепляла в сознании людей эсхатологические ожидания.
Глава 11Идеология заграничных походов
Изменение государственных границ всегда сопровождается повышенной идеологической активностью со стороны тех, кто эти изменения производит, а следовательно, неизбежно приобретает семиотический характер. Инкорпорируемое пространство при этом может подвергаться двоякой трансформации. В одних случаях в него могут транслироваться тексты из центра инкорпорирующей структуры. В других – оно само может становиться неким транслирующим пунктом. Тогда направление текстов принимает противоположный характер: из периферии в центр. В первом случае семиотические преобразования будут затрагивать лишь вновь приобретенные территории, во втором – все культурное пространство. Примером первого может служить образование социалистического лагеря по окончании Второй мировой войны, когда Советский Союз, создав буферную зону из так называемых стран народной демократии, провел в них политические преобразования, значительно продвинув идеологическую границу на Запад. Примером второго случая может служить Северная война, когда отвоевание у шведов прибалтийских территорий сопровождалось преобразованием российской государственности по шведским и шире европейским моделям. В первом случае страны социалистического лагеря служили буферной зоной и усиливали непроницаемость границ между враждебными мирами. Во втором – граница, вдвинутая в Европу, не столько отделяла от нее Россию, сколько должна была подчеркивать европейский характер российской государственности.
Большая европейская война 1812–1814 гг. в этом отношении не может быть отнесена ни к одному из этих случаев. Само противопоставление Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. обусловлено не столько историко-военными, сколько идеологическими причинами. После пересечения границы русской армией 1 января 1813 г. поменялся не только театр военных действий, но и сам противник, а соответственно и цели войны. Если в 1812 г. Россия противостояла почти всей Европе, и война осмыслялась как война «народная» и «отечественная», то летом 1813 г. Россия уже была вместе со всей Европой против Франции. Последняя не была еще побеждена, а Россия уже заняла ее место в европейской политике. Желание Александра I не ограничиться возвращением Франции в ее границы 1792 г., а провести внутренние преобразования в ней, не встречало единодушной поддержки у его европейских союзников, но именно оно было проведено в жизнь. Это потребовало от царя не только военной мощи, но и мощной идейной пропаганды, направленной на поддержание единства внутри коалиции.
В Меморандуме Г.Ф.К. фон Штейна Александру I от 6 (18) декабря об организации временного управления в немецких государствах говорилось: «Для возбуждения общественного мнения нужны прокламации, книги для народа, церковные проповеди, а также соответствующая деятельность благонамеренных людей во всех больших городах, в общественных школах и общественных объединениях. Все эти мероприятия нужно как можно скорее организовать и проводить» [Штейн, 1964, с. 7].