Допуская возможность ограничить «независимость» государя, понимая под независимостью «возможность делать все, что хочешь», Уваров имеет в виду, что в безграничной власти заинтересован в первую очередь не столько сам монарх, сколько люди, имеющие на него влияние: «Сколько было случаев, когда государь, злоупотребляя своей независимостью, навлекал на себя самые ужасные бедствия? И нередко в несчастье такой государь думал, насколько было бы для него полезнее хотя бы незначительное ограничение собственной независимости! А сколько можно насчитать монархов самых могущественных и самых удачливых, которые порой вынуждены были действовать против собственного желания и соглашаться на самые неприятные условия?» [Там же, с. 182]. Таким образом, ограничение монархии является непременным условием общеевропейского мира.
Другим условием служит отмена крепостного права, против чего опять выступают «частные лица»:
Все собственники считают, что они станут жертвой вопиющей несправедливости, если крепостные получат свободу, даже если при этом они добровольно будут продолжать работать на них. Собственники земли забывают, что класс крепостных принадлежит к человеческому роду, что он не может быть низведен до уровня животных, которых мы используем для нашего удобства, и заботимся о них ровно столько, чтобы поддерживать их существование. Что же касается самих собственников, то они очень хорошо понимают, что человек не может использоваться как средство в интересах другого человека, и что целью его действий должно быть счастье, совместимое со счастьем других. И тем не менее они не руководствуются этим принципам в отношении к своим крепостным. Крепостное право было отменено в большинстве стран Европы, несмотря на упорную борьбу частного и общественного интересов, когда верховная власть пришла на помощь просвещению, и сами собственники, лучше осознавшие свои истинные интересы, теперь признали, что экономически они только выиграют, если свободные руки будут стремиться к усовершенствованию земледелия как в своих собственных интересах, так и в интересах собственников земли [Уваров, 2010, с. 179].
Отмена крепостного права для Уварова важна прежде всего потому, что в Европе его уже не существует, и без этого Россия не только не может стать ведущей европейской державой, но и вообще не может принадлежать к цивилизованному миру. Разумеется, Уваров именно так и думал, но думал он так потому, что знал мысли царя на этот счет. И зная это, он претендовал на то, чтобы быть их выразителем. Знал он и о стремлении царя видеть Европу единой семьей народов под пасторским попечением монархов, заботящихся о просвещении своих подданных: «Когда высшая власть находится в руках законного государя, когда просвещение народа со всей очевидностью свидетельствует о том, что такое правление не считает нужным скрывать даже малейшие недостатки и способно принести много добра, когда общественные нравы служат основой процветания государства, тогда не прибегают ни к демону войны, ни к фанатизму мнений. Управление таким государством может быть сравнимо с властью священника над его паствой» [Там же, с. 157].
Выравнивание общественно-политических систем европейских государств на основе общего просвещения, должно привести, по мысли Уварова, к формированию общеевропейского патриотизма, противостоящего патриотизму национальному[113]. Противопоставляя общегреческий патриотизм спартанского царя Леонида узко римскому патриотизму Сципиона, разрушившего Карфаген, Уваров пишет: «Пожертвовать своим могуществом, своим состоянием, своей жизнью во имя общих интересов человечества – вот героизм! вот патриотизм! Только в этом случае, а не в условиях разобщения народов, когда герой одной страны был бичом для другой, можно проявить все свое истинное величие» [Там же, с. 189].
Эта идея с идеологической точки зрения отличалась исключительной продуктивностью в условиях борьбы России с Наполеоном на территории Европы. Европейским народам как бы предлагалось сделать выбор между местным патриотизмом, который вполне мог быть направлен не только против Франции, но и против России, и общеевропейскими интересами, на выражение которых претендовала Россия. В то же время при необходимости внутри России это могло стать оправданием заграничных походов: дело России неотделимо от дела Европы, и кто считает иначе, тот является противником всеобщего мира.
Удачным примером истинного патриотизма для Уварова стал генерал Ж.В. Моро. В прошлом участник революционных войн, прославившийся яркими победами, Моро был обвинен в участии в антинаполеоновском заговоре генерала Ш. Пишегрю и выслан из Франции. Прожив несколько лет в США, Моро в 1813 г. был приглашен Александром I для командования союзными войсками. Он погиб от разрыва пушечного ядра во время Дрезденского сражения. «Потеря сего великого человека, – сообщал “Сын Отечества”, – весьма чувствительна, особливо в нынешних обстоятельствах. Он явился в виде гения-спасителя, который долженствовал примирить Францию со всею раздраженною Европою, и исчез с позорища славы и чести. Мы лишились в нем храброго, искусного генерала, а французы потеряли в нем надежду, в скором времени и без труда освободиться от постыдного и тягостного ига» [Смесь, 1813в, с. 206].
Шишков скептически отнесся к назначению Моро, учитывая как его французское происхождение, так и революционное прошлое. По его мнению, он вместе с Наполеоном «предводительствовал революционными войсками, и если теперь против него, то это не по намерению видеть отечество свое управляемое по-прежнему наследием законных государей (ибо и не имел сего намерения), но единственно по оскорблению от него и личной с ним вражде». К тому же сам торжественный прием, оказанный Моро (его лично встречали Александр I и Фридрих Вильгельм III), оскорбителен для памяти русских полководцев Румянцева, Суворова, Кутузова, «несравненно славнейшим его…», которым тем не менее «не было никогда оказано подобной чести. Если не своя, то народная гордость не долженствовала бы до сего допустить» [Шишков, 2010, с. 529].
Для Уварова Моро уже тем выше прочих полководцев, что во имя общеевропейских интересов поднял оружие против своей родины. Это не делает его врагом Франции, так как подлинные ее интересы, не осознаваемые ее правительством и обманутым народом, совпадают с интересами всей Европы, а Моро был «человеком Европы»: «В молчаливом уединении, долгие размышления генерала Моро о человеческой природе, внушили ему мысль, что нет отечества там, где нет добродетели и чести, что Франция может быть спасена только, если она будет побеждена, что сам он будет навсегда в ответе перед ней, если не примет активного участия в ее освобождении. Наконец, пришло время встать выше всякого личного благополучия и присоединиться к делу спасения Европы и всего человечества. Благородная мысль, заставляющая весь мир сожалеть о потери Моро, и дающая каждому народу Европы право считать его своим соотечественником!» [Уваров, 2010, с. 223].
Политические взгляды Моро, как пишет Уваров, продолжали оставаться республиканскими, но истоки этих убеждений имели отвлеченно книжный характер и питались античными примерами. В современной ему действительности, когда «он покидал эти возвышенные области и этот порядок вещей, составляющий вечную славу человечества, его спокойный и суровый рассудок снова получал все свое влияние. Глубоко осознав неизбежность монархического правления, он считал республику возможной только для небольшого количества душ, соответствующих тому, что он называл своим воображаемым государством» [Там же, с. 226].
Итак, француз, преодолевший узость национального патриотизма и возвысившийся до понимания интересов всей Европы, республиканец, осознавший невозможность в современном ему мире республиканского правления и вставший на защиту монархии, – таким предстает Моро в изображении Уварова. Подобного рода вариативность политических мнений и патриотических чувств должна была способствовать консолидации Европы в тот момент, когда смерть Моро и поражение союзников под Дрезденом поставили под вопрос само существование европейской коалиции.
До взятия Парижа Уваров, хотя и исходил в своих идеологических построениях из преобладающей роли России в освобождении Европы, тем не менее особо не акцентировал эту роль, стремясь представить борьбу с наполеоновской Францией в первую очередь как общеевропейское дело. После же свержения Наполеона появилась необходимость выделить значение России на фоне остальных стран – участниц коалиции. Проще всего это было сделать путем прямого противопоставления Александра I и Наполеона.
В апреле 1814 г. в свет вышла брошюра Шатобриана «О Бонапарте и Бурбонах». Шатобриан работал над ней с начала 1814 г., когда Наполеон одерживал одну победу за другой над союзными армиями, вторгшимися на территорию Франции. Позже Шатобриан вспоминал: «Я безмерно высоко ставил гений Наполеона и отвагу наших солдат, поэтому мысль о том, что Францию спасет нашествие чужеземцев, даже не приходила мне в голову: я полагал, что нашествие это, напомнив Франции об опасности, которой подвергает ее честолюбие Наполеона, поднимет мое отечество на борьбу, и спасение Франции станет делом рук самих французов» [Шатобриан, 1995, с. 252]. Тем не менее брошюра писалась в антинаполеоновском духе, настолько резком, что госпожа Шатобриан опасалась: «попади она [т. е. рукопись. – В. П.] в руки полиции, автору наверняка грозила бы смертная казнь» [Там же, с. 255]
Брошюра Шатобриана, по сути, преследовала три цели: поссорить нацию с Наполеоном, рассказать молодой части нации, выросшей при империи, о представителях дома Бурбонов и объяснить союзникам о невозможности передать французский престол никому иному, кроме Людовика XVIII. Для достижения первой цели Шатобриан на протяжении всей брошюры многократно подчеркивает иностранное происхождение Наполеона: «Буонапарте ни в нравах, ни в характере не имеет ничего французского. Даже черты его лица обнаруживают его происхождения. Язык, который он учил в колыбели, не наш, и его акцент, как и его имя, говорит о его родине» [Chateaubriand, 1814, p. 68]. Он потому «так щедро льет французскую кровь, что в его венах нет ни капли этой крови» [Ibid., p. 44].