В отличие от иностранца и плебея Наполеона Бурбоны – «знатные и добрые дворяне, такие же и даже большие французы, чем мы» [Ibid., p. 71]. Они несут в себе глубоко французскую идею королевской власти. «Воспоминая о старой Франции, религии, древних обычаях, семейных нравах, о привычках нашего детства, колыбели, могилах – все это соединяется со священным именем короля. Оно никого не пугает, оно успокаивает» [Ibid., p. 57]. Уверенный в том, что французы устали от потрясений, войн и страданий, Шатобриан изображает Бурбонов, вернувшихся во Францию, как всепрощающих правителей, возвращающих народ к мирному течению его национальной истории и домашнему образу жизни.
Понимая, что окончательное решение вопроса о судьбе французского престола остается за союзниками и зная их колебания в этом вопросе, Шатобриан заостряет внимание на том, что даже при расчленении и разоружении Франции оставленный у власти Наполеон представляет бóльшую опасность для Европы, чем Бурбоны во главе целостного государства. Здесь он формулирует принцип легитимизма и братства европейских монархов: «Все европейские монархии дочери почти одних и тех же нравов и времен, все короли по истине братья, соединенные христианской религией и древностью воспоминаний… Нет ни одного короля в Европе, в чьих жилах не текла бы кровь Бурбонов, и который не должен видеть в них прославленных и несчастных родственников» [Ibid., р. 79].
Брошюра Шатобриана сыграла свою роль. Людовик XVIII, видимо, имел основания сказать, что она «принесла ему больше пользы, чем стотысячная армия» [Шатобриан, 1995, с. 262]. Вдохновленный ею Уваров решил развить тему и, расширив контекст, противопоставить Наполеону Александра I. Подчеркнув в предисловии преемственную связь своей брошюры с шатобриановской, он тем самым значительно повысил ставки. Если его французский предшественник говорил о замене Наполеона Людовиком XVIII внутри Франции, то, следуя этой логике, Уваров давал понять, что в общеевропейской политике на смену Наполеону пришел Александр I. «Чтоб изобразить поведение императора нашего во всей его красоте, – писал Уваров – должно противопоставить ему поведение его противника» [Уваров, 2010, с. 235]. Здесь автор впервые говорит о жертвах, принесенных Россией в 1812 г. и о противостоянии России не только Франции, но и всей Европе: «Александр изгнал из пределов своих вероломного врага, возмутившего их спокойствие. Он истребил армию в шесть сот тысяч человек – цвет Европы, против него ополченной. Он мог бы с гордостью опустить меч во влагалище и ждать неприятелей; но другая, высокая мысль в тайне его занимала. Он видел, что союзники Франции сражались с ним против воли, видел, что Европа стенала под тяжким игом и изнемогала от угнетающих ее бедствий. Александр решился освободить побежденные народы, вознамерился отомстить за оскорбление народных прав, и в самом независимом монархе вселенная явит защитника тех высоких, благодетельных правил, которым свет обязан был четырьмя веками славы и благоденствия!» [Там же, с. 243]. При этом в отличие от Наполеона Александр демонстрирует не только силу, но и умеренность, он не мстит, а освобождает, не разрушает, а восстанавливает. Александр, по мнению Уварова, стоит на перекрестке двух больших исторических периодов: он завершает эпоху революций и войн и открывает новый период мира. Под его правлением «Россия, главная виновница восстановления Европы, успокоится после долговременных трудов, под сенью славы, беспримерной в летописях мира!» [Там же, с. 248]. Этот новый период в истории Европы Уваров определяет как Александровский.
В отличие от Шишкова, последовательно противопоставлявшего Россию и Европу, Уваров считал, что заграничные походы должны стать отправной точкой для новых международных отношений в Европе, в которых Россия будет играть ключевую роль. В этом он был ближе ко взглядам самого царя, но тем не менее стать главным идеологом новой внешнеполитической доктрины России ему не пришлось. Сам Александр I нашел более удачное идеологическое решение. Приписав все свои победы воле Божьей, он тем самым в своем смирении вознесся до уровня Божественного избранника. Библейская риторика нового внешнеполитического курса лишь слегка отразилась в сочинениях Уварова, полностью лишенных увлекающего царя мистицизма. Для Александра речь шла не просто о новой попытке объединения Европы, а о глобальном преобразовании самой человеческой природы. Эсхатологические ожидания эпохи в сознании царя трансформировались в возложенную им на самого себя мессианскую задачу нравственного возрождения мира.
Глава 12«Апокалипсис дипломатии»
Находясь на острове Святой Елены, Наполеон продиктовал Э.О. де Лас-Казу знаменитые слова, известные русскому читателю по роману Толстого «Война и мир»: «Московский мир довершил бы и положил конец моим военным походам. Это было бы ради великого дела прекращения случайностей и начала безопасности. Открылись бы новые горизонты и новые дела, полные всеобщего благополучия и процветания. Была бы основана европейская система, и весь вопрос заключался бы в том, как ее организовать. У меня был бы свой конгресс и свой Священный союз. Эти идеи у меня украли. В этом союзе государей мы обсуждали бы наши семейные интересы» [Las Case, 1961, р. 219].
Эти слова, независимо от степени их искренности, свидетельствуют о том, что Наполеон видел или же хотел, чтобы в объединительной политике Александра I 1815 г. увидели реализацию его собственного европейского проекта. Еще в 1800 г. временно возглавлявший Министерство иностранных дел Франции граф А.‑М. Д’Отерив опубликовал брошюру «О положении Франции в конце VIII года» («De l’Etat de la France à la Fin de l’An VIII»), в которой стремился внушить европейским дворам мысль, что только Франция способна обеспечить единство и процветание Европы при условии, что Англия навсегда будет удалена с континента [Bourquin, 1954, р. 77].
Не прошло и года, как появилась книга, опровергающая пропаганду Д’Отерива. Ее автором был военный советник прусского короля Ф. Генц. В предисловии к своему труду он писал: «Государство, которое нарушило европейское равновесие, не восстановит никогда стабильность. Оно даже никогда не сможет воспользоваться плодами своих предприятий; оно погибнет под тяжестью самого себя и рано или поздно будет погребено под окружающими его руинами» [Gentz, 1802, р. XVIII]. Причины, на которые указывает Генц, имеют главным образом психологический характер: народы не смогут простить Франции своего подчинения, государи – своих поражений, простые люди – тех страданий и слез, которые принесла им война. Взамен Генц предлагает федеративную модель европейского устройства как гарантию всеобщего мира. «До тех пор, – пишет он, – пока Франция не вернется к справедливому равновесию с другими элементами федеративной системы Европы, будут сохраняться тайное стремление к сопротивлению против превосходства Франции и тайная ненависть против французского влияния и господства» [Ibid., р. 250]. Книга Генца, увидевшая свет в Берлине на немецком языке, сразу же была переведена на английский и французский языки и с 1801 по 1804 г. выдержала в Англии шесть изданий. Это был ответ Европы, главным образом Англии, на «объединительную» политику Наполеона.
Наследником Наполеона в плане «семейного» объединения Европы выступил Александр I с его неожиданной инициативой Священного союза. Так называемый Акт о Священном союзе был подписан 14 (26) сентября в Париже. Три монарха: русский царь Александр I, австрийский император Франц I и прусский король Фридрих Вильгельм III «во имя пресвятой и нераздельной Троицы» договорились «образ взаимных отношений подчинить высоким истинам, внушаемым вечным законом Бога спасителя». Согласно христианским заповедям, правители соединяются «узами действительного и неразрывного братства… В отношении к подданным и войскам своим они, как отцы семейств, будут управлять ими в том же духе братства, которым одушевлены, для охранения веры, мира и правды» [ВПР, 1972, с. 518].
Хотя официально Акт был обнародован лишь в феврале 1816 г. [История, 1938, т. 3, с. 69], его содержание почти сразу стало широко известно, и о нем заговорили как о чем‑то по меньшей мере странном: слишком далек он был от принципов традиционной дипломатии. Французский публицист аббат Д. Прадт увидел в Священном союзе «апокалипсис дипломатии». Это мнение, так или иначе, разделяли почти все ведущие дипломаты Европы. Так, например, английский министр иностранных дел Г.P. Каслри в донесении своему премьеру Р.Б. Ливерпулу назвал Священный союз «возвышенным абсурдом» (this piece of sublime and nonsense), а герцог Э.‑Д. Паскье – «плодом воображения, достигшего наивысшей степени экзальтации» [Bourquin, 1954, р. 145]. Однако при этом, как писал Ф. Генц, «никто не осмелился сказать, что половина Европы смеялась над его [т. е. Александра. – В. П.] религиозным фанатизмом, в то время как другая половина обвиняла его в лицемерии» [Gentz, 1876, р. 220]. По свидетельству Роксандры Стурдза (Эдлинг), «все или почти все державы подписали этот знаменитый договор, не поняв его и не взяв на себя труд потребовать объяснения, – эта идея, – продолжает она, – может быть слишком возвышенная для сообщества государей, не была понята, и Императора стали считать либо фанатиком и слабоумным, либо искусным и глубоким макиавеллистом» [Edling, 1888, р. 242–243].
В упомянутом донесении Р.Б. Ливерпулу от 28 сентября 1815 г. Каслри положительно оценил саму идею объединения трех могущественных монархов, готовых использовать «все свое влияние для поддержания мира» и даже советовал принцу-регенту принять предложения царя и «соединиться сердцем и душой с августейшими союзниками». Правда, при этом Каслри, по его словам, осмелился выразить Александру I «своe удовлетворение, что союзники не придали этому документу [Акту о Священном союзе. – В. П.] официального характера, который он бы неизбежно получил при публикации в качестве государственного акта». По мнению английского дипломата, Священный союз должен быть делом совести европейских монархов, а не предметом политических дискуссий. Любопытно, что главным аргументом в пользу искренности русского царя, Каслри считает его умственное расстройство: «Несомненно, рассудок императора не совсем здоров. В прошлом году было достаточно оснований считать, что он стремится к завоеваниям и господству. Теперь же всеобщее мнение состоит в том, что он настроен основать свою славу на принципе