мира и доброжелательности. С тех пор как решен польский вопрос, в течении дел ничто не обнаруживает иную цель. Он представляется по-настоящему искренним» [Bertier de Sauvigny, 1972, р. 65–69]. Примерно с этих же позиций, представляющих Священный союз как систему идей, не противоречащих миру, писал 31 декабря 1817 г. французский посол в Петербурге Жюст де Ноай графу де Ришелье, занимавшему в то время пост министра иностранных дел. Мысль его заключалась в том, что Александр I, провозгласив нравственные принципы в политике, сам стал их заложником. Каковыми ни были бы его истинные намерения, он не сможет открыто нарушать то, что сам «торжественно провозгласил» [Noailles, 1904, р. 529].
Однако наряду с однозначными оценками были стремления разобраться в причинах появления и характере этого странного документа.
Ф. Лей сообщает любопытное свидетельство французского посланника в Турине графа Габриака, который в личном письме к премьер-министру А.‑Э. Ришелье приводит мнение своего русского коллеги графа П.Б. Козловского о происхождении Священного союза. Козловский все объясняет угрызениями совести, которые мучили Александра после убийства Павла I как косвенного участника заговора против своего отца. Эти угрызения совести не только не прошли с годами, но и «усилили в его душе склонность к размышлению на религиозные темы, которые еще больше усилились в результате наблюдения последних политических событий. Никто – утверждает Козловский – не испытывал более глубокого, чем Александр, восхищения перед талантами Бонапарта. Он не мог не приписать падение этого человека, возвысившегося из ничтожества, силе столь ужасной даже для него самого, чтобы не признать в этом видимое действие Провидения, которого он был только инструментом. Печаль и религиозность способствовали сближению Александра с госпожой Крюденер, и результатом этого сближения стал Священный союз» [Ley, 1975, р. 185].
Особенно не по душе Священный союз пришелся Меттерниху. Он увидел в нем соединение неприятных ему личных качеств царя с веяниями эпохи. В Александре австрийскому канцлеру не нравилось отсутствие настойчивости и постоянства в приверженности определенным политическим принципам. «Ум императора Александра не способен придерживаться идей одного и того же порядка», – писал Меттерних своему императору Францу I 29 августа 1817 г. [Metternich, 1881, р. 54]. Это непостоянство усиливалось от тех перемен, которые быстро совершались в духовной и политической жизни Европы. «Ум человеческий, – сообщал Меттерних австрийскому послу в Петербурге Л. Лебцельтерну 28 июня 1817 г., – любит впадать в крайности. Безбожный век, век, в котором так называемые философы и их ложные учения стремились заменить то, что человеческая мудрость тесно связывает с принципами вечной морали, неизбежно должен был смениться эпохой нравственной и религиозной реакции. Дух любой реакции неизбежно ложен и несправедлив, и только людям мудрым и сильным дано никогда не становиться ни жертвами ложных философов, ни игрушкой ложных святош» [Ibid., p. 51]. В распространении религиозных сект, мистических настроений и т. д. Меттерних видел болезнь современной ему эпохи. Этой болезнью, по мнению австрийского дипломата, страдал и русский царь, который «после 1815 г. покинул якобинство, чтобы впасть в мистицизм» [Ibid., p. 54].
Из всех новоявленных святош больше всего опасений Меттерниху внушала мадам Ю. Крюденер, в проповедях и предсказаниях которой он слышал опасные социальные лозунги: «Она призывает неимущие классы занять места богатых, и ее фанатизм мешает заметить, что она таким образом устанавливает наиболее порочный круг, какой только возможно, тем, что она фактически дает неоспоримое право бывшим богачам, ставшим теперь бедняками, улучшить, в свою очередь, свое положение, снова поставив себя на место тех, кто их экспроприировал» [Ibid., p. 52].
Таким образом, Священный союз рисовался Меттерниху в религиозно-мистических и либеральных тонах, к тому же не лишенных эгалитаризма. Это было настолько неприемлемым для дипломата старой школы, что, как показал Г. Бертье де Совиньи, в период конгрессов он никогда не пользовался термином «Священный союз», а всегда использовал «Четверной союз» («Quadruple-Alliance»). И позже в мемуарах он утверждал, что Священный союз не играл никакой роли в политической жизни Европы. Как он выразился, это был «шиболет с пустым значением» (shibboleth vide de sens) [Bertier de Sauvigny, 1960, p. 256].
Оценка, данная Меттернихом деятельности Священного союза, существенна. Она позволяет, прежде всего, более точно очертить границы самого понятия. В посленаполеоновской европейской дипломатии фактически столкнулись две линии. Одну воплощал Меттерних, другую – Александр I. Поскольку официально они выступали как союзники, то это привело к смещению понятий и отождествлению так называемой системы Меттерниха и Священного союза, в то время как на практике они были не чем иным, как антиподами. Называя Священный союз «бессмысленным шиболетом», Меттерних был прав в той мере, в какой идеи, содержащиеся в Акте о Священном союзе, не соприкасались с политической реальностью, и когда приходилось принимать конкретные решения, касающиеся политической жизни Европы, участники конгрессов, на которых эти решения принимались, руководствовались отнюдь не христианскими заповедями. Отсюда образовался своего рода гибрид из названия «Священный союз» и той дипломатической практики, в которой доминировали венский и лондонский кабинеты.
Все это вместе взятое и породило в обширной историографии Священного союза путаницу, существующую до сих пор. Поэтому М. Буркэн имел все основания поставить вопрос: «Что такое Священный союз? Надо договориться на этот счет, потому что, несмотря на очевидность, выражение двусмысленное» [Bourquin, 1954, p. 85]. Далее Буркэн предлагает различать термин «Священный союз» в узком смысле, как «мистический договор 26 сентября 1815 г.», и в широком смысле, как «собрание постановлений, которые создали, утвердили и изменили четверной союз» [Ibid.]. Сам Буркэн понимает Священный союз именно в этом широком смысле, и его монография продолжает традицию изучения этой организации как составной части дипломатической истории Европы. В работах подобного типа[114], как правило, либо игнорируется совсем, либо рассматривается попутно связь Священного союза с религиозными исканиями Александра I.
В противовес этой линии возникла тенденция религиозно-мистической трактовки Священного союза. Наиболее детально она представлена в работах Ф. Лея [Ley, 1962; 1975; 1994]. Автор практически не касается вопросов дипломатии и политики. Священный союз трактуется им как этап в эволюции религиозных взглядов царя. При этом всячески подчеркивается роль баронессы Крюденер в создании Акта о Священном союзе.
Еще до появления монографии Ф. Лея «Александр I и его Священный союз» во Франции вышла книга Г. Бертье де Совиньи, в которой была предпринята попытка синтезировать различные точки зрения на Священный союз. Автор выделяет три значения самого термина и соответственно три ключевые политические фигуры: 1) мистическое создание Александра I; 2) «Четверной союз», созданный для наблюдения над Францией, вдохновителем которого был Каслри, и 3) система Меттерниха, объединяющая два первых значения [Bertier de Sauvigny, 1972].
Но еще задолго до появления исследований Лея и Бертье де Совиньи синтетический подход к Священному союзу был намечен в замечательных исследованиях А.Н. Шебунина, из которых опубликована лишь незначительная часть [Шебунин, 1925; 1936]. В 1930‑е годы Шебунин при содействии Г.А. Гуковского исследовал обширный архив Р.C. Стурдзы (Эдлинг), хранящийся в Институте русской литературы (Пушкинском доме). Результатом исследования должна была стать монография «Вокруг Священного союза», значительная часть которой была написана и в настоящее время хранится в рукописном отделе Российской национальной библиотеки (Санкт‑Петербург) [Шебунин, 1936а]. Священный союз А.Н. Шебунин трактовал широко: и как порождение религиозно-мистических настроений эпохи, и как факт европейской дипломатии, и как систему внутренней политики России после Наполеоновских войн.
Таким образом, в самом Акте о Священном союзе видят либо дипломатическую уловку, служащую прикрытием антинародной сущности правительств европейских сверхдержав, либо результат религиозно-мистических исканий Александра I. Если первый подход не затрагивает существа проблемы, растворяя ее в потоке дипломатических переговоров, актов, действий и т. д., то второй чаще всего сводится к выявлению круга лиц, стоящих за составлением Акта о Священном союзе [Надлер, 2011; Martin, 1997]. И в том и в другом случае вне поля исследования остается сам текст Священного союза, т. е. та знаковая система, которая, прежде всего, в глазах ее создателя или в данном случае создателей идентифицировалась как некое целостное понятие.
Что же представляет собой текст Священного союза? В узком смысле это документ, подписанный тремя монархами 26 сентября 1815 г. в Париже, включающий в себя три пункта. Именно этот договор вызвал, как отмечалось выше, недоумение и неприятие у ведущих политиков Европы, что потребовало от Александра I дополнительных усилий по объяснению его сути. Поэтому можно говорить о тексте Священного союза еще и в широком смысле, включающем пропагандистские документы, раскрывающие или, наоборот, маскирующие замысел царя.
В дальнейшем нас будут интересовать не исследовательские интерпретации, рассматривающие различные грани Священного союза, а его восприятие современниками. В отличие от историков, имеющих дело с застывшим корпусом источников, современники наблюдают живое явление, раскрывающееся перед ними во времени. И если историки спорят, как правило, об одних и тех же текстах, то разногласия современников нередко обусловливаются тем, что речь идет о разных явлениях, обозначаемых единым понятием. Перед глазами современников идея Священного союза развертывалась во времени, и поэтому они часто разные оттенки смысла принимали за смысл в целом. Это можно увидеть, если проследить, как менялись общественные представления о Священном союзе на протяжении семи лет его существования, т. е. с момента подписания Акта до Веронского конгресса 1822 г., и как постепенно выкристаллизовалось представление о реакционности Священного союза, во многом определившее последующее его восприятие как в историографии, так и в массовом сознании.