Что касается России, то основная ее проблема заключается в религиозном невежестве, поэтому для нее религиозная революция означает в первую очередь просвещение. Эту миссию лучше всего выполняют иезуиты, потому что только они могут дать настоящее религиозное образование, соединяющее в себе истинную веру и науку. Русское духовенство, в силу своего невежества, не может составить иезуитам достойную конкуренцию. Поэтому главная опасность для католицизма в России исходит от протестантов. Местр уже не в первый и не в последний раз отмечает «весьма любопытный феномен: те, кто в этой стране боятся и ненавидят католицизм, тем не менее не испытывают ни страха, ни отвращения к протестантизму». Такое предпочтение нельзя объяснить рационально, так как если бы хоть немного прислушались к разуму, то «системе, которая разрушает почти все национальные догматы, предпочли бы систему, которая, сохраняя их все, добавляет к ним только еще один»[123]. Религиозное невежество способно привести к новой революции, еще более ужасной, чем та, которую только что пережила Европа. Чтобы этого не случилось, необходимо «ввести религиозное образование и полностью передать его в руки священников», т. е. ордену иезуитов.
Таким образом, Священный союз Местром рассматривается как промежуточный этап на пути религиозного просвещения. Россия включается в общеевропейский процесс религиозной революции и тем самым избавляется от православного невежества и протестантского влияния. Но сама религиозная доктрина Священного союза кажется Местру химерической. Христианство как объединяющая народы сила может и должно управляться только папой.
Между тем Александр был далек от мысли, организовав Священный союз, передать его в управление Риму. То, что Местр называл «великой религиозной революцией» в Европе, Александр желал возглавить сам. В обновленной Европе он стремился занять место Наполеона. Но если Наполеон считался гением войны, то Александр хотел быть, по выражению Н.М. Карамзина, «гением покоя». В качестве исторического прецедента русскому царю хорошо подходила роль Генриха IV.
С этим монархом Александра ассоциировали достаточно часто. Владимир Васильевич Измайлов в оде на восшествие на престол Александра I писал:
Прости, что слабыми стихами
Тебя, наш Генрик! славить смел
На политических идеалах Генриха IV Александра воспитывал Лагарп. В письме к молодому царю от 30 августа 1803 г. Лагарп, утверждая, что «между главами государств мало, кто достоин подражания», писал: «Генрих IV один сделал и хотел сделать больше, чем все его предшественники. Он был простой гражданин, он знал беззаконие и страдал от злоупотреблений. Так он поставил себе целью положить им конец. Великим несчастьем для народа стала преждевременная смерть этого государя, который имел все средства и пылкое желание заботиться о нем. По крайней мере, очевидно, что его учреждения должны были предупредить революцию, разрушив ее причины» [La Harpe, 1979, p. 83].
В этом смысле Генрих IV выступал как антипод Людовика XVI: сильный и мудрый правитель, осуществляющий народную политику, препятствующую революциям, с одной стороны, и слабый монарх, доведший страну до революции и ввергнувший всю Европу в пучину многолетних бедствий – с другой. С.С. Уваров в 1814 г. писал: «Александр, являя Французам великодушие Генриха IV, говорил с ними его языком» [Уваров, 2010, с. 247]. По свидетельству C. Шуазель-Гуфье, «очарованные умом и приветливостью Александра, французы как бы вновь нашли в северном монархе своего Генриха IV, и новые песни, благодаря своей популярности тотчас сделавшиеся национальными, соединили и совместно прославили эти два великих имени». Не только французы, но и сестра князя К.‑Ф. Шварценберга, главнокомандующего союзными армиями, «которого Александр называл своим товарищем по оружию…никогда не называла его иначе, как Генрих IV» [Шуазель-Гуфье, 1999, с. 311, 340].
Та же мемуаристка передает свой разговор с царем, состоявшийся в Вильно, сразу по изгнании французов из России. «Почему бы, – говорил он, – всем государям и европейским народам не сговориться между собой, чтобы любить друг друга и жить в братстве, взаимно помогая нуждающимся в помощи? Торговля стала бы общим благом в этом обширном обществе, некоторые из членов которого, несомненно, различались бы между собой по религии; но дух терпимости объединил бы все исповедания. Для Всевышнего, я думаю, не имеет значения, будут ли к Нему обращаться по-гречески или по‑латыни, лишь бы исполнять свой долг относительно Его и долг честного человека. Длинные молитвы не всегда бывают угодны Богу».
Далее разговор перешел на Ж.-Ж. Руссо:
Государь уверял, что философия Руссо менее повредила религии, чем сочинения Вольтера. Многие филантропические идеи этого писателя, по-видимому, нравились государю и подходили к складу его ума. Я также отметила некоторые соответствия между идеями государя о всеобщем мире и сочинением Сен-Пьера [Шуазель-Гуфье, 1999, с. 295].
Речь, скорее всего, шла не об обширном (в трех томах), к тому же трудно читаемом, и даже не о его сокращенной редакции («Abrégé du projet de paix perpétuelle») произведении Ш.И. Сен-Пьера «Проект вечного мира в Европе» (1717 г.), а об обработке этого труда Руссо, снабженного суждениями самого философа по проблеме вечного мира. Среди филантропических идей Руссо, о которых говорит Шуазель-Гуфье, идея вечного мира была одной из самых популярных, и нет сомнения, что юный Александр, воспитываемый Лагарпом на примере Генриха IV, хорошо эти идеи знал.
Собственно говоря, сама идея была широко распространена и даже во времена аббата Сен-Пьера не являлась новой. Она прочно вошла в разряд прекраснодушных мечтаний человечества, не рассчитанных на практическое воплощение. Но у Руссо она приобретает несколько неожиданный и даже в чем-то парадоксальный поворот. Вечный мир Руссо считает вполне осуществимой идеей, воплощению которой в жизнь помешала историческая случайность – убийство миролюбивого короля религиозным фанатиком.
В замыслы Генриха IV, в том виде, как они излагаются в мемуарах его министра М. Сюлли, входил проект христианской республики, предполагающий объединение европейских государств. «Король, – пишет мемуарист, – говорил мне о политической системе, посредством которой можно было бы поделить Европу и управлять ей, как одной семьей…Он узнал секрет, как убедить всех своих соседей в том, что его единственная цель заключается в сбережении для себя и для них тех огромных сумм, в которые обходится содержание людей на войне… чтобы освободить их навсегда от страха перед кровавыми катастрофами, столь частыми в Европе, обеспечить нерушимый покой и, наконец, соединить всех неразрывными узами, так чтобы все государи могли жить после этого между собой как братья и навещать друг друга, как добрые соседи, без церемониальных трудностей и без расходов на выезд, которые служат только для того, чтобы ослепить, нередко скрывают при этом нищету» [Sully, 1778, p. 309, 318].
Для установления подобной идиллии необходимо было решить два вопроса: религиозный и политический. Религиозный вопрос решался следующим образом: в Европе существуют две христианские конфессии – католицизм и протестантство. Поскольку протестантство не представляет чего-то единого, то оно, в свою очередь, подразделяется на собственно протестантство и реформацию. Таким образом, Европа делится на три региона: в одном преобладает католицизм, в другом – протестантство, в третьем – реформация. В результате оказывается, что в масштабах всей Европы каждая из конфессий занимает сильную и слабую позицию одновременно. Это должно навести государей на мысль, что никакая из трех конфессий не может быть уничтожена, а, следовательно, религиозные войны бессмысленны. Для большего сплочения между собой христиане должны объединиться и изгнать неверных с европейского континента. После того как нехристианские народы будут побеждены, они будут организованы в «новые королевства, которые провозгласят свое единство с христианской республикой»[124].
Для решения этой задачи Генрих IV, как утверждает Сюлли, вступил в переговоры с папой Павлом V и предложил ему быть «общим посредником, для того чтобы установить мир в Европе, и чтобы превратить войну, которую постоянно ведут государи в вечную войну (une guerre perpétuelle) против неверных» [Sully, 1778, p. 349].
Политический аспект этого проекта предполагал противостояние европейских государств австрийскому господству в Европе. Для этого предлагалось «лишить австрийский дом всех владений в Германии, в Италии, в Нидерландах; словом, ограничить его одним Испанским королевством, запертым между океаном, Средиземным морем и Пиренеями» [Ibid., p. 328].
Европейское равновесие будет достигнуто образованием 15 государств с различной формой правления: шесть великих наследственных монархий (Франция, Испания, Англия, Дания, Швеция и Ломбардия), пять выборных монархий (Римская империя, Папство, Польша, Венгрия и Богемия) и четыре республики (Венеция, Италия, Швейцария и Бельгия). Для поддержания внутреннего и внешнего порядка будет создан Европейский генеральный совет по образцу греческой Амфиктионии.
По мнению И.С. Андреевой, проект Генриха IV, в изложении Сюлли, «не преследовал цели установления всеобщего мира. Это был проект военно-политического союза западноевропейских государств, направленный прежде всего против Турции, которую предполагалось вытеснить с Балканского полуострова» [Андреева, 1963, с. 19]. Действительно, в проекте много говорится о войне и не только против Турции, но и возможно против Австрийской империи, расчленение которой этот проект предусматривал. Но сама идея вечного мира невозможна без глобальной войны в Европе, в результате которой будет уничтожен традиционный уклад. Это хорошо понимал Руссо, полагая, что в условиях распада общие интересы неизбежно