льно приняв ее, встала во главе той новой нравственной силы, которую народы противопоставили преградам на пути их цивилизации» [Lullin de Chateauvieux, 1820, р. 113].
Это один из первых случаев употребления идеологемы «система Каннинга» как альтернативы Священному союзу. При этом надо понимать, что ни Каннинг не был последовательным сторонником принципа невмешательства, ни Священный союз никогда не провозглашал противоположного принципа. Не менее правомерным было бы противопоставить «систему Каннинга» как следование национально-эгоистическим интересам и систему Священного союза с его стремлением видеть Европу единой христианской семьей, в которой снимается само противопоставление вмешательства и невмешательства во внутренние дела.
Именно так представлял суть дела Шатобриан в своих парламентских выступлениях. Священный союз в его интерпретации выглядел как объединение европейских монархов и народов на основе христианской морали: «Государи исполненные умеренности и справедливости, короли – честные люди, – которых подданные хотели бы иметь у себя в друзьях, если бы они не были их правителями» [Chateaubriand, 1975, р. 345]. Эти идеи при всем их романтизме Шатобриан считал вполне реальным следствием утверждения в Европе принципов Священного союза. Гибельную альтернативу этим принципам он видел в политике Каннинга, которая, по его мнению, сводится к эгоистической заботе об английской промышленности: «Его политика не романтична. Он жестко заявил Испании, что Англия никогда не поднимала оружия за Бурбонов. Он столь же жестко отказал в помощи эллинам, которую на Темзе готовы были им оказать. Он все оборачивает на процветание Англии: и рабство народов, и свободу людей. Он предпочитает Боливара турецкому султану. Он будет против греков вместе лондонскими купцами и против испанских республик вместе с ливерпульскими купцами. Если поворот судьбы пробудит другие интересы, он будет за греков и против республик» [Ibid., р. 148–149].
Возвращаясь к Александру I, мы не можем определить степень искренности его представлений о возможности строить международные отношения на христианской основе. Сам он никогда не подчеркивал свое «авторство» идеи Священного союза. Напротив, Александр хотел убедить себя и окружающих в том, что он, пользуясь властью и политическим превосходством над европейскими монархами, данными ему Богом, лишь воплощает в жизнь насущные идеи своего времени.
Немаловажную роль играло и то обстоятельство, что Россия, в отличие от Австрии и Пруссии, в войне с Францией не могла компенсировать свои потери приобретением территорий. Это открывало возможность представить позиции русской дипломатии в очень выгодном свете. Александр, открыто заявлявший о защите интересов своих вчерашних врагов – Франции и Польши, – вполне мог позволить себе встать выше узконациональных интересов европейских стран и предложить им новые принципы дипломатических отношений. В дипломатических кругах передавались слова Александра: «Всеобщая система, которой мы следуем, несовместима с комбинациями старой политики». Ему поверили, и за ним пошли люди, для которых нравственность была выше политики. Шатобриан – наиболее показательный пример в этом отношении. И наоборот, политики, с которыми царь собирался строить новую Европу, встретили его идеи либо насмешками, либо тяжелыми подозрениями. Рассеивая эти подозрения, царь вынужден был идти на уступки традиционной дипломатии. Это породило раздвоенность самого понятия Священного союза и, как следствие, сложность его интерпретаций.
Вместо заключения
Александру I не удалось христианизировать общественное мнение ни в Европе, ни в России. С одной стороны, победа над Францией и вызванный ею бурный патриотический подъем явно не способствовали распространению идей пацифизма. С другой стороны, личность самого Александра, несмотря на всю его популярность тех лет, оставляла почву для сомнения в искренности его христианских устремлений.
За пять лет, отделяющих подписание акта Священного союза от начала европейских революций, идея мира так и не была ассимилирована русской культурой. С войной слишком прочно в этот период были связаны идеи свободы, чести и славы. Идею мира еще только предстояло осмыслить. Однако европейская политика складывалась таким образом, что мир все больше и больше воспринимался как остановка в общественном и национальном развитии. Меняется соотношение войны и революции. Если антинаполеоновские войны мыслились как борьба против революционной Франции, а сам Наполеон воспринимался как порождение революции, то в условиях мирной Европы разбуженное этими войнами национальное самосознание трансформировало идеи международной войны в войну внутреннюю против своего правительства. Это привело к началу военных революций в Европе и, как следствие, к замыслу аналогичной революции в России. Начавшееся в 1821 г. греческое восстание вновь актуализировало идею внешней войны как освобождения. Общественное ожидание того, что Россия начнет войну против Турции за свободу греков, отразилось в целом ряде произведений с военной тематикой. Пушкин в 1821 г. пишет стихотворение «Война», где собственно греческая тема отсутствует, однако прославляется война как губительная, но в то же время бодрящая душу страсть, исполненная высокой поэзии.
Почти одновременно с написанием этого стихотворения поэт делает заметки «О вечном мире», в которых излагает размышления Руссо над миротворческими идеями аббата де Сен-Пьера. Такое соединение столь противоречивых идей, прославляющих войну и отрицающих ее, нуждается в пояснении. Дело в том, что проблема вечного мира в руссоистском варианте не только не исключала, но подразумевала насилие: «Это может быть достигнуто лишь средствами жестокими и ужасными для человечества» [Пушкин, 1949, с. 749]. Пушкин считал, что революции, начавшиеся на юге Европы, а также греческое восстание против турецкого султана и есть те «ужасные средства», которые покончат со старым порядком, и на его обломках можно будет создать новое европейское сообщество, на новых принципах.
Не отрицая идею военной революции как таковую, Пушкин вместе с тем внимательно присматривался к тем людям, которые намереваются ее осуществить. Особое беспокойство у него вызывал М.Ф. Орлов. Именно с ним Пушкин спорит с позиций вечного мира, видимо зная, что Орлов в это время готовит свою дивизию к вооруженному восстанию. Военные революции чреваты рецидивом бонапартизма, который неизбежно приведет не к вечному миру, а к новому витку насилия. Другим идеологом военной революции, вызывавшим столь же недоверчивое отношение Пушкина, был Пестель, по замыслу которого военная революция должна была в перспективе вылиться в установление диктатуры в России и в революционную войну в Европе.
Пушкинская идея вечного мира противостояла не войне как таковой, а тому порядку, который был установлен в Европе Священным союзом. Мир, о котором говорит Пушкин, и мир, о котором шла речь в акте Священного союза, – понятия совершенно различные. Для Александра I мир – это отсутствие революций и войн; для Пушкина – определенным образом устроенный общеевропейский порядок, гарантируемый не армиями, а конституциями. Таким образом, мир ассоциируется с конституцией, а война мыслится как путь к ее установлению. Отрицая миротворческие идеи Александра I 1813–1815 гг., Пушкин фактически воспроизводит их в иной идеологической модификации. Если в Священном союзе либералы усматривали «сговор государей против народов» (Д. Прадт), то Пушкин вслед за Руссо ведет речь о договоре народов против монархов.
Ситуация коренным образом изменилась в 1823 г., когда Священный союз одержал самую крупную за свою историю победу. Революционное движение во всей Европе было подавлено. Это вызвало глубокий идейный кризис в общественном сознании. Одним из его проявлений было очередное переосмысление проблем войны и мира.
У Пушкина мир связывается уже не с конституционной свободой, а с реакцией. В 1824 г. он пишет два стихотворения (оба остались незавершенными): «Недвижный страж дремал на царственном пороге…» и «Зачем ты послан был и кто тебя послал?». В первом стихотворении мир отчетливо ассоциируется с неволей и позором. Что касается войны, то ее проблематика лишь намечена в образе Наполеона. Она находится в центре второго отрывка. Здесь война, с одной стороны, связывается с темой революционного насилия, а с другой – с неволей: мечи и цепи зазвучали.
Александровская эпоха клонилась к своему закату. Миротворческая концепция Священного союза, закрепленная в договорах 1815–1818 гг., не выдержала испытания. Неравенство в распределении власти между участниками европейского сообщества позволяло более властным державам блокировать насилие, идущее от периферийных европейских стран. Но это достигалось ценой нарастающего насилия, исходящего от Священного союза, что само по себе разрушало его идеологию и было индикатором распада его властных ресурсов. Это дискредитировало саму идею мира, все больше и больше ассоциирующегося с деспотизмом. Выход из тупика проходил через войну, как способ обновления общественной жизни внутри России и в Европе. Поэтому, когда новый царь, Николай I, активизировал восточную политику и оказал вооруженную помощь Греции, это было воспринято обществом как начало позитивных перемен во внешней и внутренней политике. На какой‑то период правительственный курс и общественное мнение опять совпали.
Библиография
Августин<Никитин Д.Е.>. Пастырское наставление, произнесенное Преосвященным Августином, Епископом Дмитровским, Московской Митрополии Викарием и Кавалером в Московском Большом Успенском Соборе 1812 года, июля 28 дня. М.: Синодальная типография, 1812. 8 с.
Августин<Никитин Д.Е.>. Слово при совершении годичного поминовения по воинах за веру и отечество на брани Бородинской живот свой положивших / Говоренное преосвященным Августином, епископом Дмитровским, Викарием Московским, и Ордена Св. Александра Невского и Св. Анны 1‑го класса Кавалером, 1813‑го года, Августа 26 дня, в Московском Сретенском монастыре. М.: Синодальная типография, 1813. 8 с.