Бледно-зеленая вблизи, синяя на дальних увалах, тайга уходила к самому горизонту. Но эта бесконечность ее не угнетала, может быть, потому, что я знал: вон за той сопкой будет еще одна, а за ней еще горушка, и еще, и там тоже живут люди и строят новую фабрику на Амге.
Наверное, не только мне тайга казалась доброй: в поселке берегли каждое деревце. Я видел однажды, как Кравченко жестоко отчитывал дюжего бульдозериста, который случайно задел ножом похилившуюся березку, и тот покорно молчал, вздыхал, боясь поднять глаза.
С Кравченко мы встречались редко, хотя я часто бывал на новой обогатительной фабрике близ Орокуна, которую готовили к пуску. Стены ее — из алюминиевых панелей — вздымались высоко над зеленой тайгой и матово отсвечивали на солнце. Громадный, срезанный изящным уступом куб был будто бы привнесенным сюда из другого мира. А внутри здание было нафаршировано грохотами, обсадочными машинами, шаровыми мельницами, железными, отвесными, как на кораблях, трапами. По ним сновали люди, казавшиеся снизу малыми детьми, игравшими во что-то забавное. Крыши пока не было — отчерченный резко кусок безоблачного неба, и под ним, на самой верхней высоте — совсем уж крошечные фигурки сварщиков с вспышками бенгальских огней в руках: они ставили последнее перекрытие.
Может быть, среди них был и мой попутчик с воробьиными глазками?.. Вспоминать о нем было неприятно, да и никак он не вязался в сознании с этим суетливым, веселым многолюдством. Но ни разу я не встречал здесь и Кравченко и как-то сказал ему об этом.
— Так что ж что пуск! — Алексей Петрович удивленно взмахнул нескладными своими руками. Видно, была у него такая привычка. — Тут всем ясно, что надо делать. Все и так спешат. А зачем я? Палочка-погонялочка? Людям мешать? Нет, это не надо. Вот на Амге…
И тут он запальчиво начал рассказывать о неувязках в проекте, о необоснованных претензиях заказчика, о Стройбанке, который не хочет платить деньги за выполненные сверх программы работы… А я невольно подумал: «За Амгу-то с него не спросят, если даже и не возьмут там алмазы в этом году. А тут… Не восторженный он, а наивный, что ли? Почему он так уверен в себе? И этот его риск с городом! А если бы я не смог поставить силикальцитный завод на ноги?..»
Ночи стали спокойными. Рев машин теперь не будоражил. Наверное, я просто привык к шестичасовой разнице с московским временем и засыпал мгновенно.
Но как-то МАЗы уже не пошли к Амге: все необходимые грузы были отправлены. Я лежал, слушал тишину и вдруг понял: мне уже не хватает этого рева машин.
Из полузабытого далека, из юности пришло воспоминание. Нет, не воспоминание, а скорее чувство, которое я назвал бы властью трассы. Я знал его хорошо.
Тогда зимой я мотался механиком на одной такой северной трассе…
Издалека, сквозь белую заметь тумана мелькнет огонек избы, и еще бездомней засвистит ветер за стеклами кабины, мотор будто притихнет, и станет слышно, как резко скрипит сыпучий снег под колесами. Последний километр растянется в вечность…
Наконец остановка. Ты выскакиваешь из машины, на ходу-что-то крикнешь дежурному «прогревальщику». Сквозь терпкий запах бензина услышишь — нет, почувствуешь губами, кожей лица вкус уюта, жилья. Распахнешь дверь гостинички. А там — сонная хозяйка (они даже днем сонные), там чай-чифирек, и можно вытянуть ноги, посидеть недвижно и ответить лениво на чей-то вопрос или промолчать. Ты даже позволишь себе лечь на койку и задремать, и снова увидеть, как наяву, пляшущую в зареве фар и все ускользающую вбок колею дороги. Но крепко заснуть не сможешь. Будешь слышать, как, взревев, опять притих мотор под окном (он покажется живым и усталым) и как мимо тебя — одна за другой, одна за другой! — идут, идут машины, шурша ветрам. Одна за другой, дальше, дальше… И вдруг появится чувство, что ты выбился из строя, отстал.
Моторы стонут под окном, их стон, удаляясь, становится все тоньше, призывней. И уже нет, как не было, сна. Ты встаешь и, наскоро поплескав в лицо водой из неуклюжего рукомойника, едешь во тьму, которая становится ближе, домашней, чем случайный уют автопункта.
«Вот доберусь до конца — тогда отдых…»
Тревожное и вместе с тем радостное чувство.
Должно быть, в последние месяцы точно так в Орокуне и жили все: каждый работал не только за себя, но и за товарища, который был сейчас на Амге (слово-то какое вкусное — «Амга!»). Наверное, не минуло это чувство и меня, иначе зачем бы я поднимался на рассвете и целый день на ногах — я уже стал не то директором завода силикальцита, не го местным прорабом: сам бегал по складам, конторам, выбивая нужные материалы, чертежи, деньги.
И все меня принимали теперь за своего. Иногда по вечерам, сменив спецовку на пиджак, тщательно вычистив его, я шел с другими на звук колокола смотреть кино, отмахивался березовыми ветками от комаров — к ночи их всегда больше — и уже не удивлялся пестроте вечерних одежд. Фантастика и для меня стала бытом.
А еще вспомнил я, лежа в ночи, как забежал однажды в мастерские — нужно было срочно выточить одну детальку — и увидел там своего попутчика по самолету. Он, сидя на станине электромотора, в полудреме жевал жесткие охотничьи колбаски, не снимая с них шкуры, запивал чаем из бутылки, сизые скулы его двигались медленно, как уставшие жернова.
— Точи сам, если срочность, — сказал он, отвернувшись. — У меня обед. Имею я право на отдых?
Я не стал спорить и включил токарный станок.
— И вообще у меня своя срочность, — пояснил он через минуту. — Два раза сам приезжал, главный инженер, проверял: гну вот, варю из труб стульчики в самолет. Детишкам. Говорит: «Душа винтом, а чтоб до завтрева были…»
Я, рассмеявшись, прочел ему:
Не верь, что мертвые мертвы!
Покуда в мире есть живые,
И те, кто умер, будут жить!..
— Чего-чего? — спросил он.
Я промолчал. Вдруг, в ту секунду стихи эти как-то странно соотнеслись в душе с прежними моими московскими мыслями. И в этом не было ничего тягостного.
Стальные стружки упругими волнами плескали из-под резца, покалывали запястье, и я чувствовал себя сильным.
— А ты же сварщиком хотел! «Волгу» хотел! Суп пити, соус барбарис! «Мадам, уже падают листья!..» Что ж ты здесь?
— Сварщиком! Я комаров не нанимался кормить. Хотел на Амгу податься: там платят больше. Так туда, говорят, не всех пускают: только проверенных. А я, выходит, непроверенный… К черту «Волгу!» Какая тут жизнь! Двадцати процентов кислорода не хватает! Шутка ли — двадцати! Кис-ло-ро-да! Два раза руку поднимешь, а сердце стукнет три раза. Это что — демократия?.. Вот заработаю на дорогу — и шабаш. Свое здоровье дороже!
Я уже выточил детальку. Подошел к нему и, улыбаясь, несколько раз сильно тряхнул его мягкую потную руку.
— Молодец! Правильно решил! От имени парткома!.. От имени месткома!.. От имени всего коллектива!..
— Чего-чего? — он в изумлении так выкатил глаза-пуговицы, что я побоялся, они вот-вот оторвутся.
— Дядя, не верь, что мертвые мертвы! — повторил я. — Впрочем, тебе этого не понять… Дядя, слушай, а ты живой? Живой, а? — и ткнул его пальцем в бок.
— Ты случаем не того, парень? — испуганно спросил он. — Может, кислородное голодание?..
Я ушел.
В день моего отъезда на завод силикальцита пришел Кравченко. Все облазил, осмотрел, а потом сказал:
— Здо́рово! Почти так же я и сам думал сделать, но у вас хитрей.
— Как это сам?
— Да копошились мыслишки. Я еще до вас кое-что набросал, — он вынул из кармана маленькую записную книжку и показал мне мелко, небрежно набросанный чертежик. Я долго разглядывал его. Действительно, почти все мои идеи были заложены в этом чертежике.
Так что же, мой приезд сюда был необязателен? Все и так обошлось бы?.. Так мне обидно стало, так обидно, что я закричал:
— Зачем же вы голову мне морочили? Зачем сюда вызвали? Зачем?
— Я же не специалист, Сергей Иванович. Что же вы обижаетесь? Мало ли что… И ведь у вас лучше получилось! Разве я смог бы! — он опять раскинул мельничные свои крылья, пустил вразлет брови, карие глаза были добрыми, как у телка. — Ведь если бы не вы, нам и с Амгой, и с городом — труба!
И тут я подумал: бог с ним, с его чертежиком, при чем тут мое самолюбие! Кравченко прав в главном: пусть краем души, но и я причастен к строительству нового Орокуна, к Амге, на которую «пускают только проверенных». И не знаю, по каким уж там ассоциациям решил: да, есть людская река, и многих она несет против их желания, но есть и кормчие на этой реке. Кравченко — из таких.
И вообще на него нельзя было сердиться. Я улыбнулся ему.
Он провожал меня в аэропорт и рассказал по дороге, что по проектным делам предстоит командировка в Москву, что самый резон лететь ему, главному инженеру, но сейчас начнется такая же запарка с городом, как с Амгой, и уж пускай едет опять директор рудника.
— Он — человек пробойный! — объяснял Алексей Петрович. — Как специалист, знаете… Ну, не стоит говорить. Главное — пробойный: в кабинетах ему привычней. «Хозяин»! «Сам»!.. А тут надо будет на месте чертежи перекраивать, лучше уж мне остаться…
Он замолчал надолго, но, прощаясь, стоя у самого трапа, сказал, по-детски обиженно оттопыря губы:
— Ох, как я завидую вам! Москва… Говорят, Собачью площадку на Арбате, Кривоколенный переулок срыли сейчас. Грустно! Так вы найдите то место, поклонитесь от меня, ладно?.. Любимые мною места.
Самолет взлетел. Я видел, как Кравченко, махая рукой, шагал за ним прямо по лужам.
«В сапогах, ничего…»
Даже сверху фигура его выглядела нелепой, нескладной. Он был один сейчас на летном поле, лишь вдалеке, у домика аэровокзала стояла толпа пассажиров, мешки, чемоданы…
Внизу поплыла тайга. По склонам сопок меж зеленых деревьев сбегали вниз коричневые полосы: тут прошли весенние ручьи, смыв с камней тощий слой земли, мхов.
Где-то справа осталась Амга.
Я уютнее устроился в кресле, закрыл глаза. На душе было горестно. Но я уже знал: впереди меня ждет жизнь иная, чем прежде. В суматохе последних дней я просто не успел подумать, какая именно, что и как мне придется менять в себе и вокруг себя, но твердо знал: все переменится.