Через неделю после того, как Дронова поставили во главе экспедиции, он вызвал на совещание всех начальников полевых партий. И однажды утром все они ввалились в его кабинет — громкоголосые, бородатые, в ковбойках, клетки которых давно уже потеряли различия в оттенках, в сапогах, изляпанных, кажется, несмываемой таежной грязью. Дронов, нахмурившись, оглядел эту ватагу и сказал недовольно:
— Я и не знал, что у нас сегодня и баня, и парикмахерская закрыты. Придется, перенести совещание на завтра.
Кто-то спорить стал: мол, что вы, открыто все, но Дронов, все так же хмурясь, не поверил и вышел из кабинета.
И только тут все приметили, какой сам-то он гладковыбритый и всегда в иссиня-белой нейлоновой сорочке с галстуком, хотя каждый день ему приходится не только по кабинетам ходить, но и по штольням в горах лазить, по камералкам и всяческим мастерским… И кто-то вспомнил, как Дронов ему рассказывал: купил сразу сто штук нейлоновых белых рубашек и каждый день меняет их — все очень просто.
И уж на следующий-то день на совещание все пришли в аккурате и даже бороды сбрили.
Так и приклеилось с тех пор за Дроновым — «брадобрей». Еще и потому приклеилось, что одними бородами тут дело не кончилось. Дронов открыл в экспедиции новую должность — инженера по НОТ, научной организации труда, и вскоре человека на нее пригласил, юркого, дотошного, молодого. В лабораториях завели специальные картотеки, с помощью которых мгновенно можно было навести любую справку о работе экспедиции, партий за последнюю пятилетку; диспетчерская стала ведать теперь небывало множественной системой связи — селекторной, радио и телефонной, любого человека, будь он где-нибудь в партии, или в мастерских, штольнях, или в соседнем с Дроновым кабинете, начальник мог отыскать в любую минуту, в крайнем случае, если уж пропал кто и не найти, — такое тоже бывало, — Дронов мог заговорить громогласно, на весь поселок и на все близлежащие горы с помощью уличных репродукторов. Все работники экспедиции, включая начальника, перед началом работы каждый день должны были с одной доски на другую перевешивать какие-то номерки, хотя не такое уж большое управление было, и вахтер дядя Вася всегда знал в точности, кто из работников что в эту секунду делает. И еще много новшеств придумал Дронов со своим инженером по НОТ: иную систему отчетов, всякие кружки и семинары дополнительные, и люминесцентное освещение, и еще что-то.
В каждом таком нововведении были свои резоны, и все соглашались с ними, но мне почему-то казалось, что управленцы рассказывали о них с некоторым испугом, хотя и не без насмешек. Лишь один человек — Лямин, главный геолог экспедиции, сухонький, симпатичный старичок, — попытался поспорить с Дроновым, и то — по пустяку: из-за люминесцентных ламп. Лямин упорно не хотел ставить их в своем кабинете. Он рассказывал мне:
— Дронов меня в консерватизме обвинил, как дважды два доказал, что лампы эти обеспечивают для меня научно обоснованную освещенность рабочего места, — все так! Но какой же я консерватор? Просто у меня от молочного этого света глаза слезятся. Что я могу поделать? Текут слезы, и все тут!.. Да разве ему втолкуешь? Не кричит, а вычитывает: «Нужно культурно, научно хозяйствовать» — и рукой этак машет… Разве поспоришь с ним?.. Я попытался, а он говорит мне: «Может, оттого они слезятся, что на пенсию вам пора?..» И так он это спросил, что я испугался: вдруг и под возраст мой научную базу подведет!..
Несмотря на все эти новшества, экспедиция все еще не выполняла план, хотя именно этого ждали от Дронова, когда его назначали сюда. Впрочем, ведь не так уж и много времени с тех пор прошло: год с небольшим… Дронов объяснял: вот-вот должны прислать сюда электронно-вычислительную машину, и уж тогда-то — так он всех уверял — будет окончательно покончено с неразберихой в использовании техники и людей, тогда-то и будет сделан скачок, к которому коллектив приготовился исподволь благодаря всем предыдущим новшествам.
Может, и так. Мне хотелось в это верить, и я говорил себе: «Пусть не так круто, а надо, действительно надо кончать как-то с безалаберщиной, которой всегда много у геологов. И хоть никогда не уравнять наш труд с фабричным, все же поучиться у промышленников есть чему… Вот о сетевых графиках Дронов толкует что-то, о заделах и критических путях… Для меня все это — темный лес, но ведь не зря же американцы так ухватились за них во всех производствах, и не случайно с помощью сетевых графиков стали выпускать они свои «поларисы» в полтора раза быстрей, чем сами же и намечали перед тем, — на этот предмет целая литература есть. Ухватились… Так ведь и Дронов — хват. Он знает, что делает…»
Так думал я, не раз и не два, и сейчас, когда шел с Борькой вдоль берега безымянной речки по разноцветью мягкого мха, тоже об этом думал, и почему-то, как и всегда, мысли такие будили во мне тревогу, как-то связанную, должно быть, и с моею собственной работой… Этим летом позарез нужно было бы кончить возню с «методой», так нужно бы! Неужели не кончу?.. Но может, тревога от этих облаков, окутавших дальние сопки? Мятые какие-то облака, несвежие, как гостиничные простыни, и горизонт из-за них валится прямо на тебя, душно… Нет, тревога эта подступала и в солнечную погоду… Ну да, был солнечный день, и я копался в библиотеке экспедиции в карточках, в которых оказалось так неожиданно много нужных и мне сведений обо всем районе поисков, и было тихо-тихо, слышался даже комариный зуд с улицы, ленивый, нежадный, и улица тоже была тихая, заросшая травой, совсем как в каком-нибудь старинном провинциальном городке, где-нибудь на Оке или на Волге, только вот запахи из тайги прилетали смоляные, терпкие… Но покой был тот же, разморенный, синий.
И вдруг громко, будто над самым ухом, зазвучал нудноватый голос Дронова:
— Товарищ Бубнова! Я же вам сегодня срочное задание дал, и до обеда еще полчаса, — зачем же вы к поселку идете?..
И молчание.
Я ошалело замотал головой, не понимая, откуда вдруг взялся, возник этот омертвелый какой-то голос, выглянул в окно и увидел, как Бубнова, молоденькая узкоплечая лаборантка, остановилась на тропе как вкопанная, побледнела, а в следующую секунду, взметнув руками, бегом бросилась к зданию управления. Наверное, это было смешно, потому что в соседней комнате захохотали так, что я услышал через распахнутые окна.
И только тут я понял, что к чему: Дронов увидел лаборантку из своего кабинета и окликнул через диспетчерскую — по репродуктору… Вдруг стало страшно мне. Физически страшно. Я почувствовал даже, как забегали по спине мурашки. Я удивился этому, но тут же представил себе невольно длинношеюю фигуру Дронова и длинный галстук на белой нейлоновой рубашке и как Дронов, словно бы вбивая взмахами кулака гвозди в стол, говорит размеренно:
— Культуру надо насаждать! Мы не можем ждать милостей от природы, а только научно организованный труд поможет организованно взять все блага ее!..
Я представил себе это, и будто одурь какая-то нашла — вскочил и, не знаю зачем, быстро захлопнул окно, и отодвинулся со стулом к простенку, и замер там, и, только просидев так минут пять, успокоился.
Потом я говорил себе: нервы стали ни к черту, и у Дронова в конце концов они тоже ведь не железные, — конечно, дико орать так на весь поселок, а все же понять его можно…
Почему-то мне хотелось его оправдать. Почему?.. Я и до сих пор понять этого не мог, а просто гнал от себя тревогу, опять поднимавшуюся при одном воспоминании об этом глупом случае, пытался насвистывать что-то бравурное и кричал Борьке:
— Не отставай, Боря! Еще немного осталось! Тянись!..
И мне становилось спокойней, когда сын, торопясь, догонял меня, и мы шли рядом, и я слышал его дыхание за спиной.
Но, правда, минут через пять — как-то само собою так получалось — Борька опять отставал, и каждый из нас снова начинал вышагивать в одиночестве. Я смотрел по сторонам, тайга была по-прежнему неуютной, и по-прежнему там и сям видны были следы, оставленные в ней геологами: заросшие березняком просеки, покосившиеся избушки — «поварни», жердяные остовы балаганов… И я заставлял себя думать: «Как раз Дронов-то и исходил тут все, каждый метр… Топотун, трудяга — этого у него не отнять. Он и сейчас, пренебрегая всякой научной организацией труда, сидит каждый день в кабинете допоздна — уж это-то все видят. Трудяга…»
В поселок мы пришли поздно вечером, перекусили чем-то всухомятку и тут же завалились спать, благо все койки, кроме моей, в комнате для приезжих были свободны. И уж не знаю, кто видел нас, но рано утром — я только-только проснулся — в дверь постучали, вошел Дронов, заговорил возбужденно:
— Алексей Иваныч! Наконец-то!.. А я уже беспокоиться за вас начал.
— Да почему же?
— Ну, мало ли что! Вдруг испугался я: не вернетесь…
Он, и верно, выглядел взволнованным, искательно заглядывал мне в глаза и пошел вслед за мной к берегу речки, бежавшей тут же, в распадке, в котором стоял поселок. Я умывался, сняв рубаху, а Дронов стоял надо мной и все говорил-говорил… Оказывается, он даже распорядился выделить для Бориса отдельную комнату в общежитии. Я начал спорить: зачем? Нам и в одной хорошо.
— Ну зачем же в одной? — ответил Дронов почти смущенно, странный он был какой-то. — Когда можно врозь… Нехорошо, когда много людей вместе.
Я рассмеялся.
— Разве двое — это много?.. Да и вообще нам незачем тут сидеть: завтра же в партию улетим.
Тут он вроде бы еще больше смутился и стал говорить что-то о срочных грузах, о сломанном вертолете, о картотеке, которую я еще не досмотрел…
— А это так важно, Алексей Иваныч, чтоб вы досмотрели: может, подскажете, как лучше ее систематизировать…
Что-то он явно не договаривал, темнил. И после завтрака я пошел к главному геологу, с которым успел сдружиться.
Лямин внимательно выслушал меня и, почему-то тоже взволновавшись, взбил рукой седенький, жиденький хохолок волос, заключил:
— Не к добру!
— Да в чем же дело-то?