— Цыц, ты! — прикрикнул на него Мишка, и щенок, недовольно урча, улегся в тень.
Начальник стройки осмотрел готовый фундамент, велел засылать его мокрыми опилками и ушел. А мы еще с полчаса, пока не привезли гравий, с бесцельной ленью тыкались по котловану, лопатили и без того утрамбованный бетон.
До конца дня Долгушин сидел под навесом и нудил: нет, мол, в бригаде ни одного путного бетонщика, надоело ругаться с экскаваторщиком и шоферами, вообще на стройке не поймешь, что творится, и, может быть, в такую жару наш новый фундамент перегреется… А жара сгустила воздух, нечем было дышать, и руки двигались будто бы в вязком студне. Как назло, самосвалы с гравием зачастили один за другим, визжал натужно барабан мешалки, бетон сплошным потоком, чавкая, валил в котлован. Кровь назойливо, как комары, звенела в висках, но мы упрямо, зло продолжали ворочать лопатами. А Долгушин нудел… Перегреется бетон… Взял бы и притащил опилок, полил их из шланга — дело-то чепуховое. Почему должны вкалывать одни мы? Почему он сидит?
В четыре мы уехали. Укрывать фундамент остался один Мишка Бряков — он сам вызвался. И с ним — Стограмм. Бригадир тоже шлялся еще по площадке.
Напрасно мы их оставили одних. Но кто мог знать, что случится дальше?
На другое утро Мишка на работу не вышел. И на следующее — тоже. Все мы жили в другом кишлаке и не знали, что думать, как вдруг шофер самосвала рассказал нам: видел вчера вашего Мишку в чайхане пьяным; опять он пытался кормить щенка за общим столом и опять кричал: «По какому праву! Он что хуже вас? Лучше!..»
Долгушин торжествовал, доказывал:
— Что я говорил? Из жука птица никогда не получится! Теперь-то уж мы его в два счета вытурим, — и смеялся.
Мы молчали. А вечером пошли разыскивать Брякова. Нашли мы его в хане — глиняном кособоком домушке. Нечесаный, еще полупьяный, он лежал на полу и, тараща пустые глаза, бормотал:
— Стограмм украли… Украли Стограмм…
Пришлось прополоскать Брякова в Вахше, чтобы пришел он в себя.
И вот что вызналось.
В тот вечер Мишка таскал опилки, Долгушин стоял рядом, ворчал, и тут вдруг Стограмм опять залаял на него. Долгушин с маху, ногой поднял щенка высоко в воздух, и тот перевернувшись, упал в котлован; упал на прут арматуры, еще перевернулся и плюхнулся в месиво бетона. Он визжал так пронзительно, что Мишка, даже не обругав бригадира, бросился вниз. Долгушин ушел. Мишка долго еще отмывал щенка от серого цементного клея.
Под утро, пьяный Бряков не слышал, как Стограмм выбрался из комнаты на улицу, а там кто-то унес его.
Нам не хотелось этому верить: может, спьяну Бряков придумал такое? И мы направились к бригадиру.
Долгушин пропалывал траву в саду. Он не заметил, как мы подошли, и только когда кто-то, навалившись грудью на изгородь, хряпнул жердиной, — оглянулся. Руки у него были в земле, он машинально отряхнул их, спросил:
— Вы что, ребята?
Мы молчали. И тут вдруг глаза Долгушина размывчато юркнули в сторону, он сгреб с головы неизменную свою кепку и вытер подкладкой лицо. Волосы на розовом черепе были редкие, слипшиеся. Долгушин опять опросил:
— Что вы, ребята? — и наконец взглянул на нас, взгляд его прыгал с одного лица на другое.
Нам уже можно было ничего не объяснять: все ясно.
— А я вот… Траву рву. Зарос больно сад, — сказал Долгушин и умолк.
Сквозь тяжелую душную зелень деревьев желтели мячики яблок. Небо над далекими снежными вершинами гор казалось дымным.
Что мы могли сказать Долгушину, что спросить?.. Зачем он холит этот сад? Почему-то обидным казалось в ту минуту, что он — он! — и дергает траву. Зачем считает себя человеком, рабочим? Зачем, по какому праву украл Долгушин частицу нашей доброты?
Мы молчали. Наконец один из нас нашел нужные слова:
— Знаешь, Долгушин, уходи-ка ты из бригады по-доброму, не нужен ты нам.
Он еще пытался объясниться, но мы ушли.
Дорожная пыль ручьями текла из-под ног. Кто-то сплюнул, сказал:
— Какая здесь пыль едкая, зараза. Насквозь штанины пропитывает. И все как-то пятнами.
…Через неделю Долгушин перевелся к сантехникам, и мы выбрали другого бригадира. Мишка Бряков по-прежнему с нами. А щенка, хотя и обшарили все окрестные кишлаки, мы так и не нашли.
ТАЕЖНОЕ СЧАСТЬЕ
Вдвоем с другом, строителем, мы пробирались в бригаду Володи Вагина, строившую ЛЭП[1].
Это было под Братском. Я работал там несколько лет назад, когда стройка эта только начиналась. А вот теперь уже братчане тянули линию электропередачи к следующей гидростанции, Усть-Илимской. Было любопытно посмотреть что И как. А у друга моего были на трассе свои дела.
Ехали на ГАЗ-63, единственной машине, которая может пройти здесь, — три оси, две — ведущие. Июль, жара, а грязь непролазная! Да и дорога-то не дорога, а так, прошел по тайге бульдозер и развалил просеку.
Добрались сперва до какого-то села. Село как все таежные села: из прожелобленных горбылей, в два настила, крыши, черные древние стены домов, узорчатые наличники, двухэтажные амбары с шаткими отполированными временем лестничками, дряхлые повети выглядывают из-за крепких заборов, лодки с загнутыми носами, похожие на индейские каноэ, стоят вразброс вдоль речного берега, и тишина, сонная тишина стоит, только и слышно, как зудят пауты, мошка да свиристят юркие ласточки. Все здесь будто бы в прошлом столетии.
У одного из домов остановились попросить воды. Вышла к нам худая жилистая старуха в платке, повязанном по самые брови, недобро оглядела машину, спросила:
— Гэсовцы? — и не дожидаясь ответа, посоветовала: — Вот бы и пили воду из моря свово… У нас луг — от, видали небось? — тридцать лет у тайги воевали, а ноне трава по пояс. Заливать его, да? А поле какое, видали? Тоже заливать? Электричество летось провели, жить-то начали баско, а вы?..
Нам смешно слушать такое, но мы поспешили успокоить старуху: сюда море не дойдет. И только тогда она, торопко стуча ногами, вынесла в деревянных ковшах студеную воду, которая пахла хвоей.
«Тридцать лет у тайги воевали, а ноне трава по пояс…»
Видать, все зрелые силы свои старуха отдала войне за этот лужок. Можно представить, с какой сердечной усладой проходит она сейчас по нему, раздвигая высохшими руками молодую траву.
Нам — гидростанция. Ей — лужок. Разница?.. Смотря как взглянуть.
Дорога — вообще хоть какая-то дорога — вскоре кончилась, и вездеход наш попер, кажется, прямо через тайгу. Он брал приступом сопку за сопкой. Небо опрокидывалось, как фанерный лист на ветру. На подъеме оно синело во всю свою ширь, а на спуске мы видели лишь темные острые вершины елок, которые неслись на нас, словно пики казачьего войска.
Шофер дядя Вася, седенький, опрятный старичок, поначалу старался выглядеть вполне интеллигентно и задавал всякие каверзные вопросы:
— Ну, ответьте-ка мне, товарищ писатель, что такое счастье?.. Нет, не ваше личное, а вообще, для всех, объективное понятие…
Когда я отказывался, он смеялся сухоньким, вежливым смехом и говорил назидательно:
— Счастье — это удовлетворение в данное время всех ваших желаний… А что такое совесть? — он опять прихохатывал. — Совесть — это противоречие между вашими поступками и вашим же представлением о жизни. Вот так!..
Потом дядя Вася, узнав, что моего попутчика зовут Львом Николаевичем, стал ругать Льва Толстого:
— У Толстого драмы нет в романах: одна философия жизни. Вот Тургенев — это да! Великий русский писатель. А Толстой — что? — свел все дело к Платону Каратаеву, разве смысл в нем? Убогий он! ему бы по нашим дорогам поездить, он бы смысл сразу нашел…
Тут в моторе что-то яростно забурлило, дядя Вася остановил машину у какого-то ручья, и мы так и не узнали, кому надо было ездить по этим дорогам — Каратаеву или самому Льву Толстому. А дядя Вася только лишь начал отвинчивать крышку радиатора, как ее выбило столбом пара, кипяток брызнул ему на руки. Дядя Вася ошалело отпрыгнул в сторону.
Некоторое время он ехал молча. Но тут раз за разом стал глохнуть мотор. Дядя Вася выбегал из кабины и суетливыми, округлыми движениями крутил заводную ручку. Рубаха его, в красненький горошек, покрылась пятнами пота, лицо закаменело.
Вскоре мотор, как ни старались все мы, заглох вовсе.
— У-у, гад! — простонал дядя Вася и сел на пенек.
Мы молчали. Уже стемнело.
— У-у, гад! — опять простонал дядя Вася, глядя на капот с каким-то сатанинским выражением лица. Он забыл Льва Толстого, Тургенева и всю свою интеллигентность: он ругался. Честно говоря, я давно уже не слышал такого отменного мата. Причем это не был мат вообще: он имел конкретный адрес — мотор, предмет вполне одушевленный для шофера. В конце дядя Вася сказал:
— Если ты, падло, сейчас не заведешься, я тебя вот этой штукой, — он угрожающе поднял заводную ручку, — разобью вдребезги! Понял?..
И мотор тут же завелся.
Стало совсем темно, когда мы добрались, наконец, до становища бригады Вагина.
Бригада эта идет позади всех: сперва лесорубы чистят просеку, потом другие люди ставят опоры, и уж за ними Вагин с ребятами подвешивают провода.
Мы переночевали в палатке, а утром я попытался, что называется, разговорить Вагина. Но напрасно: он оказался человеком хоть и моложавым, бойким с виду, но стеснительным до крайности. Я уходил к другим рабочим и опять возвращался к нему, Володя все отделывался пустыми междометиями. И только когда мы вспомнили общих знакомых, Ивана Ломова, Женю Верещагина, прораба Андрюшина — «Колобка», село Илир на трассе ЛЭП, Иркутск — Братск, чайную в нем, которой рабочие дали весьма точное название — «Мертвая муха», вспомнили мосток через речку Вихоревку (под ним шоферы-лэповцы устроили «ресторан»: всегда тут, в похоронке, лежали стаканы, нож, хлеб, котлеты, колбаса, сало — кто что оставит), вспомнили березовые колки вокруг, в которых по весне глухарей много, — т