Андрей Михайлович и не собирался, пока — во всяком случае, жить в Москве, но друзья твердили ему: «Дурак! Ни за что ни про что терять там жилье? Не вечно же бичевать по тундре! Уже сейчас, как мороз, сердце хлюпает, а дальше что?..»
Он сидел в длинной очереди, в большой темной комнате, в углу которой три машинистки, оглушительно стуча клавишами, печатали заявления клиентов конторы, кассирша жужжала, щелкала аппаратом. А в другом углу была узенькая дверь в коридорчик, совсем темный, и там — еще дверь, толстая, глухая, как над погребом. В коридорчике изредка дребезжал звонок, — нотариус и его помощник вызывали стоявших в очереди.
Церемониал этот раздражал. «Как к министру…»
Но тут из погреба послышался недобрый мужской голос. Дверь распахнула женщина. Стоя на пороге, она сказала:
— Хорошо. Если нельзя говорить по вашему телефону, я пойду в автомат. Обзвоню всех, все ваше начальство, но ее, — она показала на сухонькую старушку в черном у края стола, — гонять больше не позволю!
И хотя говорила она тихо, в голосе ее была такая убежденность, что всем стало ясно: так и сделает.
— Да кто она вам в конце концов! — выкрикнул нотариус, полный, краснолицый, без пиджака, в сорочке с закатанными рукавами.
— Так же, как и вам, — человек. И старый человек. Вам же ясно, что она его жена!
— Мало ли что ясно! Мне доку́мент нужен! Доку́мент! Это-то вам ясно?..
Они еще спорили, и очередь поняла: нотариус не хочет заверять какую-то справку для мужа старушки, который сейчас болен: нужно, чтобы он пришел сам или прислал доверенность на имя жены.
Андрей Михайлович усмехнулся своему.
Женщина эта понравилась ему сразу. У нее был крепкий подбородок, жесты, интонации голоса запальчивые по-мальчишески. Невысокая. Строгий костюм. Усталые морщинки у глаз, у рта. Но и сквозь них пробивалась очень уж молодая, задорная решительность, которая отличала ее лицо от всех.
Наверное, и нотариус разглядел в ней что-то необычное, а может, просто понял, эта так не отступится, и, набычившись, сказал старухе:
— Ладно, давай свой доку́мент.
Женщина, не закрыв дверь — нотариус даже на это не обратил внимания, — вернулась к столу. А потом все слышали, как он строго переспрашивал у нее имя, адрес, а она отвечала сухо и коротко.
Андрей Михайлович встал и вышел за нею на улицу. Думал — просто покурить, но зачем-то догнал ее и сказал:
— Здо́рово вы с ним! Я бы не смог.
Она приостановила шаг. Еще не остыв, ответила:
— Развели хамство! Ненавижу!
— Это верно… Но вы-то… как-то непохоже на себя все это делали…
— Почему же?
— Как бы сказать?.. Вы очень женственны. Нет, — заторопился он, — это не ради комплимента, правда! А тут… совсем уж по-мужски.
Она улыбнулась как бы нехотя.
— Привыкла уж так.
— Почему?
— Это не важно.
Дул холодный ветер. Обгоняя их, прохожие сбегали вниз, в тоннель, над которым зябко играла светом красная большая буква «М».
— А зачем вы к нотариусу? — спросил он.
— Копию с аттестата зрелости снять.
— Зачем?
— В университет поступаю.
— Вы?
Она рассмеялась.
— Нет, моя дочь. Но это теперь все равно что я. Даже отпуск специально взяла, чтобы подготовить ее. Она второй год пытается.
— У вас такая большая дочь?
— А почему вы удивляетесь?
— Нет, завидую. Хорошо, когда большая дочь: друг.
В первый раз она взглянула на него внимательно и как бы говоря: «У вас тоже могла быть такая…» Ответила:
— Не всегда так.
— Почему же?
— Ну, это тоже не важно, — они подошли к метро, она остановилась и, насмешливо глядя ему в глаза, спросила:
— Еще вопросы ко мне будут?
— Будут. Можно вас проводить?
— Нет.
— А приехать к вам домой можно?
Мгновение она помедлила с ответом, и он отметил это с внезапной для себя радостью.
— Нет.
Она спустилась в метро.
Андрей Михайлович постоял, покурил в вдруг пошел в сторону, противоположную нотариальной конторе. «Черт с ними, с «доку́ментами»! В другой раз, может…»
Снег уже растаял. Ветер гнал по белесому асфальту коричневые сморщенные листы дуба.
На следующий день он все-таки разыскал ее дом: адрес запомнился. Она жила на десятом этаже.
Позвонил. Дверь открыла она.
— Вы? — широкие брови ее взлетели вверх.
— Здравствуйте, Наталья… Дмитриевна, да? — сказал он твердо. — Я.
— Однако!
— Пришел поздравить вас с праздником.
— С каким праздником?
— День геолога, что ли. Или лесоруба. Забыл.
— А вы что, — геолог, лесоруб?
— И то, и другое, и… на все руки, как говорят. И вообще наше знакомство заверено в нотариальной конторе, вы не можете меня выгнать.
Она рассмеялась. «Какое переменчивое у нее лицо», — подумал Андрей Михайлович и стал вынимать из карманов кульки с конфетами, сыром, яблоками, бутылку вина. Она сказала насмешливо:
— Это оставьте. Семье принесете.
— Но у меня нет семьи.
— Тем более пригодится.
«Действительно, что это я, как торгаш? Одичал на Севере».
Он воскликнул с отчаяньем:
— Хоть вино-то! Сухонькое!
— Ну, если трудно без сухонького… Проходите. Как хоть звать-то вас?
— Андрей.
— А отчество?
— Можно без отчества, — опять во взгляде ее он уловил иронию и поспешно добавил: — Михайлович.
— Проходите, Андрей Михайлович. Ничего, что на кухню?
— На кухне всегда уютней.
— Вот и хорошо.
Все она делала очень естественно. И то, как велела спрятать продукты, и то, как пригласила на кухню, достала штопор открыть бутылку, подала на стол свои яблоки и отказалась пить вино.
— Не хочу.
Для него ясно было, что сейчас она, верно, не хочет вина, не надо уговаривать, надо принимать слова и поступки ее такими, как они есть, и не искать в них второго смысла.
«С ней легко, — подумал Андрей, И еще подумал: — Легко, если быть такой же, как она».
Он рассказывал о себе и спрашивал что-то.
В дверь позвонили. Вошел высокий малый, худой, горбоносый, с черными длинными волосами. Плащ на нем висел балахоном.
— Куда ж ты в плаще на кухню, Борис! — воскликнула Наташа.
— Черт с ним!.. Ты знаешь, что сделала эта сволочь, теща эта, эта старая стерва? Не пустила меня к малышу! — Борис был явно нетрезв. Увидел Андрея. — Здрассте… А-а, вино! Это хорошо. — Он налил себе вина, сел, не сняв плаща, уныло повесил нос над стаканом и тут же вздернулся вверх, как на ниточках, патлы пышных волос разлетались в стороны. — Нет, ты скажи, Наташа, имею я право сына видеть?.. Прости, конечно, что я так ввалился. Но ты все на своем горбе вынесла, Машку свою одна подняла, никто грошом не помог, ты-то все понимаешь! Скажи: имею право я или нет?
— Имеешь. Только не в таком виде, — ответила она.
— Какое это имеет значение!.. Пусть ушел! Но я сорок рублей в месяц плачу? Плачу! И она должна мне сына давать! А она… она даже цепочку с двери не сняла, так и разговаривала через щелку.
— И правильно сделала.
— Правильно? Я тоже правильно сделал, я ей сказал: «Сволочь ты старая! Шишига!»
— Ты с ума сошел!.. Не знаю, какой там она тебе тещей была, но ведь бабка она идеальная! Я же вижу их вдвоем все время — во дворе, на лестнице, мальчишка всегда ухоженный. Она тебе сына растит, тебе! А ты…
— Что я? Я — отец, плачу сорок рублей и имею право…
— Послушайте, молодой человек, пойдите отсюда вон! — тихо, но внятно проговорил Андрей.
— Что? — глаза у Бориса стали выпуклые.
— Пойдите отсюда вон!
— А кто вы такой?
— Это не имеет значения.
— Я не к вам пришел! К Наташе пришел, она-то меня поймет, она всех понимает! Правильно, Натка?
Она молчала. Андрей встал, подошел сзади к Борису, взял его под мышки и рывком поднял, повернул к двери.
— Вот так! Живо! — и подтолкнул рукою в спину.
— Нет, по какому праву он тут распоряжается, Наташа? — изумленно спрашивал тот, оглядываясь. — Кто он такой? Наташа, это что же такое?.. Вина жалко, да?..
Она смеялась. Андрей захлопнул за ним дверь и, хмурясь, вернулся на свое место.
— Пошляк! — он вытер брезгливо руки. — Правовед…
Она все еще смеялась. Но вдруг — Андрей никак не мог привыкнуть к этим резким ее переходам — оборвала смех, сказала, как бы оправдываясь:
— Хороший парень. А с женой развелся — она тут живет, в моем подъезде — и сошел с круга… Ох, хлебнула я с ним всяко! Жалко его.
— А почему он с вами так… фамильярно?
— Музыкант. Эстрада. Там свой стиль.
— Может, нехорошо, что я выгнал его? Вернуть?
— Не надо. Сейчас он все разно ничего не поймет… Ладно! Не стоит об этом! И вообще вот что: пришли вы незвано, а я тут стирку затеяла. Так что уж я буду в ванной, а дверь открою. Буду стирать, а вы пейте вино и рассказывайте. Мне тут все слышно.
Он разглядывал чистенькую кухню. На полке — макеты парусных шхун, громадный глобус. Отец ее был капитаном дальнего плавания. Он давно умер.
Андрей уже знал и то, что квартира эта — кооперативная. Наташа — врач. Работала на две ставки, с утра до ночи, чтобы выплатить пай. И еще возится со всякими типами, вроде этого Бориса…
Андрей рассказывал о северных сияниях, о куропатках в сугробах, о маках в весенней тундре и думал, почему большинство северян, приехав на материк, любят трепаться о всяких прелестях и редко кто вспомнит о якутских тордохах — врытых в землю грязных жилищах, о том, как в июне рядом с каждым из них, рядом с маками вырастают из-под снега груды ржавых консервных банок, пустых бутылок!..
«Ей можно рассказать все, и от этого Север не станет хуже, — почему-то решил он. — Она как маленький ослик, на которого навьючили кучу хвороста. Громадная куча! Самого ослика не видать, только палки торчат во все стороны, и копытца по асфальту щелкают. Тянет!» — он видел таких в Средней Азии.
Но это не было жалостью к ней.
— Послушайте-ка, Наташа, — вдруг сказал он решительно, — нечего вам в отпуск в Москве сидеть! Давайте укатим куда-нибудь.