— Куда?
— Куда угодно!
— Ох, хорошо бы! — вздохнув, сказала она из ванной.
— Хорошо? Так я сейчас пойду и куплю на вечер билеты на самолет.
— Так сразу и на вечер?.. А почему вы уверены, что я поеду? — она вышла, вытирая руки полотенцем.
— Уверен! Вы же — девчонка.
— Может быть, — она усмехнулась. — А как же экзамены в университет?
— Они еще нескоро. Да и вообще дочь сама их сдаст. Она сама должна готовиться и сдавать.
— Что ж, и это верно. Я об этом тоже думала… Отец мой любил вот так собираться в один час.
— Так зачем же дело стало!
— А куда? Куда мы поедем?
— Куда угодно! Вот глобус. Крутаните, закройте мне глаза, а я пальцем ткну. Куда попаду, туда и поедем.
Все это походило на игру, и им нравилось в нее играть, хотелось узнать, чем она кончится.
— А если в какую-нибудь… Танзанию!
— Поедем в Танзанию!
— А заграничный паспорт? Билеты?
— Я все достану. Я — маг, я — чародей. Я все могу. Со мной не пропадете.
— Что ж, посмотрим! — она поставила глобус на стол и сильно раскрутила его.
Андрей подождал, пока он станет вращаться медленней. «Хоть бы в СССР попасть! Хорошо бы на юг…» Скомандовал:
— Закрывайте глаза мне!
Она закрыла их ладонями. Они были горячими. «От воды, должно быть…»
Он все рассчитал точно: палец его уткнулся в Грузию. Они разом склонились к глобусу.
— Тбилиси!
— Нет. Южнее, — поправил он. — Кахетия. Вы были в Кахетии?
— Нет.
— Чудесно! Я тоже.
Андрей тут же позвонил своему давнему приятелю, чтобы тот в свою очередь позвонил в Тбилиси, другу, и чтобы друг этот связался с кем-нибудь в Кахетии, чтобы их ждали там.
Наташа смеялась, верила и не верила ему, а потом сказала ошеломленно:
— С вами, и правда, не пропадешь.
— Не пропадешь!.. Собирайте чемодан. Я поеду за своим и за билетами, а через два… нет, три часа — в аэропорт.
Он встал, высокий, широкоплечий. Седина у висков подчеркивала мягкость его лица. Сейчас Андрей и сам знал, что он такой вот — добрый, сильный, и нравился себе самому.
Отступать было некуда. Он все сделает, как сказал. Наташу обманывать нельзя. Ни в чем, даже в малой малости обманывать нельзя — это он тоже знал твердо.
Карусель дороги: автобусы, самолет, ночной Тбилиси, расцвеченный огнями, шалый какой-то, сонная дежурная в гостинице (места, как ни странно, им были оставлены), а утром — незнакомые люди, у которых надо было брать рекомендательные письма, назойливо разноголосый железнодорожный вокзал, — все это никак не давало сосредоточиться, и только в пригородной электричке он начал приходить в себя.
Вдоль дороги цвели заросли кизила — грозди, россыпи желтых, мохнатых бусин на черных ветках. А дальше — ровные коричневые поля, ряды виноградных лоз, они еще не выбросили лист, и черенки их были сиротливыми. Вразброс стояли полногрудые белые кусты ткемали и рощицы темно-розовых, почти фиолетовых персиковых деревцев. Мелькали прямоугольники сочно-зеленой, странно-зеленой пшеницы, идущей в рост… Женщина в красном платье склонилась над бурым клочком земли… А за всей этой пестрядью красок — голые гряды холмов, и на них — резко начертанные в небе, одинокие белые церкви.
Вагон был полон крестьян с мешками, бидонами — возвращались с базара. Электричка часто останавливалась. Андрей разглядывал пристанционные зданьица. Каменные лестницы к ним были узки и невысоки, а рядом — облезлые статуи львов, оленей и пообочь — кипарисы-недомерки. Бедность эта была приятна. «Без обмана», — подумал Андрей.
Дома в поселках наполовину как бы повисли над землею на простых деревянных столбах, и даже издали было видно, как много воздуха на их открытых террасах.
Наташа разговорилась с каким-то стариком. Тот отвечал, коверкая русские слова: она смеялась, но старик не обижался. Должно быть, и он чувствовал обаяние ее простоты.
«Простота… Уж слишком много ее в наш век! — вдруг подумал Андрей. — Не простоты, а простоватости, упрощенности. Раз-два — и в дамках! Поживут недельку и разбегутся, как бильярдные шары. Простота, от которой блевать хочется!»
Все это было несоотносимо с Наташей, он понимал это, понимал уже и то, что теперь их отношения не могут кончиться чем-то обрубленно-плоским, да и вообще не умел он так вот «здорово-живешь» сходиться с людьми. За те годы, пока жил один, были у него случайные связи с женщинами. Они даже не остались в памяти.
Совсем не то, что сейчас. И все-таки он спросил себя: «Но почему она так, сразу, поехала со мной? Значит, могла и с другим?.. А что? Она необыкновенная, уж к ней-то мужики лезли! И осталась чистенькой?»
Словечко это — «чистенькая» больно кольнуло.
Опять и опять искоса разглядывал ее лицо. Волосы хоть и каштановые, а было в нем что-то цыганское. Но без овалов, без южной приторности. Нос — так даже чуть-чуть уточкой. Какие-то несообразные черты лица. И может быть, поэтому так резко менялось его выражение: от безудержно, по-детски веселого до скорбного.
Наташа все больше нравилась ему, и он рад был, что поездка удалась, но теперь к этой радости примешивалась досада. Андрей вдруг, в первый раз за два дня почувствовал себя отдельно от Наташи, не вместе.
Увидел на дальнем зеленом холме стадо грязно-белых овец и сказал ей:
— Смотрите! Вон шашлык по горам ходит.
— Как шашлык?
— Вон, видите?
— Ах, овцы, — она наконец поняла его и поморщилась. — Ну, зачем вы так! Это же — не вы, Андрей, не ваше.
«Да откуда вам знать, что мое, что не мое!» — хотел ответить он, но промолчал. Действительно, эту прокатную фразу он слышал где-то раньше и с удивлением вспомнил об этом.
А она, словно заметив, что он недоволен, порывисто положила свою руку на его.
— Тут лучше Танзании! Спасибо вам, Андрей.
Она радовалась церквушкам на горах, их строгости и слитости с просторной и такой разной долиной. Они говорили еще о чем-то, но все равно никак не покидало его это досадное чувство недоверия — к ней ли, к себе ли самому?
Но оно, это чувство, ушло двумя часами позже и опять из-за какого-то сущего пустяка.
Им надо было ждать председателя райисполкома, и они пошли в музей. Он размещался в древней крепости, стены которой были высокими даже среди современных домов. В его залах все было тихо и строго. Но вдруг они увидели небольшую, аляповато раскрашенную картинку, на ней непонятную толпу народа и надпись рядом: «Акакий Церетели с местной интеллигенцией под чинарой». Андрей взглянул на Наташу, разглядел в глазах ее прыгающие искорки смеха и улыбнулся.
А рядом на стене висели какие-то темные железки, скрепленные проволокой, и еще надпись: «Макет радио, изобретаемый Гр. Нахудршвили». Андрей хотел уже рассмеяться, но Наташа грустно сказала:
— Жалко его, правда?
И верно, ему вдруг стало жалко этого никому не известного Нахудршвили, который давно помер и был, должно быть, искусным изобретателем: такие трогательные железочки, проволочки… Так бывает жалко разломанную детскую игрушку. Андрей опять с удивлением заметил в себе это чувство: один бы прошел равнодушно мимо, а тут…
Тут экскурсовод-женщина, которая вела за собой молчаливо-пришибленных всякими древностями школьников, сказала про одну из икон:
— Здесь Христос не так подвешен: под мышки. Поэтому сразу можно определить эпоху позднего Возрождения, — когда она произнесла это громко, заученно, Андрей и Наташа рассмеялись одновременно и выбежали из музея.
Был полдень. Но солнце грело не жарко. Улицы пустынны. Дома однотонно-серые, блеклые, а рядом, за невысокими глиняными заборами цвели сады. В них было листьев меньше, чем цветов, белых, синевато-розовых, фиолетовых, сиреневых… И этот контраст между тишиной, скудностью жилищ и говорливым, ярым цветеньем деревьев будоражил. Словно бы хлынул в городок, прорвав засилье каменно-скучного, пыльного, поток жизни новой, высвобожденной от всего обыденного.
Андрей и Наташа снова почувствовали себя вместе, слитно друг с другом и никак не могли унять смех. Председатель райисполкома, сухая, мужеподобная дама, с заметными усиками на верхней губе, взглянула на них недовольно, как только что экскурсовод в музее.
Но все равно — помогли письма — принимали их, как сказал Андрей, по высшему разряду. И хотя сами они просились в какую-нибудь тихую деревушку, председатель позвонила директору местного винного завода, и их поместили в гостинице этого завода, в бывшем княжеском имении, в заповедном парке.
В гостинице этой, старинном двухэтажном особняке с террасой и балконом, где больше никто не жил, Андрею дали ключи от него.
Комнаты, раскрашенные в разные цвета, с невероятно высокими потолками, лепными карнизами, мебелью, оставшейся, не иначе, от дедов — кресла с гнутыми ножками, громадные зеркала, полированные шкафы с округлыми боками.
Особняк стоял в глубине парка, про который директор завода с гордостью сказал:
— Сто восемьдесят две породы деревьев, ни одной похожей, — и показал почему-то на три совершенно одинаковых кряжистых дуба. Они были, должно быть, потому так одинаковы, что стояли еще без листвы.
По парку бродили павлины. А утром Андрея разбудил яростный щебет птиц.
Все это было как-то нереально. Чувство такое рождалось сразу же, когда на рассвете он выходил на балкон, увитый сухими виноградными лозами, в видел зеленый клин аккуратно подстриженного луга между странными, слишком уж пышными елями, кипарисами, лаврами. Вдали, в острие клина, стояла одинокая красная скамейка, а еще дальше, в прогале между ржавыми ветвями дубов, сияли на солнце белые, как вишенное кипенье, снеговые горы среди таких же белых, задумчивых облаков.
Этот лужок и грустная скамейка были словно бы из старинного русского романса, никак не вязались со всем окружающим, и Андрей каждое утро спешил посмотреть: не исчезли ли они, взаправду ли все это?..
Потом он умывался, спускался вниз и стучался в дверь «синей» (по цвету стен) комнаты, будил Наташу. А иногда она уже ждала его на террасе, и они шли завтракать в заводскую столовую, шли по аллеям, тропинкам парка, через иссеченную солнцем бамбуковую рощу, мимо павлинов, разгуливающих по лужайкам, и каждый раз смеялись, глядя, как эти царственно-важные птицы вдруг деловито начинали — ну, совсем как пошлые курицы! — скоблить лапкой за ухом.