Вперед, вперед, не ведая преград,
Сквозь вихрь, и град, и снег, и непогоду
Ты должен сохранить мне дни и годы.
Вперед, вперед, куда глаза глядят!
Пусть оторвусь я от семейных уз.
Мне все равно. Где ночь в пути нагрянет,
Ночная даль моим ночлегом станет.
Я к звездам неба в подданство впишусь…
Она смотрела только на Андрея, он подумал: «Для меня читает!» — и вдруг вспомнил свою работу на Севере, в тундре, в местах диких, необжитых, и вспомнил всю свою жизнь, одиночество, сейчас оно казалось ему нелепым. Было жалко и себя, и Наташу.
Она читала:
— Я вверюсь скачке бешеной твоей
И исповедуюсь морскому шуму.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.
И Андрей в самом голосе ее слышал все неистовство, счастье и горечь этой скачки.
— Я слаб, но я не раб судьбы своей.
Я с ней борюсь и замысел таю мой.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.
Пусть я умру, порыв не пропадет.
Ты протоптал свой след, мой конь крылатый,
И легче будет моему собрату
Пройти за мной когда-нибудь вперед…
Все разом заговорили, а Наташа притихла и только искоса поглядывала на Андрея.
Ладико поднял тост за нее. Андрей ревниво подумал: «Почему он, не я? — но тут же умиленно стал повторять про себя: — «Вперед, вперед, не ведая преград!.. Ты должен сохранить мне дни и годы…». Да, именно так! «Я слаб, но я не раб судьбы своей… Я вверюсь скачке бешеной твоей…» Именно так!..»
Теперь шумный корабль пира по приказанию тамады умело вел Ладико. Наташа молчала. Андрей, не зная зачем, спросил у дяди Нико:
— У вас жена есть, дядя Нико?
— Есть, дорого́й.
— Она красивая?
— Нет, — ответил он, смеясь.
— Не может быть! У вас жена должна быть красавица!
— Она лучше, чем красавица.
— Правда? Чем же?
— Воевал пять лет, она ждала. В плен попал, она ждала… Разве в красоте смысл?
Тут на террасу вышла с глиняным блюдом, накрытым салфетками, высокая пожилая женщина. Несмотря на годы, она держалась прямо, даже чуть откинув голову назад. Седые косы собраны в громадный пучок. Она уже начала полнеть, но губы, как у дяди Нико, и все черты лица были тонки, чеканно-строги. Дядя Нико лукаво взглянул на Андрея.
— Вот она. Смотри.
— Да она же красавица, дядя Нико! Что же ты обманул меня!
Нико молчал, улыбаясь уголками рта, гордясь, видимо, и своей женой, и собой.
Они говорили еще о чем-то и целовались. А дальше Андрей почти ничего не помнил. Какие-то обрывки фраз, причудливые многоголосые песни и молчаливые темные горы рядом. Дядя Нико — в конце концов и он запьянел — почему-то рассказывал о святом Георгии:
— Он же был простым хозяйственным работником у Диоклетиана, у римского царя. Ну, давно еще!.. Вроде управляющего, что ли. И говорят, нечист на руку был, приворовывал. Царь это дело заподозрил. А Георгий через свой шпионаж вызнал все и бежал в Грузию. Вместе с золотом. Тут он выкупил много наших детей, взятых в плен иноверцами. А когда пришли к нему люди и спросили, чем отблагодарить его, Георгий сказал: «Мне ничего не надо. А постройте вы триста шестьдесят три церкви моих, и пусть треть даров ваших всегда остается этим церквям, монастырям, чтобы могли жить в них хорошие воины, хорошие люди…»
Ладико привез их к гостинице и уехал. Было темно. Вдалеке погромыхивал гром. Андрей искал в карманах ключи, их не было. Потерял. Запасные были у заводского сторожа, он жил в домике неподалеку.
— Будить? Нет! Нельзя! Нас выгонят отсюда! Мы же не всами… всумо… всамделишные! Выгонят, — сказал Андрей. — Я сам! У меня окно на втором этаже открыто. Видите? Открыто! — Наташа ничего не могла рассмотреть. — Залезу, спущусь вниз и открою изнутри. Замок-то английский.
Наташа спорила. Он соврал.
— А вы знаете, кем я был в детстве? Вором. Форточником! В форточку залезал, открывал дверь — и все! Остальное другие делали. Это — моя специальность, не спорьте!..
И полез по столбу, подпирающему балкон, а дальше — вдоль стены по узкому карнизу. Сам не понимал, как это все у него получается, но убежденно кричал сверху:
— Это — моя специальность!
Окно было закрыто. Распахнута лишь форточка. Андрей едва достал до нее рукой и, чтобы подбодрить себя, опять крикнул:
— Я — старый форточник!
Он подтянулся на руках. Форточка была большая. Лег животом на раму. Как на беду, была закрыта не верхняя, а нижняя задвижка окна. Возвращаться?.. Еще страшнее. Он повис в воздухе вниз головой, уцепившись носками ботинок за перекладины рамы. В темноте едва нащупал эту проклятую задвижку!..
Он зажег в доме свет и открыл дверь. Лицо Наташи было бледно, губы, руки дрожали. Андрей, весь перепачканный в известке, улыбаясь глупо, спросил:
— Что вы?
— Сумасшедший! Я так боялась за тебя! Я никогда в жизни так не боялась! — она приникла к нему и заплакала, громко, обиженно всхлипывая.
— Глупая! — он тоже, не заметив этого, перешел на «ты», гладил ее волосы. — Ну, что ты! Зачем ты!
— Да! Если бы ты хоть палец себе вывихнул, я бы вовек себе не простила! Удержать не смогла!..
Обняв за плечи, он повел Наташу к ее комнате. Она отворачивала лицо, и плакала, и уже смеялась.
— Это ты под куполом цирка работал, да? Я люблю цирк. И что ты там врал про себя, форточник! Ты любишь цирк? И тогда, в день отъезда — тоже под куполом… Знаешь, в детстве мой идеал, воображаемый идеал, всегда дрался и всех побеждал! И пьянее всех, и трезвее всех, и сильнее всех, и под куполом… А дружила я в школе с хилым очкариком. Его дразнили, а я дралась вместо него с мальчишками…
Они остановились у ее двери. Он крепко обнял Наташу и почувствовал, как она тоже прижалась к нему, будто искала защиты. Андрей подумал: «Я сейчас могу войти вместе с ней и остаться. Да, остаться. Она любит меня?.. Но вдруг сейчас и в ней, и во мне вино говорит, не любовь? Это — любовь? Ничего похожего я не знал. А что это?..»
Но задав себе эти вопросы, он уже не мог войти к ней. Ругал себя: «Дурак! Зачем я такой нелепый, крученый! Так просто — войти. Ведь входил же к другим! При чем тут другие?..»
Он чувствовал: войти сейчас — значит, на всю жизнь войти, совсем войти, со всеми своими потрохами. Но раз приходят такие вопросы, значит, можно ее обмануть? Значит, себя обмануть. На всю жизнь обмануть. Обмануть все будущие встречи с кем бы то ни было, всех людей обмануть. Навсегда. И уже никогда не быть ему правдивым. До конца, до донышка правдивым, каким хочется быть.
«Войти, и все пойдет иначе! Как?.. Чем стану я?.. Да я просто трус!» — он отшатнулся от нее пьяно. Глаза у него сузились от злости — он уже на нее злился и, поводя пальцем в воздухе, проговорил, спотыкаясь о слова:
— Знаю я эти женские штучки! Слезы… да, слезы. «Ах, какой ты сильный!» — да… А потом? Что потом? Царь царей Тамар!
Она вздрогнула и взглянула на него быстро, но он успел увидеть в ее глазах боль. Лицо ее стало таким же белым, как несколько минут назад.
— Спокойной ночи, Андрей, — она закрыла за собой дверь.
Он еще постоял, проговорил:
— Знаю я все это! Я тоже хитрый, — чувствовал, как поднимается отвращение к себе, и опять бормотал: — Меня не проведешь, слезой не купишь!.. Царь царей!..
Шатаясь, вытирая стену плечом, поднялся по лестнице, упал на кровать и заснул.
Утром, еще не очнувшись, во сне Андрей почувствовал, как ужас от случившегося волнами накатывает на него. Секунду он сопротивлялся, поднялся на постели, голова была ясной, и от этого ужас — еще безысходней.
Только однажды он испытал такое вот чувство непоправимости совершившегося, своей беззащитности от чего-то нелепого, противоестественного, что вторглось в его жизнь и все сломало в ней, — в день смерти жены. Но тогда было и иное: сейчас-то он сам виноват во всем — сам! — сознавать это было еще больнее. Равным с прежним, давно забытым было только ощущение собственной беспомощности — ничего нельзя поправить, ничего не придумаешь, хоть бейся головой о стену!
Андрей сбежал вниз, долго стучал в дверь синей комнаты, сперва робко, потом настойчиво. Ни звука в ответ. «Уехала! Все! Все кончено!.. Не может быть! А почему не может быть? Она-то решительней меня: конечно, уехала!..»
Он выбежал в парк. Было пасмурно, дул резкий холодный ветер, раскачивал лохматые вершины кипарисов. «Ну да, как и положено во всех романах: быть грозе, — подумал он и тут же оборвал себя: — Брось хоть сейчас ерничать!»
Пошел по привычной тропке, через бамбуковую рощу. Роща была синей и темной, как небо. Павлины забились под кусты. «Мерзкие птицы! Орут как жабы!..» Распахнул дверь столовой. Наташи не было. Буфетчик весело сверкнул зубами.
— Что на обед прикажешь, кацо? Телятинка есть, специально для вас. Или шашлык?
Андрей вернулся в парк, обошел все аллеи, дорожки. Наташи нигде не было. Сходил к автобусной остановке. Никого не было и на улице. Вдоль шоссе угрюмо стояли дома с закрытыми окнами.
В душе стало пусто, так пусто, как бывает осенью в покинутых, изреженных дождями птичьих гнездовьях. Не было сил даже ругать себя. «Поймать машину, догнать на вокзале, в электричке? Все бессмысленно! Зачем? Она права».
Он долго еще бродил по парку, пока не вышел к дальнему краю его. Тут над обрывом к реке среди кустов сирени стояла покосившаяся часовенка из белого известняка. Вспомнил чей-то рассказ: в этой часовне служили благодарственный молебен после свадьбы дочери князя, владетеля имения. Ей было пятнадцать лет. А через год ее мужа убили курды в одном из набегов на Кахетию. И она, помня о нем, так и осталась вдовой на всю долгую-долгую жизнь, хотя была красавицей — Андрей видел ее портреты, — из древнего богатого рода и сватались к ней лучшие женихи Грузии.
«Романтические бредни! — подумал Андрей. — Небось хромая была или еще что. На портретах-то не видно».