Сирень пахла душно, как одеколон в парикмахерской.
Подошел ближе и тут на открытой площадке рядом с часовней увидел Наташу. Она стояла лицом к обрыву. Он не верил своим глазам: ведь был же, проходил здесь дважды?
Наташа закинула за спину конец шарфа и так и оставила руку у горла. Столько отчаянья было в ее жесте, приподнятой к горлу руке!
Маленькая фигурка над высоким обрывом. Внизу — шумная, извечно шумная река мыльного цвета, но сейчас и этот цвет показался ему особым. Горы спрятались в синих лохмотьях туч, но они были там, эти горы, были! И вон там — им показывали — ущелье, по которому когда-то спускались курды грабить долину. Да, были набеги их, была шестнадцатилетняя княжна — вдова, верная памяти своего мужа, были, как есть сейчас, эта белая часовня, свидетельница их любви, и есть монастыри-крепости, прекрасные старые грузинские тосты, из уст в уста переданные от дедов внукам, есть дядя Нико и его жена, их трудная и завидная судьба, есть, как была и будет во веки веков, любовь чистая, ничем не замутненная.
— Наташа, — тихо позвал Андрей. Она мгновенно обернулась, непроизвольно протянула руку к нему и уронила ее. В глазах Наташи было то же отчаянье, и радость, и упрек — нет, не за вчерашнее, а за то, что его так долго не было, — он ясно понял это. И еще понял то, что она жалеет его и мучается его болью. Она — его болью!.. Подошел быстро и взял ее руку.
— Прости… Простите меня, если можете. Я…
— Не надо об этом, Андрей. Это был не ты.
— Ты понимаешь это?
— Да.
Он опустился на колени и стал быстро целовать ее руки. Она вдруг засмеялась глухо, счастливо.
— Тебя надо три дня в бочке отмачивать!
— Почему?
— Тебя вчера все старики перецеловали.
— Дядя Нико. Он хороший.
— Другие тоже! — Андрей услышал в ее голосе обиду.
— Правда?
— А ты не помнишь?
— Мне самому неприятно было, — он оправдывался.
— А что же целовался?
— Так они же первые! Боялся, обидятся.
— Господи! Сколько тебе лет?
Он спрятал лицо в ее ладонях и сказал:
— Я люблю тебя, Наташа.
Пальцы ее вздрогнули. Она проговорила печально:
— Не надо сейчас… Не надо сейчас об этом, — она гладила его лицо, волосы. — Ты пойми: я очень, очень хочу, чтобы ты в каждой мелочи был мужчиной. Как ты умеешь: под куполом… Пусть будет твое ребячество, твоя обидчивость, но чтоб всегда был мужчиной. Я устала быть за мужчину, понимаешь?
— Я буду им. Во всем, всегда буду! — она молчала. — Ты не веришь?
— Верю. С первого дня поверила. Но вчера, — Андрей услышал, как трудно ей говорить, — подрухнуло что-то. Это пройдет, пройдет! — теперь она убеждала его. — Только… только не надо сейчас об этом, ладно?
Он еще поцеловал ее руки, одну и другую.
— И вообще я хочу есть! Я столько ждала тебя! — она засмеялась. — Да встань же ты, наконец! Пошли!
Но только они вышли на аллею, как хлынул дождь, проливной, белесый, почти молочный. Струи сталкивались друг с другом, рассыпаясь брызгами. Сразу же вспенились на гравийной дорожке потоки воды.
Андрей, Наташа побежали. Но вдруг она остановила его.
— Слушай… Слышишь?
Он услышал где-то далеко свист птицы. Кивнул головой. Наташа сказала:
— Эта птица для нас работает, правда? Даже в дождь! А я люблю дождь. Ничего, что я люблю дождь? — она хотела бежать дальше, но теперь он остановил ее.
— Я тоже люблю дождь. Пойдем тихо. Все равно уж…
Мокрые до нитки, они завтракали в столовой, не замечая вкуса еды, посмеиваясь друг над другом. Андрей вспомнил ее слова: «Я всегда буду перед тобой виновата», — сказал:
— Ты бы хоть раз обиделась на меня, рассердилась, что ли! Мне бы легче было.
— А я не могу, понимаешь? Не могу! — ответила она, как бы удивляясь самой себе, и улыбнулась. — Может, я и хочу, чтоб сейчас тебе тяжелей было.
«Что это — всепрощенчество? — он вспомнил этого долговязого, пьяного музыканта в Москве и ее слова о нем: «Ох, хлебнула я с ним всяко!» — Она со всеми так, как со мной? А нотариус? А вечное ее — «это не ты, это не твое»! Ерунда! Какое уж тут всепрощенчество! Так что же это?»
Сказал, усмехнувшись:
— Где-то у Достоевского мысль: любовь — это добровольно дарованное от любимого предмета право над ним тиранствовать.
— Чушь собачья!
— Точно, чушь собачья! Я и сам так всегда думал.
— Ну, то-то же!
Они рассмеялись оба. Андрею опять стало так же легко с ней, как было в первый день знакомства и во все последующие дни.
Потом, переодевшись, они пошли в лес, взбирались на ближнюю гору, все выше, выше, по тропе, неизвестно куда идущей, сквозь заросли цепкого кустарника, И вдруг за одним из поворотов увидели маленького ослика-сосунка. Испугавшись их, он отбежал и остановился, оглядываясь. Длинные ножки дрожали, копытца — будто искусно выделанные из кости подставочки, белое пятнышко на носу и неправдоподобно черные глаза. Испуг в них сменился удивлением я любопытством.
Андрей сделал шаг, и ослик отступил. Так — несколько раз.
— Его, наверно, гроза сюда загнала. Он заблудился, Андрей! Село внизу, вверху ничего нет.
Андрей, продираясь сквозь кусты, исцарапав руки, стороной выбрался на тропу выше ослика и позвал:
— Ну, иди ко мне, иди, не бойся, дурашка.
И тот, верно, покачиваясь на неокрепших ногах, подошел к нему, уткнулся темным носом в протянутую руку. Андрей погладил его, шерстка была мягкая, как трава. И Наташе ослик разрешил погладить себя и больше уже не отходил от них. Сколько они ни прогоняли его вниз, к селу, ни уговаривали, ни прикрикивали, ослик все равно возвращался, тыкался носом в ноги Андрея, Наташи, а потом почему-то избрал ее и больше уже вообще не отходил ни на шаг, глядя вверх ласковыми своими, большущими глазами, прижимая уши, Андрею даже завидно стало.
— Что ж это ты, брат: я тебя первый приручил, а ты предаешь?
— Какой-то библейский ослик, — сказала Наташа. — Давай его усыновим?
Глаза у нее сейчас были, ну точь-в-точь как у ослика. Андрей вспомнил, как когда-то сравнивал ее с другим осликом, упрямый работягой, и подумал: «Верно сравнивал. Но еще в ней есть и такое вот доброе, доверчивое существо, и многое, многое есть: и мать Христа на иконе, и гордая собой жена дяди Нико, и верная погибшему мужу княжна — все!»
Он порывисто подошел к ней, обнял и поцеловал. Потом, притихшие, минуту, а может быть, вечность, они стояли обнявшись и почему-то стыдясь смотреть друг на друга.
Тучи разогнало, небо было звонкое, чистое. Лучи солнца — каждый отдельно от другого, ровно и ярко блестящие полосы, нити воздуха — косо падали из-за горы в долину. Там лежали коричнево-розовые и девственно-зеленые, умытые дождем, и бархатисто-черные поля, сады. Видно было, как движутся, непрерывно движутся вниз к благодарной земле эти призрачные, радужные полосы света. Андрей подумал восторженно: «Если бы был бог и он мог бы сойти на землю, то пришел бы он вот по таким лучам, на такую землю», — взглянул на Наташу: видит ли она все это, и по глазам понял: видит. Вдруг, мгновенной вспышкой, родилось в нем чувство, такое же радужное, и нереальное, и вместе с тем осязаемо весомое, явственно зримое, как эти лучи солнца, чувство радостного понимания того, что все предыдущие дни и день сегодняшний, и эти секунды нерасторжимой близости останутся навсегда с ними. Ничего не уйдет из памяти, и, что бы там ни было дальше, они всегда будут счастливы, как могут быть счастливы двое, которые стали не двумя, а одним человеком.
Он прошептал:
— На жизнь и на смерть, на го́ре и радость — вместе. Навсегда, на все, да?
Наташа коротко и благодарно сжала его руку в своей: да.
Они пошли вниз, в село, к людям. Ослик отставал и догонял их, покачиваясь на тоненьких ножках, тычась с ходу теплым носом под колени Наташи. Андрей теперь не завидовал, ему было приятно, что ослик полюбил ее больше.