Танька призывно улыбнулась, чуть ли не виляя хвостом, как Васин алабай.
Алексей заметно постарел. От носа к губам потянулись две горькие складки, на высоком лбу прорезались глубокие морщины, и под глазами было черно. Весь его облик, помятый, небрежный, выдавал старого бирюка, отгородившегося в своем скиту от внешнего мира. Глядя на него, было ясно, что та, придавленная тяжелым камнем боль, не забыта и в любой момент готова взметнуться вверх.
– Чего ж не решился? – спросила Ульяна. – Или ты тоже считаешь, что я не по делу высказалась в адрес дорогих земляков?
Он усмехнулся, криво, на один бок, отчего старый шрам на виске стал заметнее и резче.
– Да нет. По-моему, все верно было. Если кому-то не понравилось, это дело их личной мнительности. На самом деле я давно хотел поблагодарить.
– За что?
– За все. За то. Что тогда была на моей стороне, поддерживала и… Не знаю, как это правильно сказать…
Он вздыхал и топтался, как медведь. Рассчитавшийся за покупки сын встал поодаль, осторожно прислушиваясь к разговору. Ульяну он явно узнал, но, тем не менее, в разговор взрослых не вмешивался, а она, бросив в его сторону торопливый взгляд, ошеломленно отметила, как он похож на мать, буквально одно лицо.
– Ну, как есть говори, – не выдержала Ульяна. – Я уже такого успела наслушаться, что не обижусь.
– За то, что оказалась человеком. Порядочным и принципиальным. Мне всегда казалось, что принципы для подобных моментов слишком дорогое удовольствие. Маленький город, общественное мнение, давление. Я рад, что ты не побоялась меня поддержать.
– Меня никогда не волновало общественное мнение, Леш, – осторожно сказала Ульяна. – Так что, если хочешь поговорить – заходи. Я еще пару дней тут.
Он сухо кивнул и направился к выходу. Сын поспешил следом, оглядываясь на Ульяну с нескрываемым любопытством, а она подумала, что со спины они выглядят как Тимон и Пумба: коренастый и плечистый отец, и тощий, как стебелек картошки, сын.
– Так и живут вдвоем, – с грустью сказала Танька. – Лешка, конечно, молодец. Сына один вытянул, бизнес выстроил. Даже в дефолт не разорился. Это, кстати, его магазин, я говорила? Видела его недавно тут, постояли, повспоминали…Жалеет, что меня потерял.
Ульяна закашлялась, а потом слабо произнесла:
– Чего ты чушь городишь? Когда это он тебя терял? Лешка с Оксаной встречался, на ней же и женился. Что-то я не припомню, чтобы он хоть раз тебя выделил.
– Ты что? – вытаращила глаза Танька. – На Оксанке он женился от безысходности, потому что я на тот момент ему отказала, но все эти годы Леша любил меня. Кто же знал, что он так поднимется…
Последнюю фразу она произнесла с горечью, а потом, увидев саркастическую ухмылку сестры, торопливо добавила:
– Но я не жалею, что вышла замуж по любви. И нечего так скалиться!
– Трепло ты кукурузное, – беззлобно отмахнулась Ульяна.
В телефоне, поставленным на беззвучный режим, опять была куча пропущенных вызовов и смс, но Ульяна и не подумала их читать. Встреча с Алексеем, с неэлегантной фамилией Митрофанов, всколыхнула заросшее ряской болото. Лежа без сна на диване, Ульяна мельком подумала, что так и не выполнила миссию, не поговорила с сестрой, не сдвинула с место ее железобетонную упертость, а все из-за Лешки Митрофанова, по которому сохла половина города, и даже Ульяна поглядывала на него с легкой тоской.
Митрофан, Фан-Фан Тюльпан… Первый парень на деревне. Серьезный, обстоятельный, красивый, выбравший себе в спутницы жизни Оксанку Зайцеву, лучшую подружку Таньки, обычную девчонку, ничем не примечательную и, на фоне сестер Некрасовых, совершенно бесцветную. Даже на свадьбе, где Танька, естественно, была подружкой, она затмила серенькую Оксанку, незаметную, как воробей.
Вспомнив свадьбу, Ульяна криво ухмыльнулась, а потом согнала улыбку с лица.
Конечно, все было по-деревенски, без размаха. Отмечали прямо на улице, во дворе дома, выставив столы под навес и прикрыв, в ожидании дорогих гостей, тюлевыми занавесками, от мух. Молодые делали круг почета, возлагали букеты к мемориалу Победы, мотались на берег озера, фотографировались на «мыльницы» у чахлых достопримечательностей. Гости томились и ждали, когда можно будет сесть за стол, а потом уже не стеснялись, пропуская мимо ушей крики надрывающегося тамады. Бражки родственники наквасили много, целых три фляги и, кажется, все три опустели задолго до окончания мероприятия. На второй день не осталось точно. Даже ягодки со дна выскребли и жадно ели, давя языком на нёбе.
«Я сама была такою триста лет тому назад…»
Господибожемой… Она когда-то пила бражку наравне со всеми! Ульяна вдруг почувствовала себя Черепахой Тортиллой.
Танька, тогда еще не замужняя и, кажется, даже незнакомая со своим будущим мужем, поймала букет невесты, растолкав конкуренток, а потом, напившись бормотухи, высказала Оксанке, что та увела ее мужика, и отольются новобрачной слезки лучшей подруги. Вася, женившийся на Дарье чуть раньше, уволок Таньку в огород и долго макал лицом в бочку с водой, чтобы не болтала ерунды, а Ульяна уговаривала Оксанку не реветь и вообще не обращать внимания на пьяный бред подружки.
Танька, нахлебавшаяся теплой водой с личинками комаров, тоже рыдала, кашляла, размазывала по лицу косметику и уже сама не понимала, чего такого наговорила, а потом, отремонтировав разрушенный фасад лица, бросилась обниматься к Оксанке. Через полчаса обе лихо выкомаривали под баян, потому что с электричеством были проблемы. Свет отключали без предупреждения, оттого баянист, выучивший помимо кадрили, еще и подзабытую ламбаду, был как нельзя более кстати.
Страна, когда-то могучая, летела в тартарары. Но, вспоминая лихие девяностые, Ульяна думала, что они по-своему были счастливыми. Возможно, потому что все они, дети красной звезды, были еще совсем молоды и не думали о грядущем времени смут. Молодежь была беззаботна, и все любили друг друга.
Оксанка быстро забеременела и довольно легко родила мальчика. Замужество вырвало ее из привычной компании. Подруги встречались реже. Ульяна сама переживала сложные отношения с Мишкой Орищенко, лихим ментом, катавшем ее на служебном жигуленке. Танька, конечно, к Оксане ходила, но надолго не засиживалась.
– Господи, какая она стала скучная, – жаловалась Танька. – Пробовала ее на дискотеку вытащить – не хочет. В кафе позавчера тоже не пошла… Слушай, неужели это наша судьба?
– Не ходить по кафе? – усмехнулась Ульяна.
– Нет, сидеть дома и стареть. Между прочим, я не хочу превращаться в клушу, как она.
Танька внимательно посмотрела на себя в зеркало, подправила выбившуюся прядь и сокрушенно вздохнула:
– Нет, ну где справедливость? Почему он ее выбрал?
– Оставь ее в покое. Они счастливы, и это главное, – скомандовала Ульяна.
– Да правда что… Счастливы… Вот увидишь, они разбегутся через год. Я Оксанку знаю, как облупленную. Хотя, может и ейный Митрофан налево сбежит. Завтра-послезавтра ему станет скучно, так что Оксанку можно будет пожалеть. Вот увидишь, что-то такое случится!
Ульяна только рукой махнула, а неожиданно злорадные слова сестры оказались пророческими, с резким креном в трагедию. Счастливая семейная жизнь Митрофановых оборвалась, когда Оксанку, так и не вернувшуюся от матери, нашли на берегу озера: голую, истерзанную, с синим лицом и багровой бороздой на шее.
О беде Митрофановых, естественно, узнало все Юдино. Озеро-то вот оно, под боком. От дома Ульяны и вовсе пять минут пешком, две бегом, через соседский огород, давно поросший бурьяном. Ульяна и Танька бежали к берегу, не веря словам соседей, а потом обе выли, глядя, как безвольное мертвое тело тащат на носилках в труповозку.
Дежуривший Мишка на Ульяну с Танькой, ревевших в три ручья бросил лишь беспомощный взгляд, а они, обнявшись, смотрели, как бежит к милиционерам Оксанкина мать, в косо завязанном халате, растрепанная, раскинув руки, словно падающая птица. С противоположной стороны летел, путаясь в ногах и поминутно спотыкаясь, Лешка, которого новость о смерти жены застала на работе. Над озером летали чайки, и Ульяне, закрывающей лицо руками, все казалось, что это они так страшно кричат, а оказалось Лешка, да Оксанкина мать.
Лешку, конечно, таскали, потому как по закону жанра первым подозреваемым всегда был муж, ну, или любовник. Но утаить любовника в крохотном Юдино было проблематично. А у мужа, как на грех никакого алиби не оказалось. Надорвавший спину на работе, Лешка сидел дома, и подтвердить это было некому, разве что годовалый сын научился бы говорить. Лешку долго дергали на допросы, а потом посадили в СИЗО с мутной формулировкой «для выяснения обстоятельств», не пожалев даже младенца-сына.
В редакции выдвигали разные версии, в том числе и об его возможной вине. И напрасно Ульяна пыталась доказать всем, что Лешка ни при чем, и вообще на подобное не способен. Она яростно обрушивалась на Мишку, требуя как-то повлиять, хотя прекрасно понимала его беспомощность.
– Знаешь что, – бесился Мишка, – в конце концов, просто так не сажают. А по нему, я слышал, вообще был особый разговор.
– Какой? Какой еще разговор? – орала Ульяна. – Миша, он дома сидел с ребенком, пока Оксанка мудохалась на картошке у матери. Ты всерьез веришь, что он бросил годовалого ребенка одного, пошел и кокнул жену, а потом вернулся, как ни в чем ни бывало?
– Да не знаю я!
– Ну и не говори глупости!
– Какие глупости, если его не выпускают? Значит, у следствия есть улики, верно?
– Знаем мы ваши улики, – отмахивалась Ульяна. – Вам все равно кого засадить, лишь бы сидел, а дело закрыли.
– Дура тупая, – ответил Мишка и ушел дуться, правда, вечером позвонил как обычно и пригласил покататься.
Трагедия отступала, едва они оказывались с Мишкой наедине. До одури тискаясь в его машине, они торопливо раздевали друг друга, и губы были сухими от желания. Окна запотевали, как в знаменитой сцене из «Титаника». Много позже Ульяна вспоминала этот горячечный жар двух юных тел с удовольствием и сладкой истомой. Нет, конечно, она его не любила. Мишка, будучи восхитительным любовником, помимо всего был еще глуп, как пробка, и невероятно необразован. Он как-то всерьез высказал мнение, что Европа и Америка живут так хорошо, потому что им помогали инопланетяне. Ульяна хохотала до слез, а Мишка обижался, правда, ненадолго. Он, как и Танька, был невероятно отходчивым, им легко было управлять, словно перчаточной куклой. Пошевелиш