– Да я сам это в каком-то кино подсмотрел, – фыркнул Алексей, – ну и захотелось повыпендриваться. Даже не представляешь, как я мучился, вырабатывал в себе эту привычку, как Штирлиц, спящий ровно двадцать минут. Все время хотелось сорваться и взять сигарету нормально.
– Привык?
– Привык. Так вот и курю, как пижон. Смотрится уже не так шикарно. Иногда кажется, что надо мной все смеются, особенно малолетки.
– Может, и смеются. А тебе какое дело? Я вот уже привыкла, что за спиной судачат и всякую ерунду сочиняют. Неприятно, конечно, особенно когда это не просто болтают, а в газетах пишут. Мать читает и расстраивается.
– Ну, у тебя работа такая. Хотя не знаю, как к этому можно привыкнуть. Я, вроде, пробую на все поплевывать, но когда ты вырос в этом городе, и каждая собака тебя в лицо знает, а кое с кем ты учился, крестился, да на свадьбе гулял. Куда ни придешь, слышишь: дай, дай, дай… И все лезут с советами, просьбами, все знают лучше, и при этом просят, а когда не даю, еще и обижаются.
– Ты это мне рассказываешь?
– Ну да, это я глупость сморозил, наверное.
Ульяна дипломатично промолчала, придвинула к себе чашку с чаем и отхлебнула, стараясь не глядеть на Алексея, а он, помявшись, неуверенно спросил:
– А вообще, как ты живешь?
– Что ты имеешь в виду?
– Ну… Не знаю. Наверное, у тебя там жизнь – вечный праздник: съемки, шоу, тусовки всякие. Концерты ведешь вон, и вообще, вокруг столько людей интересных. Мне вообще дико представлять до сих пор, что сестра моего друга вдруг стала настоящей звездой. По телевизору ты совсем другая.
Эту фразочку Ульяна слышала не впервые, и каждый раз она подразумевала нечто иное: красивее, толще, худее, скромнее, ярче, бледнее, хуже. На всякий случай, она решила уточнить, тем более ей и правда было интересно, что имеет в виду гроза девичьих сердец девяностых годов.
– Какая – другая?
– Как тебе объяснить… Неживая, наверное. Дива. Блестки, мишура, платье на босу грудь, а еще от тебя сексом так и прёт. Когда ты здесь, совсем другое дело.
– Не прёт сексом? – усмехнулась она.
– Прёт. Но здесь я тебя все равно воспринимаю, как человека, а не как… куклу пластмассовую из ящика… Только не обижайся.
– Да на что тут обижаться? – ответила Ульяна, пожав плечами. – Ты, в общем-то, прав. Куклы и есть. Мысли не свои, сценаристом придуманы, считываешь с телетекста, приправляя придыханиями, и делаешь вид, что вся эта чушь случается в реальности. А что касается интересных людей: не поверишь, но звезды – большей частью глупые и дурно воспитанные люди, которые много пьют, трахаются с кем попало, нанюхавшись кокса, и мать родную продадут ради пятнадцати минут славы. А съемки…
Она отпила остывший чай и вяло махнула рукой туда-сюда словно мошкару отгоняла.
– Не знаю. Раньше было интересно, в диковинку, ну, и когда новый проект начинаешь, интересно. А потом рутина. Одни и те же морды, одни и те же истории из года в год, сказочная любовь, ужасающая драма, невероятный успех… А ты сидишь с умным лицом и киваешь в нужных местах, хотя знаешь, сколько стоила эта любовь, драма и успех.
– Ну… Наверное, все равно это лучше, чем твоя прежняя работа тут, ага? Чего бы ты достигла? Сидела бы, как Гера, в репортерах вшивой газетенки в лучшем случае, хотя… По-моему там жуткая текучка, и только Гамадрила непотопляема.
Ульяна невесело рассмеялась.
– Гамадрила, да… Но куда ей деваться? Самое печальное, Леш, что я больше ничем не хочу заниматься, да и не умею ничего, только лясы точить, да делать многозначительное лицо.
– То есть бросить эту работу ты не думала?
Этот вопрос застал Ульяну врасплох. Она поежилась и сдвинула брови.
– Как раз сейчас я думаю именно об этом.
Наверное, в ее тоне слышались тоска и неуверенность. Алексей накрыл ее ладонь своей и ободряюще погладил. Ульяна слабо улыбнулась, ожидая, что он уберет руку, но Алексей не двигался, а в его глазах, под слоем остывшей золы встрепенулось и мелькнуло слабое пламя. Ульяна почувствовала, как ее щеки предательски вспыхивают, наливаются красным, и, торопливо выдернув руку, сказала:
– Надо, наверное, этих архаровцев поторопить. Двадцать минут давно прошли, а я что-то не вижу, чтобы кто-то принес одежду.
Вместе с Вовкой притащилась и Танька, изнемогающая от любопытства. Увидев Ульяну в одном халате, она пошла пятнами, пробормотала нечленораздельно, что подождет на улице, и там прохаживалась деревянными шагами перед вольером с кавказцем, надрывающимся от лая. Ульяна, которой хотелось посидеть еще немного, тем не менее, торопливо оделась и скомкано попрощавшись, выскочила на улицу. Стоило им выйти со двора, как Танька, красная от злости, повернулась к сестре и ехидно произнесла:
– А ты молодец, ничего не скажешь. Молоде-е-ец…
– Что? – не поняла Ульяна.
Танька скривила губы и оглянулась назад на дом Алексея, а потом добавила с прежней интонацией:
– Что слышала. Митрофанов, конечно, уши сразу и развесил: ах, ах, звезда приехала! Вот слюни-то и распустил, кобелина.
– Тань, ты бы как-то внятнее формулировала свои мысли, а? Мне не до ребусов, – сердито сказала Ульяна. Танька остановилась и топнула ногой, взметнув вверх слежавшуюся пыль:
– Не до ребусов? – взвизгнула она. – Не до ребусов? А ты что, не поняла, что любовь у нас с Лешкой? Любовь, самая настоящая! А ты прилетела, хвостом фьють, фьють, и мне всю малину хочешь испортить?
– Малину? – тупо переспросила Ульяна.
Мысль, что у Таньки может быть с Митрофановым настоящая любовь, даже не приходила в голову. За все время Алексей не сказал про сестрицу ни слова, и, если действительно испытывал к ней какие-то чувства, маскировал их с изощренностью разведчика. Ульяна притормозила и внимательно посмотрела на беснующуюся Таньку, а та, схватив ее за руку, продолжала закипать, брызгая слюной:
– Дурой-то не прикидывайся – прошипела она. – Я ведь не посмотрю, что ты сестра.
– Куда не посмотришь?
– А вот увидишь куда! Или ты думаешь, что приперлась сюда, как королевишна, и все так и будут к твоим ногам падать?
«Королевишну» Танька словно выплюнула, давясь согласными, и, глядя в ее лицо, Ульяна поняла: врет. Нет там никакой любви, и даже вялотекущего романа, скорее всего тоже. Весь этот спектакль театра одного актера разыгран на единственного зрителя, купившего места в партере, и оттого игра была неубедительной и бессмысленной. Вот только цели разыгравшегося представления Ульяна пока не понимала, оттого и сказала, жестко и холодно:
– Я даже обсуждать это не хочу.
Она выдернула руку и пошла прочь.
– И я не хочу. И не собираюсь даже, – сказала Танька, но тут же бросилась вдогонку, а нагнав, спросила уже с привычным глуповатым любопытством, в очередной раз легко сбросив шкурку плохого настроения.
– Уль… Ты чего к нему пошла? Он тебе понравился, да?
Ульяна оглядела пустую улицу и, сообразив, что дома поговорить будет негде, рассказала Таньке про Синичкина, заставив пообещать, что ничего не скажет матери. Сестра пообещала, а потом ахала, хваталась за мгновенно покрасневшие щеки и нервно восклицала:
– Ох ты… Так надо заявление написать.
– Не надо заявлений, – устало сказала Ульяна. – Меня и так полгорода ненавидит, а если Сережу хотя бы на пятнадцать суток посадят, Синичкина точно вам дом спалит. И потом, я все равно скоро уеду.
– Не знаю, я бы этого так не оставила…
Ульяна подумала, что раньше бы тоже не оставила. Мало ли у нее знакомств полезных? Пара звонков – и закатали бы Синичкина под асфальт вместе с мамочкой. Но сейчас все было бессмысленным.
«Пусть живет, гнида», – подумала Ульяна.
Она побрела к дому, не обращая внимания на Таньку, суетливо семенящую рядом, и думала, что из-за всех этих происшествий так и не попала к отцу. Вспомнив, Ульяна повернулась к Таньке:
– Ты к отцу со мной сходишь?
– Чего я там не видела? – фыркнула та. – Его пьяную морду? Или Соньку? Так они оба еще с утра зенки залили. И ты не ходи, вряд ли они в сознании.
– Откуда знаешь, что залили?
– А мы всегда знаем. Соседи звонят, добрые люди… Будто ты забыла, как у нас любят совать нос в чужие дела. Он еще только за бутылкой идет, мы уже в курсе, что купить собирается. И потом, когда они нажрутся, Сонька начинает названивать и проклинать маму, а та расстраивается. Хорошо хоть номер определяется, мы и не подходим…
Ульяна промолчала.
Находясь в Москве, в привычной телевизионной жизни, она могла думать о спивающемся отце как о совершенно постороннем человеке, не волнуясь о том. Что происходит в его жизни. Порой она ловила себя на мысли, что если позвонят и скажут: все, отмучался, бедолага, она воспримет это без всяких эмоций. Но сейчас, когда она уже приготовилась уезжать, прощаться с отцом, и возможно навсегда, было тяжким бременем. Ульяна вспомнила, как когда-то давно отец, молодой, почти непьющий, бегал с ними в городском парке, запуская самодельного бумажного змея, склеенного из тонких реек и плотной миллиметровой бумаги, и, кажется, веселился больше своих троих детей. Вася, рассудительный и серьезный, бегал за отцом, повизгивая от радости, и все просил:
– Папа, ну дай мне веревку, дай мне поиграть!
Ульяна тоже бегала, а Танька, слишком маленькая, сидела на травке, дергая одуванчики. Болтающийся в небесах змей вилял разноцветным хвостом и рвался на свободу, и не было ничего лучше этого синего неба, солнца и запахов травы, цветов и маминых пирогов, которые она пекла каждый день.
Воспоминания о детстве были настолько сочными, что Ульяна мечтательно произнесла:
– А помнишь, как он с дедом нам свистульки делал? Ветки у кленов нарежут потолще, просверлят там чего-то, и вот тебе свистулька. Помнишь? А мы по двору бегали и гудели, как два паровоза.
– Не помню, – хмуро сказала Танька, отворачиваясь и с независимым видом почесывая искусанную комарами руку.
– Правда? А я вот чего-то вспомнила. Куда все девается, Тань? – горько спросила Ульяна. – Был человек, ходил, работал, ел, пил, а потом в одночасье превратился в какую-то… инфузорию.