Тан-Богораз Владимир Германович
На растительной пище
Владимир Германович Богораз
На растительной пище
Полдневная зимняя заря разгоралась на южной стороне неба, медленно передвигаясь направо. Пропадинск, казалось, оцепенел от жестокого мороза, заставлявшего дыхание выходить из груди с шероховатым свистом и окутывавшего серым паром каждое живое существо, осмелившееся появиться под открытым небом.
Впрочем, на единственной улице города было пустынно и тихо. Изредка человеческая фигура, смутно мелькнув в сумеречном свете полярного полудня, выскакивала из дверей и, подхватив ношу мелко нарубленных дров, сложенных у порога, торопливо скрывалась обратно. Даже выносливые полярные собаки забились в конуры и другие укромные места и неподвижно лежали, свернувшись калачиком и покрыв голову пушистым хвостом как одеялом.
Лес начинался среди города прямо от церкви. Там было тихо как на кладбище. Широкие ветви лиственниц, отягощённые белыми хлопьями, простирались в стороны как неподвижные руки мертвецов, окутанные складками белого савана. Ни одна талинка не смела шевельнуться, чтоб стряхнуть густой белый пух, обильно осевший на её тонкие побеги. Снег, покрывавший землю до половины человеческого роста, пышный и пушистый, защищённый деревьями от беспокойного ветра, тоже как будто спал, изнемогая под бременем холода, плотного и тяжёлого как свинец.
Белая куропатка, сидевшая на нижней ветви тальничного куста и тоже похожая на ком снега, вздрогнула и перепорхнула на сажень подальше. С противоположной стороны послышались шаги, медленно и неровно сменявшие друг друга. Шедший человек, очевидно, проваливался в снег и каждый раз с усилием выдёргивал то левую, то правую ногу, хватаясь руками за ветви для лучшей опоры. Он был совсем близко, если даже куропатка, эта почти домашняя птица северного леса, решилась побеспокоиться ради его прихода. Действительно, через минуту кусты раздвинулись, и человек показался на небольшой полянке, где несколько крупных лиственниц были довольно давно срублены на постройку. Куропатка, сидя на новой ветке, принялась лениво рассматривать его своими красными глазками. Это был, конечно, чужестранец, ибо вместо оленьего меха, плотно облегающего тело туземцев, его высокая фигура была закутана совсем в другую одежду. Сермяжный халат, надетый сверх короткого полушубка и подпоясанный кушаком, беспомощно оттопыривался на груди, открывая холоду совершенно свободный проход; на руках были жёлтые кожаные рукавицы с варегами, столь же малопригодные для этого холода и этого леса. Неуклюжие валенные сапоги, подшитые кожей и широкие как лыжи, на каждом шагу проваливались в снег и оставляли странные дыры, круглые и глубокие как устье лисьей норы. За поясом у человека был заткнут плотничий топор с короткой ручкой, а на спине был привязан сукосер, т. е. носилки особой формы, похожие на скамейку каменщиков и употребляемые на севере преимущественно для переноски дров.
Серый суконный шлык странного, очевидно, самодельного покроя всё сползал на затылок, открывая густые белокурые волосы, соединявшиеся внизу с такой же белокурой бородой. Светлые волосы бороды были перевиты белыми нитями, где иней соперничал с сединой, но лицо человека горело от мороза и ходьбы. Он уже давно ковылял в снегу как большая нерпа, вышедшая на тинистый берег, и, несмотря на 50 градусов ниже нуля, ему было скорее жарко, чем холодно.
Сделав ещё несколько дыр в снегу, человек приблизился к первому сухому пню и, вытащив из-за пояса топор, принялся отщепливать одно за другим мелкие поленья. Нельзя сказать, чтобы дело подвигалось у него особенно успешно. Ручка топора была коротка, а лезвие слишком широко и тонко для этой работы. Топор попеременно то выскакивал из рук, то вонзался так глубоко в узловатое дерево, что вытащить его можно было только с большими усилиями и с риском переломить железо пополам. Но человек не унывал и продолжал тюкать как дятел, складывая на свои носилки каждый, даже самый маленький, деревянный осколок. От одного пня он перешёл к другому, потом к третьему, и через два часа этого каторжного труда ноша была готова. Взвалив её с усилием на плечи и подтянув поперёк пояса нижние ремни, человек пустился в обратный путь.
Теперь идти ему было труднее, и он спотыкался ещё чаще прежнего, напрасно стараясь попадать ногами в старые следы. Ноша, опутанная со всех сторон верёвками, застревала в тальнике и угрожала развалиться; суконный шлык съезжал на глаза в самые неудобные минуты, рукавицы спадали с рук, и он доставал их, приседая в снегу как заяц и изо всех сил балансируя спиной, чтобы ноша не свалилась через голову. Несмотря на мороз, пот катился с него градом и залеплял ему глаза, борода и волосы окончательно побелели, и даже на бровях и ресницах повисли ледяные сосульки. Дыхание с шумом и усилием вырывалось из его груди и немедленно замерзало, обращаясь в мелкий иней. Усталость, быстро приходящая при движении на сильном морозе, наклоняла его спину и дрожала мелкой дрожью в боках, подымавшихся и опускавшихся как у загнанной лошади, но он не унывал и упорно подвигался вперёд, стараясь выбраться на твёрдую дорогу, натоптанную ногами пропадинских вдов и нищих старух, которые, не имея собак, тоже должны были отправляться в лес пешком, с носилками за спиной.
Наконец, на опушке леса забелелась поляна, где приютилась одинокая юрта, отбившаяся от других домов на самый край узкой и обрывистой речки Сосновки, которая теперь промёрзла до дна и была завалена снегом до верхней межи своих крутых берегов.
Небольшая квадратная дверь, обитая рваной оленьей шкурой и лежавшая как опускной люк на сильно скошенной стене, не была ничем припёрта. Человек в валенках открыл дверь и сбросил дрова в избу прямо через голову, потом с усилием протиснул в узкое отверстие своё длинное тело. В юрте было грязно и темно как в логовище зверя. Косые стены из тонких брёвен, прислонённых стоймя к бревенчатой раме вверху и ничем не скреплённых между собой, были хуже стен любого ярмарочного балагана, сколоченного на скорую руку. Для тепла хозяин обил их травяными матами собственной работы, но эти грубые травяные ковры примёрзли к дереву и почти совершенно исчезли под толстым слоем льда, налипшего снаружи. Все углы были наполнены толстыми ледяными сталактитами, подпиравшими крышу как колонны. Каждая щель на потолке была опушена изморозью, вплоть до неуклюжего камелька, наклонившего вперёд своё разверстое устье. Из трёх окон юрты два были заглушены для тепла и наполнены связками травы, тоже оледеневшими и сросшимися вместе. В третьем окне тускло поблёскивала льдина, заменявшая стекло и запорошенная снаружи снегом. В общем это был настоящий ледяной дом, и казалось, что деревянная оболочка его совершенно не нужна и могла бы отвалиться долой без всякого ущерба для крепости и тепла, если бы доски и жерди не вросли так крепко в лёд.
Впрочем, хозяин юрты слишком привык к её внутреннему виду и убранству, чтобы обращать на него внимание. Он поспешно поставил дров в камин и принялся растапливать огонь. Потом он отряхнул снег с одежды, сложил остальные дрова в тёмном углу за камином и по пути вымел пол. Когда он в последний раз заглянул в угол, по лицу его пробежало выражение удовлетворения. Трудное это было дело, таскать каждый день дрова из лесу, но он исполнял его неукоснительно, не обращая внимания на холод и непогоду. Пришельцы в Пропадинске, не имея собственных собак, покупали дрова у туземцев, но он не считал возможным покупать за деньги чужой труд при каких бы то ни было обстоятельствах и проводил своё убеждение в жизнь с непоколебимым упорством, не взирая на морозы и грубые мозоли, набегавшие на его тонких ладонях.
Растопив огонь, он принялся за приготовление обеда. Если бы какой-нибудь туземец мог видеть продукты, которыми он обходился, то удивление, которое они питали к этому странному человеку, усилилось бы вдвое. Среди бесхлебной страны, питающейся исключительно мясом убитых тварей, на этом одном столе не было ни мяса, ни рыбы. Хозяин юрты издавна был вегетарианцем и был так же неспособен изменить свои взгляды и вкусы и начать питаться мясом, как неспособны на это лебедь или лань. В первый месяц после своего приезда, под влиянием уныния, возбуждённого рассказами старожилов, он сделал одну или две попытки над животной пищей, но мысль о том, что для его существования уничтожена жизнь, привела его в ужас, и после первого обеда он слёг в постель, поплатившись лихорадкой и расстройством пищеварения.
Самый воздух на Пропаде был пропитан убийством. Куропаток стреляли у порога, оленей закалывали на льду реки, коров глушили обухом прямо на улице. Но Веревцов с детства не мог выносить вида и запаха крови и теперь, окружённый этой охотничьей атмосферой, чувствовал, что его отвращение к ней возросло в сто раз больше прежнего.
Тем не менее, после своей неудачной попытки ассимилироваться, он стал утверждать, что дело не в вегетарианских убеждениях, а просто его организм не выносит животной пищи. Другие пришельцы всецело приняли туземную пищу и обходились без дорогого хлеба, и ему казалось, что он оскорбит их, настаивая на своём вегетарианстве. Но про себя он не мог без дрожи вспомнить день своей несчастной попытки и даже до сих пор чувствовал на себе пятно от этого неудачного желания иметь свою долю в общей цепи истребления.
За отсутствием мясных продуктов, пища его отличалась спартанской простотой; он насыпал в горшок гречневой крупы и долил его водой. Потом принёс из амбара кусок замороженного теста, которое он умудрялся печь под горячими угольями в жестяной коробке, переделанной из керосиновой банки. Хлеб и каша почти исключительно составляли его пищу, ибо в этом заброшенном крае нельзя было найти хотя бы самых жалких овощей для пополнения этого скудного стола. Даже такая пища была втрое дороже животной, и бедному вегетарианцу удавалось сводить концы с концами только благодаря тому, что все другие траты он заменял своим трудом.