— Отчего ты грустный? — спросила она заискивающе. И Букин решил, что проводит ее в общежитие.
А ударник барабанил и барабанил. Бил в литавры. И кларнет тоненько и печально выводил звездную мелодию о нем, Букине. О его любви к заурядной девчонке, которая даже не умеет играть в футбол.
Букин забил свой гол в ворота противника. Он старался теперь не водиться и часто пасовал своим игрокам, чтобы его не могли упрекнуть.
Во втором тайме случилась еще одна голевая ситуация. Букин передал мяч Мише, которому очень хотелось отличиться. Левый крайний остановил мяч и махнул ногой. И тут же по-заячьи вскрикнул — промазал!
Невеста Миши рыдала. Она кричала, что судья судить не умеет, если на поле происходят такие безобразия: игроков ни за что калечат. Миша вывихнул ногу. Его нога вывернулась и лежала на траве, будто чужая… Миша с отупелой ненавистью следил потемневшими от боли глазами за Букиным, как будто Сева был виноват в его несчастиях…
— Расходитесь, граждане, — оттесняли дружинники набежавших болельщиков.
— Имейте совесть, не напирайте.
Однако толпа продолжала напирать, завороженная красным цветом повязок. Невеста осторожно придерживала голову жениха на своих коленях. На ее лице неожиданно проявилась такая скорбная нежность, что Букин даже удивился. Никогда Сева не видел на ее лице такой нежности.
— Тебе не жалко его? — спросила Света. — Давай присядем, поговорим!
Рядом, темнея на белом фоне стены общежития, стояла скамья. Выше над скамьей желтела медаль — табличка с номером дома.
— Нет, — сказал решительно Букин, усаживаясь рядом со Светой. — Мне таких не жалко… Зачем ему играть, если и так ясно, что из него ничего не получится. Чего он может добиться? А потом жалость — не для футболистов. Футбол — игра сильных. Вот мы с Гришей получим первые разряды, сразу перейдем в другую команду. Он мне предлагал… Ему скучно в нашем городе. И я тоже начинаю скучать…
— А как ты себе свою жизнь представляешь? — спросила, вдруг задумавшись, Светка.
— Буду играть! — сказал Букин. — Что же мне карбюраторы чинить?
Издалека доносился мотив джазовой мелодии. Южная ночь была жаркая. У Букина кружилась голова. Ему хотелось взять Светку за руку, но он не решался.
— А я босоножки люблю шить… А скоро научусь и сапоги с молнией! У человека должна быть любимая профессия…
— Моя профессия — футбол! Так и Гриша говорит… — сказал Букин негодующе, потому что так и не посмел взять Светку за руку.
— Ох-хохонюшки, — сказала Светка. — Уж лучше бы ты о Грише мне ничего не говорил. Я-то его раскусила…
— Как раскусила?
— А так, — сказала Светка. — Теперь я знаю, как он с девчонками обращается…
— Как? — пересохшими губами спросил Букин, жалея, что не спросил об этом своего старшего друга.
— Грубиян, а притворяется благородным. Жалости ни к кому нет. Одно слово — футболист. Не сеют вас, не пашут… — сказала Светка.
— Что ты понимаешь в футболе? — вскипел Букин. — Все равно мы с Гришей первые…
— Первачи! — сказала Светка с издевкой. — Но уж лучше бы ты на практику вместе с товарищами ходил. А то развратит тебя Гришка. И пойдете вы по жизни с перекошенными мозгами…
И Светка решительно встала, чтобы уйти.
— Это у кого перекошены? — взвился Букин. — У меня, что ли?
— У тебя! — сказала Светка. — И у Гришки! Больше ко мне не подходи! Я тебе все сказала, головастик! Прощай!
— Чава-какава! — сказал Букин разгневанно и тоскливо посмотрел на медаль-табличку. Но когда Светка хлопнула дверью общежития, Сева сорвался со скамейки и побежал следом. Если бы Светка остановилась и пожелала выслушать, то он в этот момент пообещал бы, что бросит футбол на всю жизнь. Но она ушла. А Букин хотел ее видеть.
— Молодой человек! — сказала басом толстая и мускулистая вахтерша, приподнимаясь навстречу бегущему Севе. — Гостей уже не принимаем! Особенно опосля десяти часов! Завтра приходите с паспортом или удостоверением!
— Какой паспорт? Какое удостоверение? — возмутился Букин. — Меня все знают! Я — Букин! Мне надо!
— Меня тоже все знают. Я — тетя Поля. Могу и в милицию позвонить, раз надо…
— Пусти, тетя Поля, по-хорошему! — сказал Букин, осердясь на вахтершу. — А то хуже будет!
— Ах, так! — тоже не на шутку рассердилась тетя Поля и, ухватив Букина поперек, поволокла к выходу. — Я таких букиных по сто выталкиваю за дежурство… Сказала — нельзя, значит — нельзя девушек беспокоить опосля десяти…
С этими словами она выбросила Севу на крыльцо. Никогда Букина не оскорбляли таким образом.
За окном общежития послышался девичий смех. Южная ночь окружила Букина. Светлячок, как случайная ракета, протек в сыром воздухе. Букин сел на скамью. Скамья была жесткая и неуютная.
На танцплощадке музыка еще не кончилась. Ударник бил оглушительно, будто букинское сердце, пережившее позор и насилие.
Завтра весь город будет знать, что его вышвырнули из девичьего общежития. И зачем он туда рвался? Что хотел сказать?
— A-а, мой крестничек! — завопил над ухом знакомый голос таксиста… — Так вот я тебе в прошлый раз не показал, как надо головой играть… Ты мало головой играешь. Только ногами. А головой можно такие мячи резать…
Таксист подбросил свою шляпу наподобие мяча и нетвердо покачнулся под ней. Шляпа упала на плечо, скатилась на асфальт. Таксист не успел боднуть ее головой, имитируя удар.
— Застрелиться и не встать! — сказал он. — Это я от усталости. Смена трудная была… А раньше получалось. Я тебя научу! Ба-а-а! Что за вид у тебя? Со Светкой поссорился?
Вот такие и разнесут. Все будут знать, что Букина вышибли из общежития и что Светка с ним разговаривать не хочет. Ведь он такая знаменитость… Тоска охватила Букина. И Севе захотелось стать незаметным пэтэушником, который в свободные вечера счастливо гоняет мяч со сверстниками.
— Ты куда? Постой! Я не успеваю! — застонал старичок, силясь догнать Букина. — Я хочу, чтобы ты стал настоящим футболистом…
— Да отстаньте вы все от меня! — ответил Букин и так трахнул консервную банку, попавшую под ногу, что жестянка со свистом перелетела стадионовский забор. Это был коронный букинский удар.
Глухариные места
Вагончики стояли на тоненьких рельсах и казались игрушечными. И мотовоз, подцепивший вагончики, чтобы везти их в глубину тесовских болот, был совсем маленьким, детским. Будто в страну детства направлялся состав…
В накуренных вагончиках сидели мужики в бушлатах и телогрейках — вахта. Василий Петрович Терентьев, мой напарник по охоте, так хорошо рассчитал, что пришли мы к самому отходу вахты. Увидев нас с ружьями, мужики заулыбались, стали подходить здороваться с Василием Петровичем за руку. Его здесь знали и уважали. Еще бы, председатель поселкового охотколлектива. А на Тесово половина мужиков — охотники. Так что подходили с шутками, с подначками, как к своему.
— Петрович, никак собрался пустить пуха нашим глухарям?
— Постреляет дядя Вася из своей дудорги! Канонада как на войне будет…
— Привет защитникам природы! Эх, тяжело будет нынче черным петухам!
— Где уж нам! — отвечал Василий Петрович. — Небось и глухарей не осталось. Болота раскурочили. Спасу от вас нету…
— Мы от болота кормимся! — отвечали ребята. — Хочешь не хочешь, курочим. А глухарей мы твоих не трогаем — у нас целый птичник на двадцать девятом…
— Бережем для тебя!
— Знаю, как бережете! — отвечал Василий Петрович. — Просто вы глухарей за дичь не считаете. Вам бы медведя или лося завалить! Так, Гурков?
Гурков — молодой розовощекий парень с бедовым прищуром синих глаз, отвечал важно:
— Об этом знает только темная ночь!
— Ага, сам же и признался! — сказал Василий Петрович. — Доберусь я до тебя, Гурков! И ружье у тебя не зарегистрировано!
— Это какое? — спросил пытливо Гурков, не переставая улыбаться.
— А то, что ты у Скалоновой вдовы купил осенью, двадцать восьмого калибра…
— Эка, — сказал Гурков. — Зарегистрировал я ту фузею… Ребята подтвердят. Сначала не хотел, признаюсь… А потом, думаю, Василий Петрович все равно прознает и спросит. Так что я готовился ответить на этот вопрос…
— Ну, а по ночам все-таки что делаешь? — спросил Василий Петрович.
— Сплю, дядя Вася, сплю! — невинно отвечал Гурков под смех товарищей. — Без задних ног. Работа у нас больно тяжелая — торф добываем. Да и кто по ночам браконьерничает, подумай сам?
— А чего говорил тогда? — спросил Василий Петрович.
— А чтобы поддразнить тебя маленько, — отвечал Гурков.
— Маленько можно, — миролюбиво согласился Василий Петрович. — А ежели не маленько, то лучше не надо…
Состав тронулся, задрожал на стыках. Вагончики зашатало, но они валко топали по рельсам, вызванивая и постукивая. К окнам вплотную подходили деревья. По стеклам барабанили распустившиеся ивовые почки, похожие на заячьи лапки. Пласты снега белели в глубине потеплевшего болотистого леса.
Василий Петрович, подзарядившись пилюлей — у него побаливало сердце, — уже рассказывал ребятам о войне. Стоило ему где-нибудь присесть и найти слушателей, он рассказывал фронтовые эпизоды. Василий Петрович прошел всю войну кадровым офицером. Ему есть что вспомнить.
— Почему мы не ждали войну? Говорили, что Гитлер застал нас врасплох… У нас полковник выступал в училище. И говорил, мол, ваше поколение будет героями. Подходит великая жатва. Намеками говорил. Но мы-то поняли. А потом ускоренный выпуск — сокращенная программа была. И уже в мае отправили в полки. Так что готовились… И попал я сразу под Мелихово. Бои там суровые были. Немцы мелиховскую гору нашпиговали дзотами, пулеметными гнездами. И молотят оттуда. А мы наступали с низины. В день по нескольку атак было. Народу положено тьма… А приказ есть приказ — взять Мелихово. Вот мы всю зиму и брали, грудью ложились… Там меня и ранило. Помню, везли меня в повозке, а навстречу свежее пополнение. Молодые ребята. Кровь с молоком… У меня эти лица до сих пор в глазах стоят. Потом я узнал, что под