Кроме кабанов, у ондатры врагов достаточно. И люди на нее зарятся. Шкурка ондатровая ценится… В одном месте я штук сорок зверьков насчитала. Набились на льдину. Лед шатается, а они пищат. За сто метров слышно писклявую ярмарку. И тут — бах-бах, бабах!
Браконьерские выстрелы. Разозлилась я. Давно такой наглости не было. Подхожу. Вижу, парень мордастый, наглый, палкой подгоняет побитых ондатр. Ружье на плече. Я стала стыдить его. Мол, чего ты делаешь? Прекрати безобразие!
А он щерится да ондатр в рюкзак складывает. Ну а потом как толкнет меня в грудь. Я и упала… Тогда он с меня сапог стащил и на льдину забросил. Такой зверюга! Еле добралась в одном сапоге на кордон. Поверишь, по снегу, льду шла босой ногой… Шла и плакала. Бога просила наказать гада!
Ну, пришла я в избу, стала воду греть, парить ногу в тазу. Чаю напилась с малиной… Отошла маленько. Думаю, надо идти за сапогом да поглядеть, куда тот ушел… Вот такие гады и убили моего Прохора Михайловича. А я усовещивала…
Нашла я сапог, так и плавал на льдине, где ондатры женихались. А тот ворюга ушел через мох по кладям. Местный, значит. Приезжие не знали этих кладей, а этот знал… Но горевать и расстраиваться мне некогда. Хозяйством надо заниматься. То корову доить, овцам дать, кур-лилипуток кормить. Так у меня и рассосалось… Я простуды боялась. После ледостава на озеро отдыхающие приезжали. Кто бы их обслуживал, если бы я заболела? Кто лодки, постели выдал, за порядком бы смотрел? Вот я и не простужаюсь и бюллетеней не беру…
Самодумов мне давно обещает полторы ставки платить, потому что это сколько же я обязанностей выполняю. И не болею никогда и поблажки себе не даю. Как ты думаешь, должны мне полторы ставки платить?
— Должны! — подтвердил я. — Еще как должны!
— А не платят! — пожаловалась Марья Андреевна. — А уключины ты взял?
— Взял! — сказал я, показав ей уключины.
— А куда направляешься? — спросила Марья Андреевна деловито.
— На Большую Релку! — объяснил я, укладывая в уключины тяжелые весла. — Там сейчас клев знатный должен быть… Окуни один к одному!
— Ни хвоста, ни чешуинки! — напутствовала Марья Андреевна и попросила: — Ты уж напиши про меня заметку — обещал! Чтобы знали, как я здесь живу…
— Постараюсь! — сказал я, глядя на предвечернюю гладь лесного озера. — А что тот так и не появлялся?
— Как же! Я его возила на моторке как барина.
— Куда? — удивился я.
— В больницу. На тот берег, — ответила Марья Андреевна. — Он трактористом оказался из «Нового мира»… Ондатру бил — на «Жигули» не хватало… Купил «Жигули», приехал обмывать на Вялье. На базу не пришли. На берегу бузотерили, водку пили… Пьяные у костра и заснули. А у того телогрейка промасленная была — и загорелась… Вот так мы снова встретились. Его друзья принесли волоком. Обгорел так, что кожа облезла. — Спасай, говорят, тетя Маша, срочно в больницу надо. Я и отвезла…
— Выходит, вы его спасли!
— А что с ним делать, — махнула рукой Марья Андреевна. — Раз такой случай вышел…
— Я напишу заметку, — еще раз пообещал я, отталкивая лодку от берега.
— Напиши! — сказала Марья Андреевна и пошла выдавать постельное белье любителям рыбной ловли, что толпились на крыльце рыбацкого приюта. Рыболовы пришли сюда по лесной тропке давно. И поглядывали на меня ревниво и неприязненно оттого, что Марья Андреевна уделила мне столько времени, хотя знали, что я корреспондент и собираюсь написать о гостеприимной егерше.
Отъехав, я оглянулся на высокий и обжитой берег, на котором стоял кордон и рыбацкий приют, две крепеньких избы, срубленных еще Прохором Михайловичем. По огороду бродили, сияя разноцветными перышками, куры-лилипутки. Стая самоцветных кур была похожа на упавшую с неба радугу, что, упав, рассыпалась на обжитом берегу.
Петушок-королек, подпрыгнув, взлетел на завалинку и прокричал довольно звонко свое ку-ка-ре-ку.
За кустами звенели косы, слышался девичий и ребячий смех, музыка транзисторного приемника. Я знал, что к Марье Андреевне приехали дочки, Наташа и Павлина, с женихами. Теперь молодежь косила траву, веселилась под транзистор.
У самого берега паслись черно-белая корова и пяток овец. Овцы посмотрели на лодку равнодушно, а корова замычала, прислушавшись к скрипу уключин…
Лодка легко шла по глади лесного озера. Это озеро я хорошо знаю. Вон Камышовый остров. Большая и Малая рель (рель по-местному — остров), Холодная и Теплая заводи, где стоят шапками ондатровые хатки.
Берега озера — моховые, заросшие клюквой. Колхозники еще до войны проложили клади к озеру, чтобы собирать клюкву, ловить и вялить рыбу. Поэтому и назвали озеро — Вялье… Райское место, если подумать. Хорошо, что его бережет такой человек, как Марья Андреевна.
Предвечерний свет, исходящий с самой глубины озера, дарил душе радость. Я греб, оглядывая водную округу. И вдруг передо мной, по ходу лодки, словно горстью серебряных монет сыпануло. Что такое? — подумал я. Кто такой щедрый? По воде сыпануло снова. И тут я понял, что это стая мальков взбудоражила поверхность. Мальков преследовали окуни… Значит, окуни уже заждались моих снастей. Без улова я нынче не останусь…
Нормальный кадр
— Тут такие дела творились, не приведи аллах. Чиметское начальство на охоту ездило в заповедник. Кашкалдаков били, гусей-утей, фламинго… У нас его называют розовый гусь. Редкая птица. Занесена в Красную книгу. А начальство из этой книги бешбармак готовило… И не стало фламинго. Он у нас каждый год на пролете отдыхал. А тут как отрезало… Видно, у этих птиц тоже телеграф работает. Сообщили друг другу, что в заповеднике черные дела начались. Лучше облететь его на большой высоте.
Да что там говорить, Барат Муктиев, наш бывший директор, разрешил совхозу скот пасти в заповеднике. Как загонят полтыщи бычков на откорм, как танками пропашут, гнезда вытопчут. Егеря возмущались. А что делать? Жили одним днем. Егерь — тоже человек. У каждого коровенка, а то и две. Их надо пасти. Пасли в заповеднике. Конечно, ущерб пустяковый. Это же не совхозное стадо. Но Барат Муктиев держал егерей на крючке. Только заикнись о совхозных бычках, твоя коровенка на мясокомбинате окажется. Так что молчали егеря. Хотя знали, что за совхозных бычков Муктиев брал взятки… Тут у нас в Чимете[1] ресторан есть «Кызыл-Агач», что значит золотое дерево. Так он на этом дереве свил удобное гнездо. Принимал клиентов в отдельном кабинете. В контору не ходил, а в кабинете обделывал дела. Там теплая компания собиралась. Дым коромыслом стоял… Два года у нас открытого партийного собрания не было. Но дождались. И я выступил.
— В наш заповедник без противогаза уже входить нельзя. Дышать уже нечем… Нас государство поставило природу охранять. А мы последний кислород испортили. Дальше так работать нельзя…
И факты привел. Муктиев взвился, глаза вылупил:
— Ты у меня, Курбан Мамедович, от старости стал заговариваться. Думай, что говоришь!
— Давно обдумал, — говорю. — В этом заповеднике я работаю тридцать лет. И такого у нас никогда не было… А началось, когда Муктиев пришел директором. От него весь шахер-махер начался. От него честные егери стали уходить, или выгоняли их…
— Это ты себя честным считаешь? — кричит Барат Муктиев.
— Потому считаю честным, что говорю… И обращаюсь к честным людям! Они меня поддержат!
Вот такое было собрание. Поддержали меня только после собрания. Подходили, когда Муктиев не видел, руку жали. Предупреждали, что Барат — шакал, мстить будет.
Но сначала — ничего. День работаю, ничего. Два работаю, ничего. Три работаю, ничего. На четвертый день еду на своем «Урале» домой. Останавливает меня чиметский милиционер Базиев с дружинниками.
— Чего везешь? — спрашивает.
— Ничего у меня нет, — говорю спокойно. А они лезут в люльку, достают мокрый мешок. Вытряхивают у меня на глазах. Посыпались битые кашкалдаки, утки, два фламинго…
— Хорошо охотишься в заповеднике! — говорит Базиев.
Я спокойно так отвечаю:
— Не мой мешок!
— Твой! — говорит Базиев. — Теперь не отвертишься. Будешь знать, как сильно честным себя считать…
Ну, Базиева я давно знал. Он из гнезда нашего Муктиева. Я говорю:
— Считал и буду себя честным человеком считать. Мешок не мой!
А у Базиева рожа прямо кривая от смеха.
— Твой! — говорит.
Я на Базиева акты составлял — он еще мальчишкой был. Яйца собирал в заповеднике, сетями промышлял. А потом милиционером стал. Скотом обзавелся. У него штук восемьдесят бычков было. Его брат пас, что в совхозе работал. Знаешь, здесь круговая порука была. Они все купили. В том числе и Барата Муктиева с его заповедником. Есть такая пословица: «Разрежешь арбуз, а оттуда чиметец вылезет!» Вот такие разбойники оккупировали наш район…
Составили они на меня акт, отвезли в чиметскую милицию. Я акт подписывать отказался. Требовал, чтобы приехали товарищи из заповедника и прокурор. Я знал, прокурора они еще не купили. Его к нам из Москвы прислали, и он уже начал раскручивать наших разбойников. Чиметские смеялись мне в лицо, а я требовал. Вел я себя, так сказать, буйно. Я им дверь сломал в камере… А утром приехали Барат Муктиев и начальник чиметской милиции. Оба довольны. Рожи как тыквы. Чиметский начальник говорит:
— Будешь акт подписывать? Вот мы твоего Барата привезли. Как просил — товарища…
Барат зубы скалит:
— Подписывай, — говорит, — Курбан Мамедович! А мы что-нибудь придумаем… Можем общественного защитника прислать в суд…
— Теленок не умрет от молока матери! — говорю. — Я честный человек. Я правдой живу. И на суде скажу правду. Это ты мне, Барат, подсунул мешок!
Он в лице изменился и говорит:
— Это надо доказать!
— Прокурор-москвич докажет… Есть еще честные люди…
А начальник милиции смеется:
— Ты, Курбан Мамедович, о противогазе еще вспомнишь… Долго будешь вспоминать… Жить будешь в противогазе…
Долго не долго, а полтора года вспоминал. Осудили меня. Не помог прокурор-москвич. На него самого здесь покушение было. Стреляли в него два раза. Здесь такие черные дела творились! А потом уже приехала комиссия, стала пересматривать дела, и меня освободили — за отсутствием состава преступления.