Но я до сих пор думаю, кто меня предал? Ведь это были свои ребята. Когда мой «Урал» у конторы стоял, в люльку бросили мешок. Не мог это сам Муктиев сделать. Значит, подручные имелись. Но кто? Может быть, я с этими подручными хлеб-соль кушаю, заповедник охраняю… Вот что меня мучит. Вот ты, Саша, умный человек, на телевидении работаешь, скажи — как мне быть? Ведь Муктиев — кто? Пустышка… Фу — и нет его. Но он среди егерей нашел опору, среди простых людей…. Выходит, что некоторым и при Муктиеве жилось хорошо. Снова придет Муктиев, будут друг друга продавать, жить неправдой… Как может неблагородный человек работать в заповеднике!
Молодой оператор телевидения Саша Струков, сидя на дне казанки, улыбался, слушая исповедь старейшего егеря заповедника. Он слегка продрог, хотя одет был тепло. Каспийские ветры принесли холод в заповедник, превратили волны залива в железо. Моторка будто не плыла, а тарахтела дном по стиральной доске волн, позвякивая съемочной аппаратурой. Так что и говорить Курбану Мамедовичу было трудно. И он наклонялся к Саше, чтобы тот его расслышал.
Железные волны еще минут пять тарахтели о дно казанки. Наконец Курбан Мамедович повернул лодку к берегу.
— Сейчас увидишь, что хотел! — сказал егерь заговорщицки, заглушив мотор.
Через камышовую протоку продрались на веслах. Камышовая протока, как и залив, который пересекли на казанке, тоже была совершенно безжизненна.
— Куда же подевалась заповедная птица? — размышлял Саша. — Неужели все перебили муктиевы? За что же страдал Курбан Мамедович?
И тут лодка вышла на широкое озеро в камышах. Здесь было тихо, как у бога за пазухой. И лысухи, и разные утки плавали почти рядом с лодкой. А посредине озера на отмели цвело и постанывало живое облако… Фламинго! Значит, не всю перевели на бешбармак…
Каждая птица в этом живом розовом облаке жила своей жизнью, поворачивала голову, двигала голенастыми ногами, смотрела, не особенно опасаясь, на людей. И нарисовано было это живое облако тончайшими акварельными красками, нежными мазками.
Такое может только присниться — удивительно красивы эти фламинго…
Застрекотала съемочная аппаратура. Саша снимал свой фильм, повеселев и будто согревшись от вида живого розового облака.
Курбан Мамедович объяснял:
— Как видишь, появился у нас фламинго снова… Зимовал хорошо. Нагулявшая жир, сильная птица летит на Мадагаскар. Но часть в заповеднике остается… у которой не хватает «керосину». У нас до Муктиева всегда было много фламинго. И теперь загнездились — около двухсот пар. Ил горкой нагребут и сядут на яйца. Будто джигиты сидят на конях…
Курбан Мамедович явно гордился. Как же, редкая птица — ее только по телевизору показывать. И пока есть что показывать!
Фламинго, совсем не обращая внимания на лодку со стрекочущей по-сорочьи аппаратурой, ходили по отмели на своих длинных ногах, спускали горбатые клювы в воду, искали корм. А вокруг плавали кашкалдаки, утки и лебеди. Еще раз поймав в кадр розовое облако и лицо Курбана Мамедовича, Саша закончил съемку, а затем спросил:
— А куда этот делся, враг всего живого, Барат Муктиев?
Егерь развернул лодку и ответил неспешно:
— Как говорят в нашем народе: мои уста не пьют от него воду. Глаза мои его не видят… Оказалось, что заповедные земли для совхозных бычков отдавал — это полдела. Основное дело — тут левые бригады нутрию и ондатру добывали по разрешению Барата. А шкурами делились с Муктиевым. За колючей проволокой сейчас Барат. Пусть выйдет, как говорится, с чистой совестью… У нас — новый директор заповедника, как ты знаешь…
— Знаю, — сказал Саша. — Новый директор мне сказал: «Лучше Курбана Мамедовича никто заповедник не знает… Бери его на съемку!»
Курбан Мамедович улыбнулся, покачал седой головой. Саша тоже улыбнулся, подумав: «Вот ведь как, такое пережить… И остался человеком, шутит, поговорками сыплет, птицами восхищается… Видно, любит свое егерское дело. Говорят, у него четверо детей… Но пошел на все, чтобы доказать правду…»
И еще Саша подумал вот о чем. Почему на Востоке мужчин сравнивают с орлами? Курбан Мамедович похож — подбористый, сильный, сереброголовый… И кадр получился. Живое облако над головой Курбана Мамедовича. Вполне нормальный кадр!
На Вахе-реке
— Я, ребята, столько людей зарезал в своей жизни, что лучше не вспоминать… По ночам просыпаюсь, думаю, боже ты мой, за что такие муки и страдания. Ведь я родился от нормальных интеллигентных родителей. Меня мама любила в детстве, по головке гладила. А я режу… Отец у меня, кадровый офицер, похоронен в Ленинграде, на Пискаревском кладбище, во время блокады погиб… А я у него на могиле ни разу не был. Не могу. На меня кладбище давит. На психику действует. Единственное, что меня расслабляет, — рыбалка. На реке я сил набираюсь, чтобы резать. Говорят, у меня золотые руки — людей кромсать. Ерунда это, просто опыт. Когда двадцать лет этим делом занимаешься — поневоле станешь профессионалом. Вы говорите, найди себе дело по душе, если не нравится людей резать. Не могу — пробовал. Я думаю, что если господь вручил мне хирургический скальпель, то понадеялся на меня… Кому-то надо выполнять эту работу. С годами на душе вроде корочки образуется. Но это такая корочка, что все время сочится. И сейчас сочится. Поэтому я и рассказываю, чтобы душу облегчить.
Раз начал, то расскажу. Откуда я вышел, вы знаете… Так что это первая рыбалка после того… От тюрьмы да от сумы не зарекайся. Вот и я побывал… В камере со мной еще четверо пребывало. И до сих пор баланду хлебает великолепная четверка, как я их назвал. Ребята — кровь с молоком. Один к одному… Из УБР-2[2]. Они в домино в балке играли после смены и пиво пили… В магазине пиво выкинули, так они четыре ящика и взяли… Вот они пили пиво и выходили из балка по одному после пива справить малую нужду… А туалета, как на грех, их контора не построила. Балок состряпали тяп-ляп, а вот туалета не было. Вот ребята выходили по очереди на молодой снежок, за угол… А за углом стоял наряд милиции. Вот их и отвезли в пикет. Обвинили в злостном хулиганстве… Такие времена были — застойные, как сейчас говорят. Разобраться по-человечески, какое тут хулиганство? Постройте туалет, вот и все проблемы… Говорят, что на кассацию подали. Может, освободят. Времена изменились…
Ну, а я к этой компании примкнул по делу. Я не обижаюсь… Я человека зарезал — на операционном столе… Знаете Батыгина? Он на Самотлоре известный мужик. Начинал еще у Повха — тот вообще легенда. Его именем здесь месторождение названо. У него проходка была самая высокая… Газетчики на его буровую автобусами ездили. Радио включишь — Батыгин говорит, опытом делится по скоростной проходке. Телевизор я выключал, как увижу Батыгина. Каждый день ему ордена вручали… Но, вообще-то говоря, мужик был крепкий. Умел работать. И бригаду в руках держал… У него бездельников, пьяниц не было… Да вы знаете… И вот заболел Батыгин. Операция за операцией. Пять метров кишок ему вырезали, не помогло. Нет улучшения… И вот он в нашу больницу попал. Как раз мое дежурство было. Пришел я к нему в палату. Лежит, бедный, а лицо у него, как больничная наволочка… Обследовал я его по своей методике. А потом и разговорились… Вроде об анализах должны говорить, а говорили о рыбалке…
Батыгин за воблеры стоял. Это такая штуковина — вроде заморской сигары, с тройником… Мода пошла на воблеры. А мне блесна привычнее. Зачем щуке или тайменю сигара? Им блесна нужна… В блесне больше игры, блеска. Так мы с ним даже поспорили. Он повеселел — потому что приятно о рыбалке поговорить. Потом спрашивает:
— А что, доктор, не на реке Харон мне придется порыбачить этими самыми воблерами…
— На Харон еще рано, — отвечаю. — На Вах поедем…
— Э-хе-хе! — отвечает со вздохом. — Хотелось бы… Но у меня такое чувство, что тройник меня зацепил за самое нутро и к Харону тянет…
— Постараюсь отцепить тройник, — говорю. — Хотя задача не из легких.
— Понимаю, — кивает.
— Так будем готовиться к операции?
— Да! — выдохнул он.
Я три дня читал историю его болезни. Думал… Главврач Смирнов специально меня вызвал, сказал:
— Давай Батыгина в область отправим. Он за областной больницей числится. Они его в Москву и отправляли. А к нам попал случайно…
— Как случайно?
— Из Москвы прилетел. На трапе самолета потерял сознание. Жена и привезла к нам…
— Ну а из Москвы почему отпустили?
— Сбежал из палаты! На родину помирать вернулся… Я категорически против операции Батыгина в нашей больнице… У нас и так показатели неважные…
Вот такой расклад. Нужно сказать, со Смирновым я не ладил. Он хирург коновальный. Кладбище им зарезанных — Смирновским прозвали. В народе о нем дурная слава шла… Больные отказывались от него. Ко мне норовили записаться… Времена же были застойные. Демократия в больнице как бы возбранялась. Как-то непривычно, чтобы больные себе хирурга выбирали… Хотя и тогда выбирали. Вы знаете… Со Смирновым у меня тяжелые отношения. Он завистливый был. Думал, что я под него подкапываюсь, хочу его место занять… Но мне и моего хватало… Он ко мне постоянно придирался. То документацию плохо веду, то регистрирую не так. В других больницах для бумажных дел диктофоны оборудованы. А мы все пишем… Не нравилось мне бумаготворчество. Я — хирург, а не чиновник. Слава богу, в стране бюрократов в десять раз больше, чем нужно… По моим сведениям…
Несмотря на предупреждение, готовлю Батыгина к операции, хотя по бумагам он числился за областной больницей. На летучке Смирнов с тем же предложением:
— Давайте, Илья Александрович, не будем увеличивать процент летальных исходов… О ваших фантастических проектах я наслышан. Только не проверены проекты наукой… Вот и столичная наука на Батыгина рукой махнула…
Слушал я вежливо, глядя ему в рот, на сияние золотых коронок. А сам думал, недаром поговаривали, что Смирнов больных обирает. Дефицитное заграничное лекарство продавал… Говорили мне, говорили… Где же он столько золота взял, да в рот себе насовал?