Лукав был Захар и умел радоваться переменам в жизни.
Опять ударил заряд. Берег закрыло кисленьким снежком. Товарищи остановились, решив поправить груз на санях.
— Гляди-ка, — крикнул Захар.
— Чего, однако?
— Под ноги гляди!
Валера открыл залепленные снегом глаза. Меховые передки его унтов обнюхивал белоснежный песец.
— Он непуганый! — сказал опытный Захар. И стал приближаться мелкими шажками. В руке он держал монтировку и был похож в этот момент на метателя копья. Голая его ладонь мерзла. Но Захар терпел. Может быть, непуганый зверек и сам бы подошел к Захару. Но уж очень страхолюдная рожа была у котельщика. Может быть, он даже услышал скрип зубов Захара. Зверек подпрыгнул и пропал в снежной тьме, будто кусочек сахара в молоке растворился.
— Жалко! — сказал Захар. — Я подумал знаешь о чем? Почему на тебя жена смотрела зелеными глазами? Она просила у тебя тепла. А что может быть теплее песцовых кянч!
Валера тоже пожалел об упущенной добыче. Он молчал полчаса, а потом сказал:
— Понимаешь, насчет тепла ты правильно сказал, однако. Я, к примеру, думаю всю квартиру коврами обить, чтобы ей тепло было!
Оба были северянами и говорили о тепле конкретно.
— Я ей такие условия создам! Ведь она меня тоже бережет! Со свадьбы началось. Я как выпью, меня на курево тянет. Так она не дает.
— Ну и что?
— Заботится — вот что! Мужики смеются! Ну тебе и жена попалась. Тальманит твои затяжки. А я так считаю, что заботится. Никто обо мне не заботился так.
— А сама она не курит?
— Боже упаси!
— Повезло тебе! — сказал Захар. — У нас хохуччинские девки не такие. На танцах в клубе смолят по-черному. Что мы, говорят, хуже тиксинских? Я знаю, некоторые не только курят, даже боксом занимаются. Я поэтому и не женюсь пока…
Говорил Захар чисто, без акцента. Молодые якуты вообще хорошо говорят по-русски. И горести у них те же, что и у русских парней. Так что Валера с Захаром поговорили от души.
До самого полюса лежали ледяные просторы, искореженные торосами.
Светового дня было мало, часа два. Так что ехали в темноте, ловя прожекторами трещины и полыньи.
Встречала их вся Хохучча. Валера в толпе увидел моложавого и осанистого якута в очках. И понял, что это новый председатель.
— Спаситель Хохуччи! — сказал он, пожимая Валерину руку. А потом зачем-то погладил по шапке.
Захар засмеялся.
Якутская детвора в оленьих дошках таращилась на Валеру раскосыми и узкими глазами, толпясь вокруг. Будто этот русский парень привез на санях не бочку с горючкой, а полярное солнце.
Так Валера стал как бы родным для хохуччинцев.
Он помылся в котельной, отдохнул и стал собираться в обратную дорогу.
Председатель принес два мешка мороженой нельмы. У них так. Если им понравишься, то без подарка не отпустят.
А Захар — чудак, кянчи принес. Об этих меховых черевичках мечтают все русские жены. Рукодельная работа!
Валера ехал вдоль берега двое суток не смыкая глаз, торопясь к жене с подарками. Так, может быть, и доехал бы, да уж очень торопился. Захара рядом не было. Хотя он и разговорчивый, а контролировал Валеру. Глаз не спускал с дороги. Когда затрещало вокруг, трактор стал оседать и крениться. Валера оглянулся. Саней за спиной не было. Их словно слизнула синяя полынья.
Выпрыгнул из кабины. И его будто кнутом хлестнуло!
Он чудом выполз из ледяной купели. Встал, шатаясь, поспешно соображая, куда бежать. Только в движении было его спасение. Он это понимал!
Мерцали льды и звезды. Валера стукался коленями о полы шубы. И она звенела, как погребальный колокол. Тогда Валера сбросил шубу и побежал. Падал, и бежал, и полз через торосы. Его дом был на краю поселка. Когда он вполз в квартиру под утро и Зоечка увидела стонущую ледышку и узнала в ней своего мужа, то тихо заплакала.
Ребята еще потом в гараже спорили, дополз бы Валера, если бы не жена? Сошлись на мнении, что вряд ли. Так что хорошо, что он женился загодя. Женатому лучше в такой ситуации. Помогло еще и то, что Валера, как все местные, знал, откуда ветер дует. И куда надо бежать. Если под утро, то с северо-востока. Оттуда и заряды подаются. Днем — чаще восточный. Впрочем, бывает и наоборот. Так что нужно нос по ветру держать, если жить хочешь.
На следующий день Валера пошел в поликлинику, чтобы взять бюллетень.
Ему смазали щеки и нос вазелином. Поставили градусник, температуры нет. Даже доктора удивились. Выполз из-подо льда чуть живой. А температуры нет! А раз нет, то и больничный не положен. И не дали ему бюллетень. Валера даже жаловаться на них хотел. А потом плюнул. Нет, вытаскивать трактор он бы и так поехал. Однако надеялся, что больничный ему выпишут. Он же молодоженом был. Это надо понимать. Ему хотелось с Зоечкой побыть.
А трактор вытащили. Водолазы завели трос и двумя кранами дернули. Сани, правда, оборвались. Их под лед унесло. Это обидно показалось мужикам. Все-таки два мешка отборной нельмы пропало. А вот кянчи сохранились. Они в кабине плавали за стеклом.
Кянчи хохуччинские Валера потом высушил. Хотя они мокли сутки, шерсть не полезла. И кожа не испортилась, а наоборот, выдубилась солью.
Баба Капа
От станции, где я живу, до деревни Луги километров десять по лесной, местами топкой дороге, проходящей мимо речонки с древним названием Ящера. Речка и вправду похожа на ящерицу: то нырнет в заросли, то на камешки заберется, греется на солнце. А чуть вспугнешь — и нет ее! Пропала в зелени и камнях, чтобы появиться через минуту неподалеку как ни в чем не бывало.
Засмотрелся я. Вдруг — трах! Будто оплеуху получил. И брызги в лицо. Это бобр кормился на берегу. И так выразил свое ко мне отношение. А чуть утихло бобровое возмущение, утка закрякала. Да так голосисто. Будто весной.
Пока дошел, столько впечатлений набрался. А баба Капа меня еще издали увидела, запела:
Где же, миленький, ты был,
так перемочился?
Отвечаю ей в лад:
Я у скотного двора танцевать учился.
Там высокая трава, вот и промочился.
Баба Капа смеется. Смеются ее мелкие, как древесные кольца на срезе, морщины. Вот ведь как! Запомнил частушку.
— За клюквой пришел?
— Ну да, — говорю. — Не скажешь ведь прямо, что соскучился. Не родственники.
А вот и Олег, ее сын, похожий на худосочного мальчика, хотя ему за сорок. Он стоит с мешком посреди двора. Рядом с ним его молодая жена, Катя, женщина толстая, с надменным и хмурым лицом.
Она сразу отрубила:
— Олег за клюквой не пойдет, яблоки надо убирать!
— Да сколько же можно, — ворчит баба Капа. Она жалуется на невестку. И жадна, и неопрятна, и неуважительна. Я помалкиваю. Здесь семейная вражда.
Мы с бабой Капой после ухода молодой четы пьем чай, забеливая его молоком. Чай — непростой: заварен на зверобое, кипрее и девясиле. Баба Капа знает в этом толк. Она мягчает понемногу, спрашивает меня, знаю ли я деда Антона.
— Губастый такой? — говорю я. — Видел: в магазине водку брал!
— На станции? — удивляется баба Капа. — Вот ведь куда бегать стал. А в больнице лежал, откуда уже не выходят.
— Как же он тогда вышел?
— Поеду, говорит, в Луги помирать. Приехал — серый, как мешок. Я ему стала отвар черемуховый носить. Кору мелко изотру — и стал он пить. Сейчас, видишь, на станцию бегает…
— Неужели! — вскрикиваю я, готовый сам бежать (сообщить в какую академию). — Отвар из коры!
— Можно из коры. Можно цветами или ягодами заваривать, — говорит баба Капа, не понимая моего волнения.
— Так надо же лечить! Сколько народу страдает! — говорю я.
— Пусть приходят, — отвечает баба Капа. — Черемухи у меня — пропасть.
Катя мне по весне — давай вырубим, яблонь насадим. Я не дала. Я люблю, когда черемуха цветет. Хорошо, как в Леушино.
Леушино — это деревня бабы Капиного детства.
Господи, чего только не узнаешь от бабы Капы… Прошлый раз я песню записал, антиалкогольную, как я ее назвал. Пользуясь настроением бабы Капы, уточняю слова. Баба Капа с готовностью начинает напевать:
Зимней хаты не мела, печи не топила,
мужа с самого утра в город проводила.
Два лукошка толокна продала суседу,
накупила я вина, собрала беседу.
Она поет о том, как пьянствует жена, а потом приходит муж, и ее постигает расплата:
О тебя, моя душа, изорву всю плетку. Не меняй ты никогда толокно на водку! У соседа толокно детушки хлебают. Почему же у тебя плачут, голодают?
А кончается песня так:
Ох, болит моя спина, голова кружится,
а во сне же толокно, толокно все снится.
Песня — плясовая, под нее веселились на гулянках.
— В нашей деревне Леушино почти все пели песни, — рассказывает баба Капа. — У нас был такой, по прозванию Полутка Жижин. Работать не любил. Зато песни пел… Разными мотивами, разными голосами — женскими, мужскими, детскими. Однажды шел пароход в Горшково и стал на бок заваливаться. Он пел, а весь народ сгрудился на палубе в одну сторону. Выходит капитан и говорит:
— Гражданин! Прекратите свои песни! У нас пароход пошел боком!
А публика кричит:
— Это же Полутка Жижин! Пускай он на середину выходит и поет!
А капитан говорит:
— Так он без билета в добавок едет. Я его ссажу!
— Мы ему купим! — народ кричит. — Пусть только поет!
Клюква здесь крупная, будто бусы кто рассыпал, светится на зеленом мху. Я собираю ягоду и вспоминаю бабы Капины частушки:
Хотел я уточку убить,
Серая закрякала.
Хотел другую полюбить,
Старая заплакала.
Целый роман — хотел другую полюбить. А кто другая? Девочка Капа или ее подружка. И над кем смеялись леушинские парни:
Ягодиночка моя,