. Но птицы живут с птицами, сказала мама. Всему свое место.
Однако же порой Уна думала, что Мегинбьерн, может быть, совсем и не птица, а его Гедда и подавно. И, может быть, медведь Мегинбьерн не хотел летать, а хотел просто войти в воду? Но так уж сложилась жизнь, что Брунольв стал ее местом. Ее единственным местом в маленьком и привычном мире, где все приходит в свой срок и имеет один и навсегда заведенный порядок.
***
Брунольв строил лодку для жены конунга всю весну. Начал, когда из-под снега появилась прошлогодняя трава, ломкая от утреннего мороза. Руки краснели от холода, но, когда солнце поднималось выше и грело спину, работа шла веселее. Он старался закончить работу как можно скорее, потому что каждый вечер, засыпая, думал об Уне. Он любил ее, как только мог. Его сердце замирало всякий раз, когда ее рука касалась его руки, когда подол ее платья задевал его ногу. Но при всей спешке в работе он тщательно обдумывал все детали. Лодка должна быть безупречна. Тогда Мегинбьерн не поскупится, и Брунольв приведет в свой дом Уну как жену, положит голову ей на колени, чтобы она могла расчесать его спутанные ветром волосы.
Мыслями об Уне он прикрывался, как щитом, всякий раз, когда приходила к нему на берег Гедда. А приходила она так часто, как только могла. Иногда просто сидела, кутаясь в платок, и смотрела на воду. Иногда пыталась разговаривать с ним, но он обходился молчанием.
Однажды Уна сказала ему:
– Берегись, Брунольв, жена конунга опутает тебя сетями, как маленькую рыбку.
Он и сам беспокоился о том, что каждый приход Гедды на берег – это шаг по направлению к беде, но прогнать ее боялся. Одно ее слово – и Мегинбьерн не заплатит. И тогда – прощайте мечты об Уне. Он продолжал работать, обороняясь молчанием, а Гедда продолжала приходить.
Однажды, когда он решил дать отдых рукам и спине и улегся на прогретую солнцем землю, она пришла снова и не села, как обычно, на камень, а встала прямо над ним и спросила:
– Ты знаешь, что там, за поворотом реки и лесом?
– Река и скалы, – ответил он, скрывая негодование. Об отдыхе можно было забыть. Он встал, отряхнулся и решил продолжить работу.
– Неужели тебе не интересно? – Гедда не отставала и шла за ним по пятам. – Ведь там есть какая-то жизнь.
– Моя жизнь здесь, – сказал он, давая понять, что разговор окончен.
Его жизнь и правда была здесь. Вся, целиком и полностью, она проходила в доме матери, на берегу и на небольшом участке реки, куда он выходил, если требовалось добыть рыбы. Его вполне устраивала тихая жизнь, где единственная тревога – закончить в срок лодку для молодой жены господина.
Гедда, как всегда, словно и не заметила его нежелания говорить. Села поближе, уставилась на воду.
– Тебе никогда не хотелось быть рекой? – спросила она задумчиво. – Ты мог бы отправиться, куда захочешь.
Брунольв пожал плечами. Она, подбодренная его ответной реакцией, заговорила настойчивее:
– Или рыбой? Хотел бы ты быть большой рыбой? Тогда ты смог бы плавать наперегонки с лодкой.
– Если бы я был рыбой, – Брунольв впервые за все время посмотрел ей в глаза, – меня бы поймали и подали на обед Мегинбьерну. И кто бы тогда достроил твою лодку?
Гедда на миг замерла от неожиданности, что он все же с ней заговорил, а потом громко рассмеялась. И он наконец-то улыбнулся ей в ответ.
Постепенно он привык, что она приходила, усаживалась рядом и начинала вслух мечтать о том, что же находится за поворотом реки, который уходил в линию горизонта. Пока он работал, она говорила:
– Знаешь, если взять достаточно припасов и одежды и поплыть далеко-далеко по реке, то можно попасть в теплую страну. Мой отец говорил, что там на деревьях растут сладкие ягоды. Они такие крупные и сочные, что можно утолить жажду, если съешь столько, сколько держишь в ладони.
Брунольв хмыкнул.
– А еще там есть хмельной напиток. Почти как наше пиво. Но его разводят водой, чтобы человек не падал на улице, как мертвый, если выпьет его как он есть.
Брунольв сел рядом с ней, чтобы передохнуть.
– Ты выдумщица, – сказал он.
– Нет, – она замотала головой. – Так говорил мой отец. Там так тепло, что люди сеют больше нашего. И женщины ходят в платьях с открытыми руками. Вот если бы ты построил большой корабль, мы бы отправились туда и забыли про холодные зимы.
– Твое место здесь, – оборвал ее фантазии Брунольв.
– Я знаю, – ответила Гедда. И мечтательная улыбка стекла с ее лица.
Такой он ее запомнил: сидящую на берегу, обхватившую свои колени. Тонкая шея вытянулась, напряглась худенькая спина. Словно маленькая птичка пыталась разглядеть: что же там, за прутьями клетки?
– Но знаешь что, Брунольв? – спросила она.
– Что?
– Теперь я знаю, чего хочу. Я все равно убегу отсюда, – голос ее был тверд и полон решимости. – Скажешь ты моему мужу или нет. Жизнь не заканчивается за поворотом реки.
Сердце его замерло и покрылось коркой льда. Он знал, что должен был сказать.
***
Наконец, в один из тусклых дней, без привычного яркого солнца, которые были здесь обыкновением, Хельга показала ему помощников, которые вместе с ним должны были построить корабль. Они собрались у ее дома и ждали, что она скажет. Брунольв, Хельга и не отстававший от нее Фенрир осматривали собравшихся. Около десятка человек сидели на земле, стояли группами, разглядывали того, кто, как сказала Хельга, подарит им всем свободу. Разные, но все как один, объединенные своим позором.
Геслинг, прятавшийся за деревьями, когда его товарищи сражались бок о бок, пока не упал последний из них, как он думал. Но кто-то выжил и донес.
Рев, попавшийся на краже запасов холодной зимой, пришедшей после засушливого, неурожайного лета.
Корп, разворошивший могилу богатого соседа в поисках захороненного добра.
Гнусные убийцы, воры, обрекшие на голодную смерть своих сородичей, трусы, бросившие своих друзей на поле боя. Брунольв слушал, как Хельга говорила о каждом.
– Почему ты выбрала их? – спросил он, с презрением разглядывая свою команду.
– Для твоего дела не нужно быть героем. Ты-то должен понимать, – она усмехнулась и посмотрела на него так, словно у них был общий секрет.
– О чем ты говоришь? – сдавленным голосом, словно ребенок, пойманный матерью за руку в кладовой, произнес Брунольв.
– Ты знаешь, – она продолжала смотреть на него с легкой улыбкой, блуждающей по губам. Брунольву чудилась в ней неприкрытая издевка. – Ты такой же, как они. Помнишь, Брунольв? Ведь ты – предатель.
***
Гости собрались на пир по случаю свадьбы Мегинбьерна, но Гедда не вышла в просторный зал между двумя крыльями его дома, чтобы собравшиеся могли оценить выбор хозяина. Почему-то Мегинбьерн решил отыскать ее сам и вышел из дома, не позвав с собой никого, кто мог бы сопровождать его. Он вышел наружу и тут же провалился в глубокий снег, устлавший все вокруг. Он собрался было вернуться обратно, но дома за спиной уже не было. Только снежная пустыня без единого строения и деревца. Ветер нес стаю мелких снежинок, которые кололи лицо и застревали в его бороде. Воздух вокруг был каким-то сизым и жидким, как молоко от больной коровы, и заполнен роящимися снежинками.
Он двинулся вперед, потому что надо было куда-то идти. Тяжело переступая ногами в плотном снегу, он шел некоторое время, часто моргая и обтирая лицо, пока не набрел на огромный провал, который словно делил землю надвое. Огромная яма была заполнена переплетенными корневищами исполинских деревьев, что было странно, поскольку над снежной равниной не возвышалось ни единого ствола. Приглядевшись, Мегинбьерн увидел, что в этом сплетении, уцепившись за один из толстых корней руками и ногами, висит его отец. Глаза его были закрыты, будто он спал. Мегинбьерн стоял на краю пропасти, скованный внезапно подступившим ужасом, и разглядывал своего давно умершего отца, повисшего в корнях дерева. Вдруг отец открыл глаза и посмотрел на него взглядом, наполненным сизым воздухом, снежинками и ветром. Он сказал:
– Дай мне хлеба.
– Но где… – растерянно начал Мегинбьерн.
– Дай мне хлеба, – требовательно повторил отец.
Мегинбьерн обернулся в поисках съестного и снова увидел свой дом, который стоял странно тихий и как будто настороженный. Он вошел в просторный зал, где не осталось ни одного человека. На большом столе, который еще недавно был подготовлен к обильной трапезе, лежал преломленный хлеб. Он взял несколько ломтей и собрался идти наружу. В доме было тихо, но чувствовалось чье-то незримое присутствие, словно за ним наблюдали. Он повернулся к выходу, но увидел отца лежащим на лавке. Его плечи были обнажены, тело по грудь укрывала чистая грубая ткань. Отец снова открыл глаза и сказал бесцветным, монотонным голосом:
– Мы сказали всем, что Гедда родила мертвого ребенка.
«Так вот почему она не вышла к гостям! – подумал Мегинбьерн. И тут же спохватился: – Кто это „мы“? Кому сказали? Ребенок снова не уцелел. Это плохо».
– Не волнуйся, сын, – все так же глядя на него из пустоты, сказал его мертвый отец. – Лодочник Брунольв определит ее куда нужно.
«При чем тут лодочник?» – хотел спросить Мегинбьерн, но не успел. Лицо отца высохло, сморщилось, как плохо обработанная коровья кожа. Глазницы, в которых мгновение назад клубился снег, провалились и смотрели на него как два брошенных животными дупла, затянутых паутиной.
Мегинбьерн в ужасе отпрянул и проснулся, тяжело дыша. Он глубоко вздохнул, успокаивая бешено мчащееся сердце. И тут же ощутил чье-то чужое присутствие, которое беспокоило его во сне.
– Господин, – раздался где-то в темноте над его головой знакомый мужской голос. Но чей? Он никак не мог вспомнить. – Господин, там, у дома, стоит женщина. Она говорит, что лодочник собрался украсть вашу жену.
***
Когда рушится весь мир, какая разница, что кричит человек, падая в пропасть? Поэтому, выбежав вслед за Мегинбьерном и его людьми на берег, где в лодке сидела Гедда, а Брунольв обнимал ее за плечи, Уна закричала: