— Они поехали на юг, — сказал Монтесо. — Почему?
— Это наверняка маневр, — ответил я.
— Сеньор, эти бандиты прихватили с собой табун лошадей. Им нельзя терять время.
— Да, но им нельзя и показываться на глаза. Поэтому они все-таки сделают крюк.
— Но может быть, они хотят попасть совсем в другое место, нежели мы думаем? Вы вчера хорошо расслышали их слова?
— Совершенно точно. Ошибки не может быть. Впрочем, этим людям вовсе не так уж и нужно торопиться.
— Но ведь они должны учитывать, что мы можем преследовать их.
— Совершенно верно. Но они считают, что намного опережают нас. Вчера поздно вечером они выехали с подожженной фермы и, значит, опережают нас примерно на шесть часов. К тому же они направляются в такое место, о котором, как они думают, мы ничего не знаем. Они уверены, что доберутся туда без особых затруднений. Далеко ли отсюда река Уругвай?
— От моей эстансии до нее двадцать часов езды. Мы прибудем туда, наверное, вечером.
— Верно, — согласился монах. — Но ведь вначале нам надо заехать к индейцу, поэтому мы прибудем позже. Индеец живет недалеко от реки, но его редко застанешь дома. Если жена не сумеет нам ничего подсказать, то придется ждать или же разыскивать его.
— Тем временем наши противники переправятся на другой берег реки.
— Вовсе нет. Им надо дождаться возвращения лейтенанта. Но сейчас мы отправляемся в путь! Лошади отдохнули.
Мы двигались все время на запад. В полдень сделали небольшой привал, остановившись на ранчо, где ничего не слышали ни о людях с болас, ни о Крокодильем полуострове. Пополудни мы миновали еще несколько селений, но нигде ничего не узнали. Поблизости протекали две небольшие речки, впадавшие в Уругвай. Мы ехали между ними, и нашим взорам открывалась совсем иная растительность. Хотя землю все еще покрывала степная трава, но кое-где появились кустарники, а позже стали встречаться деревья, впрочем, не переходившие в лес, они напоминали своим видом скорее парк. Все чаще попадались ручьи, виднелись узкие языки лагун, тянувшиеся к реке. Степная трава исчезла. Ее место заняли камыш и бамбук. Деревья здесь росли все больше лиственные, их стволы и ветви плотно обвивали лианы. Они обнимали свои жертвы, перемешивая с их листвой свою; нередко от земли до самой верхушки дерева вздымалась густая зеленая завеса, за которой само дерево полностью пропадало.
Опускались сумерки. Мы находились в таком месте, где в ночной темноте бывает совсем не до шуток. Река протекала, очевидно, неподалеку отсюда. То и дело нам открывались заводи, иногда поверхность воды была видна хорошо, иногда же была подернута обманчивым ковром из растений. В темноте мы легко могли по ошибке свернуть туда. Я видел, как в одной из этих заводей плескался какой-то странный, неуклюжий зверь. При нашем приближении он скрылся.
— Это капибара[109], — пояснил мне монах.
В другой заводи виднелись темные, полузатопленные стволы деревьев, концы которых торчали из воды.
— Это крокодилы, — сообщил он теперь.
— А не опасно ехать так близко к ним?
— Нам нечего их бояться. Впрочем, мне вовсе не хотелось бы очутиться вместе с ними в этой трясине.
— Мне кажется, что наша тропа не очень-то надежна!
— Это верно. Мы поедем по одному, друг за дружкой. Здесь очень легко сделать ошибочный шаг и свалиться в эту топь.
— Нельзя ли выбрать другой, более удобный путь, чтобы попасть к индейцу?
— Нет, сеньор. Он поселился в таком месте, что добраться до его хижины можно лишь с этой стороны. У него дом как небольшая крепость.
Мы не торопясь пробирались по мягкому, зыбучему грунту. Монах, видно, очень хорошо знал эту дорогу, раз отважился вести нас здесь. Он даже не спрыгнул с лошади, что я бы на его месте непременно сделал. Стало совсем темно. Я едва-едва видел всадника, ехавшего впереди. Прошло еще около четверти часа, пока мы не увидели перед собой огонек.
— Надо спешиться, — сказал монах. — Пусть каждый возьмет свою лошадь за уздечку и следует за идущим впереди, не отклоняясь ни влево, ни вправо. Тропа здесь очень узкая, и идет она прямо по болоту.
Мы так и сделали. Я почувствовал под ногами мягкую, словно тесто, землю. Моя лошадь переступала с ноги на ногу тоже медленно и нерешительно. Впереди стало светлее, почва тверже. Уже не надо было идти гуськом. Мы достигли цели.
Под высоким, раскидистым деревом расположилась хижина, стены ее были сложены из дерна, крыша была из камыша. Окон не было, виднелась лишь открытая дверь. На примитивном очаге, сооруженном также из дерна, горел слабый огонь, светивший нам сквозь распахнутую дверь. На огне стоял железный горшок, в котором бурлила густая вонючая масса. В хижине не было никого.
— Здесь живет индеец? — спросил я.
— Да.
— Значит, он дома, раз ужин на огне.
— Посмотрим, что тут намешала его женщина!
Мы зашли в тесную комнату. Брат-Ягуар заглянул в горшок и сказал:
— Да тут припасено смерти не на одну сотню живых созданий. Это яд для стрел.
— Неужели? Знаменитый или, скорее, пресловутый индейский яд! Покажите-ка!
Я ничего не увидел кроме зеленоватого месива, напоминавшего своей густотой сироп. Палкой, опущенной в горшок, помешивали его содержимое. Монах взболтнул варево и вынул деревяшку, к которой пристало немного этой массы. Он обмакнул в нее кончик пальца, попробовал на вкус и сказал:
— Да, это яд для стрел. Я знаю его вкус.
— Господи! Что же сделали! Яд — и прямо в рот!
— Это неопасно. Желудку он не причинит никакого вреда. Он страшен лишь тогда, когда попадает в кровь.
— Вам известен его рецепт?
— Нет. Индеец не выдаст его даже лучшему другу. Берут сок молочая, ядовитые зубы змей и зеленые усики некоторых трав и лиан, названия которых я не знаю. Эти ингредиенты варят, пока месиво не станет густым, как сироп. Когда оно остынет, получится масса, напоминающая мыло или смолу. Перед употреблением ее опять подогревают.
— Стойкий это яд?
— Он хранится до полутора лет, пока не начнет крошиться или не покроется плесенью. Им пропитывают наконечники стрел. Вот такие, как эти.
Монах, видимо, хорошо ориентировался в хижине. Он сунулся в угол, поднял небольшую вязанку камыша и развернул ее. Мы увидели, что внутри были спрятаны полсотни стрел, изготовленных из твердых, довольно коротких (чуть длиннее пальца) шипов. Их острия, судя по цвету, макали в яд. С другого конца стрелы были оперены. Эти миниатюрные орудия убийства выглядели безвредными, и даже, пожалуй, изящными.
Я заметил также три или четыре тонких, круглых шеста; одним концом они упирались в пол, другим — в середину похожего на воронку потолка. Назначение шестов было мне непонятно. Брат-Ягуар взял один из них, показал мне и произнес:
— Он полый, видите? Это трубки для стрельбы, с их помощью стреляют отравленными стрелами. Изготавливают их из гладкого, прямого побега пальмы.
— И на какое расстояние индейцы стреляют из них?
— Бьют с сорока шагов, причем метко и совершенно бесшумно.
— Смерть наступает быстро?
— Обезьяны и попугаи умирают через несколько секунд, ягуары и люди — через две-три минуты.
— А противоядие есть?
— Никакого.
— Но это же страшное оружие! Почему индейцам позволяют им пользоваться?
— Во-первых, им не внушишь, что это запрещено, а, во-вторых, только с помощью яда индейцы могут справиться со своими четвероногими врагами. Не будь у них яда, здешние леса были бы необитаемы. Хищники, на которых дикари устраивают засады, размножились бы без счета, и людям пришлось бы бежать отсюда. Выручает лишь яд. Достаточно лишь оцарапать этой стрелой пуму или ягуара, даже лишь острием ее задеть тончайшую артерию, и животное наверняка погибнет.
— Но ведь в таком случае все тело животного окажется пропитано ядом и, значит, ни на что не годится!
— Вы имеете в виду, что оно станет несъедобным? О нет. Яд действует лишь тогда, когда непосредственно, то есть через рану, попадет в кровь. Мясо животного, убитого этой стрелой, совершенно съедобно. Вы можете спокойно его есть. Я ел его сотни раз.
Он остановился, потому что именно в это мгновение рядом возникла фигура, которую я на первый взгляд вряд ли принял бы за человека. Личность эта напоминала тех уродцев, каких иной раз увидишь на ярмарках. Это было крохотное, не больше ребенка, существо, в то же время напоминавшее своим видом старуху. Скулы его резко выдавались вперед, а глаза были раскосыми. На голове виднелся плотный всклокоченный комок, который при всем желании трудно было принять за волосы. Существо это было таким худым, словно на его костях не было и одного лота[110] мяса.
— Дайя, это ты? — спросил монах.
Фигура кивнула и перекрестилась.
— Муж твой здесь?
Дайя опять кивнула и перекрестилась.
— Говори же! — настаивал он.
— Дай мне что-нибудь! — раздался ее голос.
— После, Дайя! Сперва ответь на мои вопросы.
— Я ничего не знаю!
— Не лги! Ты знаешь, я тебе этого не прощу!
Ее обезьянье личико приняло выражение настырного нетерпения, однако она решилась на дипломатический ход:
— Ты все простишь, ты такой хороший!
— Ты еще не видела, каков я в гневе, но ничего: скоро узнаешь об этом. Скажи, были у тебя сегодня гости?
— Не знаю.
— Гм! Придется сделать тебе подарок. Что тебе надо?
— Дайе нужна красивая, блестящая кнопка для одежды.
— Ты получишь ее.
Судя по всему, давно и хорошо зная, чего ожидать от Дайи, он дал ей полированную латунную пуговицу, в которую та тотчас вдела нитку и затем закрепила пуговицу на «платье». При этом глаза ее сверкнули от удовольствия, а на лице появилась по-детски радостная, трогательно-наивная гримаса.
— Теперь ты довольна? — спросил монах.
— Да… я довольна. Ты хороший.
— Ну вот, значит, и ты будешь хорошей! Ты скажешь мне правду?
— Дайя никогда не лжет.