Когда я вышел из-под полотнища, небо вокруг почернело и завывающая буря окатила меня с ног до головы пылью, песком и грязью. Гладкая прежде поверхность реки сморщилась, пенистые гребни волн вздымались почти до самого носа судна. Капитан изо всех сил вцепился в железные поручни капитанского мостика. У штурвала стояло четверо моряков, но и они едва могли его удержать. Меня буквально швырнуло на палубу. Порыв ветра — и полотнище было сорвано и унесено. Моя лошадь, пытаясь отвязаться, колотила задними копытами. Я размотал лассо, накинул его на задние ноги лошади и стянул ремень так, что животное повалилось; другим концом лассо я скрутил передние ноги гнедой. Окончательно стемнело. Стали падать дождевые капли величиной с орех, сперва они сыпались поодиночке, затем хлынула сплошная масса — казалось, на нас обрушилось озеро.
— К колоколу! Звоните, звоните, без перерыва звоните!
Капитан кричал изо всех сил, но среди завываний бури голос его едва был слышен. И вот раздался звук колокола, тихий, доносившийся словно бы издалека, пора было подумать о том, как попасть в укрытие. Возле самого трапа я наткнулся на Тернерстика, который по своей моряцкой гордости сперва попытался противиться «ветерку», но буря прогнала и морехода.
— All devils![151] — сказал он, когда мы спустились в трюм. — Такого и представить себе нельзя. Ад разверзся!
Он не говорил, а ревел, иначе мне было не расслышать его. Я не отвечал. Внизу люди вперемежку стояли, сидели, лежали, а то вдруг все валились с ног. Судно швыряло из стороны в сторону, лишь самые крепкие пассажиры могли удержаться на ногах. Кто хоть на мгновение терял опору, моментально начинал кувырком кататься по полу. Кто-то догадался и зажег висячие лампы. Сияние их высветило странную сценку. Ханс Ларсен стоял широко расставив ноги, неколебимый словно скала посреди моря. В него судорожно вцепились трое индейцев и один белый. Тут к его ногам прикатился негр, офицерский денщик, вмиг равновесие нарушилось — распалась прекрасная скульптурная группа, все покатились, пока было куда катиться.
Больная старая индеанка лежала в углу возле трапа. Ее сын стоял на коленях, пытаясь защитить ее своим телом. Я улучил удобный момент, вытащил нож и до самой рукоятки вбил его в тонкую деревянную переборку[152] (молотком служил ружейный приклад). Держась за рукоятку, я встал рядом с индейской семьей, стараясь укрыть ее от подкатывающихся сюда тел. Индеец посмотрел на меня с теплотой и благодарностью.
В открытом море во время бури возникают длинные волны, потому не бывает такой чудовищной сумятицы. Но по реке мчались высокие, короткие валы с острыми гребнями. Они так играли судном, что я едва мог держаться за нож. Мне приходилось то и дело менять руки, которые начинали болеть.
Добавьте сюда свист и завывание бури, грохочущий дождь, который, кажется, готов был пробить палубу, вздохи и стоны паровой машины. Что, если бы одна из ламп лопнула и взорвалась? Какое счастье, что из-за неистовства рассвирепевшей стихии нельзя было уловить голоса многочисленных пассажиров.
Тем отчетливее доносились удары грома, страшнее которых я никогда в жизни не слышал. Сквозь прочные стекла крохотных иллюминаторов мы видели, как молния за молнией вонзались в землю. Но их вспышки не напоминали ни полосу, ни зигзаг, они напоминали огромные, увесистые комья огня. Утешала лишь мысль о том, что эта чудовищная буря не может длиться долго. Меня не раз застигала в пути непогода, но такого негодования сил небесных я не видел еще никогда, разве что однажды, когда я был среди сиу.
Только я вспомнил эту историю, как вдруг что-то швырнуло нас всех, даже исполин не мог бы противостоять этому удару. Те, кто до сих пор держался на ногах, были повергнуты на пол или, точнее, рухнули как подкошенные. Однако самые сильные тут же вскочили. И они удержались на ногах. Судно больше не раскачивалось, казалось, оно обрело твердую опору. Лишь корма слегка подрагивала, тихо клонясь то в одну сторону, то в другую.
Но радость, которую мы испытали, была недолгой, ибо мы заметили, что палуба у нас под ногами уже не занимала больше горизонтальное положение. Она покосилась. Очевидно, нос корабля приподнялся и застыл. Во время передышки, устроенной бурей, я отчетливо услышал тот своеобразный шум, который возникает, если колеса парохода бьют не по воде, а по воздуху.
Я снова поднялся на ноги и крепко схватился за рукоятку ножа. Тернерстик подошел ко мне и проревел:
— На берег залезли!
— Нет, наскочили на какое-то судно или плот! — ответил я ему; я тоже изо всех сил орал, чтобы он мог разобрать мои слова.
— Well! Возможно, вы правы. Быстрее наверх!
От полученного нами толчка, к счастью, не пострадала ни одна из ламп. Они освещали довольно благостную (если сравнивать ее с предыдущей) сцену. Стоять на ногах стало легче, но лишь немногие предчувствовали, какая страшная опасность занесла над нами свои когти.
Тернерстик поспешил наверх. Шкипер тоже пробивался сквозь толпу, направляясь к трапу. Я хотел было последовать за ними и, собравшись с последними силами, выдернул из стены нож. Мой взгляд скользнул по индейцу и его матери. Я поднял женщину и понес ее к лестнице, знаком приказав ее сыну следовать за мной.
Когда мы поднялись наверх, дождь уже прекратился. Впереди и вокруг нас небо все еще оставалось черным, но на юге оно уже окрасилось в более светлые тона. Поэтому мрак начал ослабевать, и мы могли увидеть, как обстояли наши дела.
Корабль налетел на громадный плот. Постепенно нос парохода все больше и больше вздымался вверх, судно все глубже врезалось в плот. Оно застряло между двумя кряжистыми бревнами. Колеса повисли над водой, но не переставая вращались, ведь машина не была остановлена. В свою очередь, корма так низко опустилась, что теперь уже лишь штурвал торчал из воды, возле него по-прежнему оставались четверо моряков, не покидавших свой пост, хотя волны уже заливали их плечи.
Невозможно было понять, где мы находились: между островом и берегом или же между двумя островами. По обе стороны простиралась ровная суша. Слева от нас земля поросла густым камышом, а справа полого поднималась голая песчаная полоса, обведенная зарослями кустарника; высоко над ними вздымались верхушки деревьев.
Шквальный ветер дул вдоль реки. Он с силой вздымал воду, образуя между волнами глубокие впадины; высокие гребни валов поднимались из них и снова обрушивались, рассыпаясь пеной, разлетаясь брызгами. Русло, в котором мы очутились, было не очень широким. В ясную, хорошую погоду два судна могли здесь разминуться; плот тоже мог бы пройти мимо парохода; но в такую бурю, во мраке несчастье было почти неизбежным.
Хотя плотогоны услышали звуки колокола, но вняли им слишком поздно. Пароход наткнулся на плот и носом сел на бревна.
Плотогоны разделились на две группы. Одна половина трудилась впереди, другая орудовала длинными веслами позади. Первые едва успели отскочить назад, когда пароход наехал на переднюю клетку и врезался в нее. Люди отбежали поодаль, к тем, кто налегал на весла. Вместе они повернули эту часть плота к берегу, к ближайшему берегу, тому, что лежал по левую руку от нас. Там они закрепили плот с помощью канатов, которые все время держали наготове, и кольев.
Капитан приказал выключить машину, но было слишком поздно. Передняя часть судна глубоко увязла среди бревен. Корма, погрузившись под воду, увлекла за собой спасательную лодку, та зачерпнула воды, затонула.
Крепкие лианы, стягивавшие бревна плота, частично порвались, и громадные стволы беспрестанно бились и бились о корпус судна. Если они пробьют дыру, то корабль всего за несколько минут пойдет ко дну. В образовавшемся водовороте погибнет множество пассажиров. Следовало как можно быстрее искать спасения на суше, но сделать это можно было лишь вплавь, ведь лодка затонула.
Капитан приказал дать задний ход, но колеса не доставали до воды; сдвинуть судно с места было невозможно. Может быть, его удалось бы освободить, расшатав с помощью топоров бревна, его удерживавшие. Но эта затея была небезопасной, ведь плот стал бы дергаться вместе с судном, и в обшивке корабля легко могла образоваться течь.
Ждать было нельзя. Вслед за нами на палубу поднялись йербатеро и офицер со своим негром. Остальные теснились за их спинами. Через считанные мгновения могла разразиться паника, что еще более затруднит спасение.
Я отнес индеанку к своей гнедой, которая все еще лежала связанной на палубе. Я осведомился у сына этой женщины, умеет ли он плавать. Хотя он кивнул, но тут же знаком дал мне понять, что сомневается, сумеет ли в такую непогоду доставить на берег мать. Едва я развязал гнедую, собираясь усадить индеанку в седло, как офицер взял меня за руку и, напрягая все силы, крикнул мне:
— Я доберусь до берега, но у меня с собой важные документы, их нельзя мочить. Вы не возьмете их с собой?
Я кивнул. Он дал мне бумажник, который я сунул под шляпу; затем я туго обвязал голову платком, чтобы бумажник не выскользнул. Обмотав себе плечи ремнем лассо, я вскочил в седло, перекинул через плечо винтовку и взял женщину на руки.
Пассажиры пробивались на палубу. Их крики заглушали даже завывания бури. Брат Иларио прыгнул в воду. Йербатеро последовали за ним, офицер с негром тоже. Я погнал лошадь на корму, и вот уже поток, затопивший ее, стал заливать седло. Я направил коня в бушевавшую воду реки. Индеец следовал за мной: он хотел держаться возле матери.
Волны с такой яростью накатывались на нас, что голова лошади скрывалась под водой, вода доходила мне до груди, однако лошадь была очень сильной и быстро выбралась наверх.
Нам повезло, что памперо гнал волны вверх по течению, а не вниз, иначе бы нас увлекло туда, где берег круто вздымался из воды, и пристать к нему мы бы не сумели. Все же, чтобы достичь берега, требовалось приложить все силы. Лошадь выдержала. Всякий раз при приближении водяного вала мне приходилось поднимать индеанку, чтобы вода не залила ей лицо.