На рубежах южных — страница 2 из 3

БУНТАРИ

Ты, Кубань, ты, наша родина,

Вековой наш богатырь.

Многоводная, раздольная,

Разлилась ты вдаль и вширь.

(Из старинной казачьей песни).

Глава I

Январь засыпал кубанскую степь сухим, колким снегом, сковал морозом болота и тихую речонку Карасун. Пушистый снег лёг на крепостной вал, завалил куренные строения, улицу. По утрам серебряный иней укутывал деревья, мучным налётом пудрил медные стволы пушек.

У войскового правления, как и год назад до ухода казаков в персидский поход, стоит казак–часовой. На ступеньках примостился дневальный казачок. От скуки нет–нет да и слепит снежок и, прищурившись, кинет в сидящих на ближнем дереве ворон. Те вспрянут, закружатся с криком и снова обсядут ветки.

У ворот крепости караульная будка и дежурный казак–пушкарь…

В войсковом правлении за деревянным барьером три урядника–писаря не столько пишут, сколько лениво болтают о новостях и слухах.

Только и изменений, что нет теперь уже в живых атамана Чепеги, а избранный на его место кошевой Головатый где‑то далеко на Хвалынском море воюет с кызылбашцами.

Казак у крепостных ворот прогуливается от пушки до будки и обратно. Иногда он останавливается, хлопает по дублёному кожуху озябшими руками, потом приседает, снова поднимается, топает ногами. Со стороны кажется, что казак вот-вот пустится отбивать гопака. Иногда со скуки караульный мурлычет себе под нос:

Ой, дидо, калина моя,

Ой, ладо, малина моя!

Издали, по мёрзлому насту, зацокали копыта. Казак торопливо выглянул в смотровую щель. По Дмитриевскому шляху намётом шёл верховой.

«С пакетом», — решил казак, поспешно распахивая ворота.

Из караулки выскочил урядник. Верховой офицер у крепости осадил коня, шагом подъехал к правлению. С порожек сбежал дневальный и, подхватив лошадь под уздцы, придержал стремя. Офицер долго притопывал одеревеневшими ногами, тёр щеки и только потом спросил у дневального:

— Где его превосходительство генерал–майор Котляревский?

— Я вас проведу, ваше благородие, — вызвался один из писарей.

Тимофей Терентьевич Котляревский собирался идти домой обедать, когда дверь без стука отворилась и вошёл молодой подтянутый поручик.

— Из Петербурга, от его императорского величества Павла Петровича вам пакет! — приложив ладонь к папахе, отчеканил офицер и, торопливо расстегнув шинель, вытащил засургученный конверт.

— Как от Павла Петровича? — поднявшись, недоуменно спросил войсковой писарь.

— Государыня Екатерина Алексеевна божьей волею скончалась шестого ноября.

— Царство ей небесное!

Котляревский широко перекрестился.

Дрожащей рукой надорвав край пакета, он вытащил небольшой лист и, шевеля губами, прочитал:

«Мы, божьей милостью, император и самодержец Российский, повелеваем вам, генерал–майору и войсковому писарю Черноморского казачьего войска прибыть в Санкт–Петербург и принять участие в предстоящих празднествах по случаю нашей монаршей коронации.

Павел.

Санкт–Петербург,

1796 год, в день 20 ноября».

Приехавший офицер заметил, как дрогнуло сухое, равнодушное лицо Котляревского. На мгновение офицеру почудилось, что в тусклых глазах генерал–майора мелькнула радость. Но когда он пристальнее взглянул на него, то не заметил никакого волнения. Лицо войскового писаря было спокойным, сосредоточенным. Задумчиво сложив письмо, Котляревский позвонил. Вбежал дневальный казак.

— Проведи господина поручика ко мне домой, — приказал Котляревский. — И немедленно вызови в правление всех старшин.

Когда поручик вышел, Котляревский, обхватив ладонями седеющие виски, долго сидел в раздумье. И кто знает, что за мысли были у него. Может, весть о смерти императрицы напомнила, что и у него жизнь движется к закату. Или, может, видел тот петербургский бал во дворце, на котором он, ещё молодой казачий старшина, лихо отплясывал мазурку с красавицей фрейлиной. Сама Екатерина обратила тогда на него внимание…

А может, уже видел властолюбивый войсковой писарь в своих руках желанную атаманскую булаву и выбирал наиболее верный путь к ней.

Котляревский вздохнул и снова перечитал письмо.

— Ишь ведь как пишет: прибыть! — вслух проговорил он и тут же кликнул старшего урядника-писаря.

— Посылай нарочных на кордоны, пусть оповестят полковников, чтоб безотлагательно прибыли в канцелярию.

Урядник, козырнув, направился к двери.

— Погоди!

Урядник вернулся.

— Заготовь письмо Антону Андреевичу, уведомь его, что я на той неделе по именному повелению государя–императора отбываю в Петербург, а заместо меня тут остаётся полковник Кордовский…

Вечером ещё один нарочный поскакал на Ачуевский рыбный завод с наказом срочно выслать в Екатеринодар шесть бочоночков лучшей зернистой икры да пять сотен отборной копчёной шемаи.

А дома войсковой писарь долго перебирал драгоценное оружие, добытое в боях с горцами: кинжалы в серебряных с чернью ножнах, шашки. Подумав, Котляревский приказал заботливо упаковать три драгоценные шашки–гурды и пять кинжалов.

Войсковой писарь генерал–майор Котляревский готовился мостить путь к атаманской булаве.

Но на сердце у него было беспокойно.

«У Антона в Петербурге много вельможных покровителей! Конечно, старый всё знает. Как бы впросак не попасть», — думал Котляревский.

Но накануне его отъезда, в самом конце февраля, на имя войскового писаря Котляревского пришло от полковника Чернышева письмо о смерти Головатого.

Глава II

Зима на Каспии в этот год выдалась студёная. Соленые морские волны с рокочущим грохотом били в песчаные берега. Сырой ветер со свистом носился над островом, сметая песок и снег. Низко-низко ползли мрачные, тяжёлые тучи, из которых сыпался то мокрый снег, то надоедливый мелкий дождик.

Чернышев, принявший командование над казаками после Головатого, нарядил сотню казаков на Большую землю для заготовки дров. Но переправлять дрова на остров было невозможно: по мелководному проливу ходили огромные волны. Продукты в полках тоже были на исходе.

Теперь казаки умирали не только от жёлтой смерти, но и от простуды и истощения. Кладбище разрасталось, словно наступая на лагерь.

Боевые действия свернулись сами собой. Персы очистили побережье, а их флот ушёл к южным берегам Каспия.

Еще до наступления лютых холодов построили черноморцы на острове курени, а посреди, по старым запорожским обычаям, на майдане, у полковых кухонь под бревенчатым навесом место для литавр отвели. На майдан по удару довбыша в литавры сбегались казаки, чтоб выслушать команду полковников.

Медленно, однообразно час за часом, день за днём, текло время… И никто, вплоть до самого Чернышева, не знал, для какой надобности сидят казачьи полки на проклятом жёлтом острове.

Но вот наконец пришёл высочайший рескрипт об окончании военных действий. А в конце его дописано, чтоб стоять полкам до весны там, где их застанет этот указ.

•

Всю ночь, не переставая, кружился сырой снег, дул пронзительный ветер. Он завывал по–шакальи, нагонял тоску. Ветер забирался в курени, шарил по углам, задувал каганцы.

В Васюринском курене никто не спал. Васюринцы молча скучились у нар, где, разметавшись, бредил умирающий. Синие смертные тени уже легли на лицо казака, грудь тяжело, со свистом вдыхала воздух. И только чёрные глаза ещё горели ярким лихорадочным светом. Казак поминутно звал то отца, то ещё кого‑то. Дикун заботливо подсунул под голову больному торбу, положил руку ему на лоб. Кто‑то за спиной тихо сказал:

— Отходит.

Федор повернул голову к Собакарю.

— Ив нашем курене смерть…

— В каждом…

Больной открыл глаза, слабым голосом позвал:

— Федор!

— Что, друг?

Дикун наклонился.

— Дуван мой, як на Кубань возвернетесь, продайте, та й наберите горилки, та й меня помяните. Бо мне уже не пить… Оружие поделить меж собою, бо сына у меня нет, а жинке ничего не надо, она баба.

Казак замолчал, веки закрылись. Он весь как-то вытянулся и затих.

— Все… Царство небесное! — Собакарь снял мохнатую папаху, перекрестился.

Один за другим скинули шапки все, кто был в землянке. И наступила в курене страшная тишина.

Умер казак, ушёл на тот свет без святого покаяния. Не в честном бою погиб, не вражья пуля скосила, а одолела смерть на этом, богом проклятом, острове… Из полусотни васюринцев этот был семнадцатым, кому навечно лежать в чужом краю. Каганец, не поправляемый никем, потух. Забрезжил рассвет, засерело в курене…

Не выдержал Собакарь.

— Браты! Доколь терпеть будем? — высоким, надрывным голосом выкрикнул он. — Пока не перемрем все тут до одного? Или нет у нас оружия? Или мы не казаки?

— Правильно! Верно! Кому охота смерть задаром принимать! — подхватили казаки.

— Уйдем на Кубань!

— На майдан! Бей сполох!

Казаки торопливо надевали свитки, хватались за сабли и пистоли.

— Перебьем старшин!

Толкая друг друга, васюринцы бросились к дверям.

— Стой! — опомнился вдруг Федор. — Стой, казаки! — Он встал у двери, широко расставил руки.

— Чего там, не слушай его, ребята! Довольно, натерпелись! — кричали задние.

Казаки стеной двинулись на Федора.

— Назад! Опомнитесь! Послушайте меня!

Васюринцы притихли. Дикун возбуждённо заговорил:

— Куда вы, такие–сякие! Да коли вы и перебьёте старшин, что с того? Как с острова выберетесь? Как на Кубань попадёте? Да вас солдаты всех до одного перестреляют…

— А правильную он речь ведёт, — согласился кто‑то.

Ободренный поддержкой, Федор продолжал:

— Браты! Или у меня, думаете, на сердце не накипело, или, думаете, я старшинам заступник? Да я, может, больше вашего им враг! От тут они у меня сидят! — Он ударил себя по затылку. — Чешутся и у меня руки. Дайте время, придём на Ку–бань, в Катеринодарскую крепость, там за все спросим… Там нас курени поддержат. Ответят нам старшины за все обиды!

Казаки остывали от яростного запала, постепенно соглашались с Федором.

— Так‑то оно так, — наконец проговорил Собакарь. — Надо кликнуть казаков на майдан да миром потребовать полковников, чтоб они ответили, сколько нам тут стоять. Пускай ведут нас к нашим куреням!

— Курени наши бурьяном позарастали, семьи с голоду дохнут! — выкрикнул один из казаков.

— Зато Чернышев и Великий на этом походе, на наших бедах руки греют, — добавил Собакарь. — Антон Андреевич, тот их, жадных душ, в руках держал. А то весь харч казацкий раздуванили бы…

— Ах они вражины!

— Вот что, браты! — повысил голос Дикун. — Старшин до поры не трогать, чтоб лиха не нажить. А вот скликнуть казаков на майдан да потребовать, чтоб нас быстрее на Кубань отправили, — это правильно.

Шумной толпой казаки вывалились из куреня. Снег перестал сыпать, небо прояснилось, потянул морозный ветерок.

На майдане ни души.

— Где довбыш? — закричало несколько голосов. — Где он, бисов сын, ночуе?

— Та бейте чем‑нибудь!

Здоровенный казак, выдернув вбитый в землю кол, ожесточённо заколотил по литаврам.

На первые звуки из ближнего куреня выскочил ещё не очнувшийся от сна довбыш — дюжий конопатый казак.

— А ну геть! Шо вам литавры, цяцька?

— Замолчи! — зацыкали на него васюринцы. — Бери лучше свои палки да бей сполох!

Казаки окружили седого довбыша плотным кольцом. Видя, что спорить бесполезно, он извлёк из широченных штанин палки и ударил в литавры.

Солнце багряным шаром выкатилось из‑за туч, осветило заросшие, измождённые лица черноморцев, рваные овчиные полушубки…

— Зачем скликали?

— Думать надобно, браты–казаки, когда все это кончится!

— Что‑то полковников не видно.

— А вас не по полковничьему указу скликали!

Толпа росла и волновалась. Один за другим на майдан подходили старшины. Первым прибежал есаул Белый, а за ним сотники Лихотний, Павленко, есаул Чигринец. Они толпились чуть в сторонке и шептались, ожидая Чернышева и Великого.

•

— «А полкам стоять лагерями до нашего на то высочайшего указа. Павел», — прочитал Чернышев по складам. Прочитал и взглянул на Великого. — Вот так‑то!

Великий сидел на деревянном чурбаке, заменявшем табурет. В полковничьем курене холодно, и на плечи у Великого наброшен бараний тулуп. Жирные щеки лоснятся, а широкие брови, сросшиеся на переносице, строго нахмурены.

— Не миновать нам лиха, чует моё сердце…

— Что поделаешь? Не от нас сие зависит, — Чернышев пожал плечами. И тут же добавил: — А домой, ежели половина вернётся, и то добре будет.

— Недолго и до смуты. — Великий взглянул на Чернышева. — Поговаривают, что Дикун и Собакарь казаков подбивают к неповиновению. Они в твоём полку, надзор бы за ними учинил.

Чернышев от злости крякнул, подумал: «Тоже мне указчик. Пока я походный атаман». Но вслух соболезнующе проговорил:

— Оно, друже, и у тебя в полку не все ладно. Ты б лучше за своими доглядывал, они у тебя тоже языки поразвязали. — И подумал: «О Дикуне и Собакаре мне ведомо. Ежели бы только эти, то не след бы тревожиться, а то все такие…»

Великий не возражал, встал, подошёл к земляным нарам. Сбросив тулуп на матрац, принялся стягивать сапоги.

— Спать надо, а то мы с тобой проговорили до последних петухов. Рассвело уже…

Лег, повернулся на бок. Чернышев дунул на каганец и тоже стал ложиться. Сквозь нудное завывание ветра вдруг донеслись тревожные удары литавр.

Великий вскочил.

— Чуешь?

Чернышев поднимался медленно.

«Не ослышались ли?»

Нет! Кто‑то ожесточённо бил в литавры.

— Бунт?

Чернышев схватился за папаху.

— Чуяло моё сердце, — поспешно одеваясь, проговорил Великий. — Чуяло!

А майдан той порой уже гудел. К Дикуну протолкались Шмалько и Половой.

— Что, Федор? — тихо спросил Половой.

Дикун склонился к уху Ефима.

— Походить надо бы среди казаков. Главное, чтоб кровь не пролилась. Пусть одно кричат — чтоб на Кубань отправляли.

— Добре!

Глухой ропот неожиданно оборвался, как струна. В круг, бросая по сторонам злые, настороженные взгляды, вбежал Чернышев. Вслед за ним торопливо шагали Великий и другие старшины.

Сдвинув мерлушковую папаху на затылок, Чернышев положил руку на саблю. Левая щека, рассечённая глубоким шрамом, подёргивалась нервным тиком.

— Кто смел без моего на то ведома созвать круг? — сурово спросил он.

— А мы сами себе указка! — насмешливо выкрикнул кто‑то. — Ведом твой нам ни к чему!

Делая вид, что не расслышал, Чернышев продолжал:

— Что это значит?

— А значит то, что нашему терпению приходит конец! Хватит! — вразнобой закричало несколько голосов. — Для чего держат нас тут? Чтоб перемёрли все?

Федор отчётливо услышал низкий бас Осипа.

— Веди полки на Кубань!

И сейчас же толпа загудела.

— На Кубань! По куреням!

Чернышев повернулся к Великому, что‑то сказал вполголоса. Тот, сейчас же выйдя из круга, поспешил в землянку. Вскоре он вернулся, неся свёрнутый в трубочку лист бумаги. Когда крик постепенно начал утихать, Чернышев поднял руку.

— Черноморцы, браты! Тут крикуны подбивают вас забыть присягу и на Кубань по хатам самовольно разойтись! Не можно это!

— Ишь ты, — бросил Собакарь через плечо Дикуна, — як прикрутило узлом, так сразу в браты записался…

Чернышев посмотрел в ту сторону, где стоял Дикун. Взгляды их встретились. С минуту они словно боролись взглядами. Наконец Чернышев, не выдержав, отвёл глаза.

— Не можно того! — вновь выкрикнул он. — Вам того не ведомо, что стоять тут нам повелел сам государь–император! Вот! — Чернышев потряс в воздухе бумажным свитком, взятым из рук Великого. — «А полкам стоять лагерями до нашего на то высочайшего указа. Павел», — прочитал он.

— Слышали?

— Дозвольте, други–товарищи, слово молвить! — Дикун вошёл в круг, стал вблизи Чернышева. Постепенно всё затихло. Федор видел сотни смотревших на него глаз и сердцем почуял, что казаки верят ему.

— Други! — голос Дикуна зазвенел в морозном воздухе. — Гляньте на себя! Одна сирома тут, окромя их. — Он указал на сбившихся кучкой старшин. — Все, кто мог откупиться, остались там, по куреням! А в польском походе с Чепегой кто был? Такая ж сирома, как мы…

— Не слушайте его! — Великий шагнул вперёд. — Такие, как он, на смуту вас подбивают.

Толпа взорвалась. Сотни гневных голосов перекрыли голос Великого.

— Брешешь! Правду Дикун говорит! Нажились на казацких харчах! Лопнете скоро от сала!

Дикун поднял руку.

— Тише, други!

Постепенно все смолкли. Федор повернулся к Чернышеву.

— Бот ты, пан полковник, твердишь нам, что эта бумага подписана самим царём. Так до бога высоко, а до даря далеко, ему нужд наших не видно! А вот наш тебе сказ: уводи полки на Кубань! Такова наша воля. Правильно я речь веду?

— Верна–а! На Кубань!

— А не поведёте нас, — сами уйдём. Оставайтесь тогда одни, ждите, пока смерть придёт.

— Верно! Сидим тут, как квочки, и не на войне и не дома.

Выждав, пока казаки угомонились. Чернышев заговорил:

— Не могу! Нет, не могу уйти без высочайшего указа. — И немного погодя: — Но обещаю, что сегодня же отпишу о нуждах ваших и требованиях главнокомандующему, а он самому государю донесёт. Надеюсь, что ответ не заставит ждать. Через месяц–другой вам, черноморцы, дозволят уйти по куреням… А пока — расходись! Кулеш уже, должно, поспел.

Казаки нехотя, медленно расходились с майдана.

— Ну, Дикун, — изогнув по–воловьи шею, прошипел Чернышев. — Помни, здесь тебе не Сечь Запорожская, а царёво войско. — Лицо полковника побагровело от злости. — Эдак и до Сибири достукаешься.

Федор только прищурился.

— Ты, пан полковник, осторожней на поворотах, ненароком оскользнешься.

И круто повернувшись, пошёл вслед за удаляющимися товарищами.

Глава III

Первыми о весне известили многочисленные стаи скворцов. Они облепили осокорь во дворе Андрея Коваля, колодезный журавель с привязанным вверху колесом от телеги. Они весело гомонили, пересвистывались, хотя настоящей весны ещё не было.

За двором — степь. Ни конца ей, ни края. Сошел с неё снег, и стоит она бурая, поросшая высохшим на корню бурьяном, ожидая весенней солнечной ласки.

Небо ещё хмуро и серо. Но на крыше приземистой кузницы, крытой дёрном, уже вылезли зелёные стрелки травы. Набухли клейкие почки на осокоре— вот–вот лопнут и распустятся нежными лепестками…

Андрей Коваль с утра натягивал шины на ободья. В кузнице угарно и дымно. Огонь, раздуваемый время от времени огромными мехами, выхватывал из темноты закопчённые сажей стены и потолок.

К вечеру, когда Коваль собрался кончать работу, к кузнице подкатила бричка. От забрызганных грязью коней валил пар, они тяжело водили боками. Грязь толстым слоем намоталась на колеса.

— Бог помощь, Андрей! — Возница спрыгнул на землю и, согнувшись, чтобы не удариться о низкую дверную коробку, вошёл в кузницу.

Коваль отложил кувалду в сторону, вытер руки кожаным фартуком.

— Вечер добрый! — узнал он Митрия, батрака Балябы. — Что тебя загнало к нам? Может, дорогу в Васюринскую потерял?

— Да не–е-е–т… — протянул Митрий. — Ушел я от Балябы. А жить‑то надо… Вот и нанялся к другому. У Кордовского я в работниках. Сейчас на хутор послали, чабанам соль везу.

Митрий закашлялся, помолчал, глядя на меркнущие угли. Немного погодя пожаловался:

— Баляба‑то за работу так ничего и не дал… Да что, кабы только мне… Сейчас уже другого заарканил… Тоже из Расеи, беглый.

Андрей снял фартук, положил на наковальню и принялся собирать инструмент.

Вышли из кузницы на улицу.

— Дядько Митрий! — окликнул звучный женский голос. Они обернулись. Из двора Кравчины к ним спешила Анна.

Митрий обрадовался.

— Аннушка! А худющая‑то какая.

В глазах Анны тоска.

— Чай все по дому скучаешь?

Анна не успела ответить. Из хаты вышел Кравчина, сердито позвал:

— Ганна!

Она заторопилась.

— Я пойду. Прощевай, дядя Митрий. А как там дома?

И даже ответа выслушать не успела.

— Эх, видно, и жизнь у неё! — сокрушённо вздохнул Митрий. — Позарился‑таки атаман на богатство…

Из степи, надрывая душу, донёсся вой голодного волка. Кони испуганно зафыркали.

— Вишь, проклятые‑то, к самой станице подходят. Сейчас чабаны не зевай, гляди в оба. Самое время для волков. Ежели позволишь, заночую я у тебя, дорога‑то дальняя, кони притомились. Да ещё эти серые атаманы бродят по степу.

— Добро пожаловать, — пригласил Коваль.

Митрий закашлялся, прижал руку к груди и сплюнул тёмный сгусток крови. Лицо его побледнело, на лбу выступил пот. Коваль взглянул на него.

— Что с тобою?

— В грудях болит… Послал нас Кордовский после нового года, троих работников, в низовья красной рыбы изловить, для Котляревского, что ль, потребовалось. А погода‑то стояла студёная. Сделали мы проруби, зачали, значит, багрить, я и поскользнулся, в полынью угодил…

•

На другое утро, проводив Митрия, Андрей управлялся в конюшне. Ветер раскачивал двери, и они скрипели на петлях. Поддев вилами сено, Андрей с маху бросил его в кормушку лошади. Та покосилась на хозяина, фыркнула. Шершавой мозолистой рукой Коваль похлопал её по холке.

— Застоялась! Скоро, скоро в степь выедем. Чуешь весну? — ласково проговорил он.

Вспорхнула и перелетела с балки на балку не улетевшая в тёплые края бог весть почему белогрудая ласточка, защебетала весело.

Небогатое хозяйство у Андрея Коваля — лошадь и свинья. Да и это нажил уже на Кубани.

Отец оставил ему в наследство пару лошадей и корову. Но случилась беда: дорогой на Кубань, у Перекопа, в одну из ночей лихие люди угнали коней. А беда не ходит в одиночку: не прошло и полгода — пала корова. Теперь все никак не может Андрей скопить денег, чтобы купить другую. Вот на прошлой неделе приторговал красную телку у Кравчины, пошёл забирать, а тот передумал, не захотел продать. Теперь Коваль решил переждать до ярмарки, может, там попадётся коровка по его деньгам.

— Дядько Андрий! А дядько! — позвал кто‑то.

Коваль вышел из конюшни. У плетня стоял долговязый казачонок, дневаливший в станичном правлении.

— Что случилось?

— Дядько Андрий! Атаман кличет на сход!

— Добре, — кивнул Коваль.

— Только зараз, — -уже уходя, предупредил дневальный.

Закрывая кузницу, Андрей думал: «С утра собирает, не иначе, как землю юртовую переделять будут… Послушаем, как они там рассудили».

Коваль пришёл в правление самым последним. Впереди на длинных лавках расселись местные богатеи: Кравчнна, одинокий дед Ляшенко, два брата Хмельницких да ещё три–четыре таких же, как они.

Андрей протиснулся, встал у стенки, среди бедняков.

— Насчет земли? — спросил он у молодого казачка с перебитым носом.

Тот кивнул:

— Сегодня будут нашего брата без ножа резать.

Земля войсковая по куреням расписана. Каждому юрту— своя. У бедноты пай невелик, да и тот зачастую тут же на сходе в аренду сдавали, потому что нечем было ту землю обрабатывать и траву на сено косить тоже не для кого…

Из‑за стола, крытого потёртым красным сукном, поднялся одетый в мундир хорунжего станичный атаман Прокофьевич. Все стихли. Атаман оперся вытянутыми руками о стол:

— Прошу вас, казаки, пока писарь, — тут Прокофьевич кивнул в сторону лысого станичного писаря, выводившего каракули на голубом листе, — пока писарь закончит своё дело, выслушать поступившее прошение.

Атаман откашлялся:

— Обратился до нас крестьянин Орловской губернии Савелий Пахомов с просьбой приписать его в казаки нашей станицы.

Тут только Коваль заметил измождённого, одетого в серый домотканый армяк человека лет сорока.

Дед Ляшенко, опершись сучковатой палкой в подбородок, хрипло спросил:

— Крепак? — Его маленькие глаза сверлили крестьянина, — От барина втик?

Тот испуганно затряс головой:

— Не!

Кто‑то ехидно бросил:

— Казак расейский!

Атаман, разгладив усы, прищурился:

— Я, Панове, так думаю. Приписать мы его припишем, войско наше в людях превеликую нужду имеет. Да к тому же нашей станице осенью надобно на кордон замену высылать. Вот пусть Савелий и послужит обчеству. В благодарность.

— Нехай! В час добрый! Хай послужит товариству! — одобрительно загудели казаки.

— А пока, — кивнул атаман в сторону одного из Хмельницких, — Василь Хомич не прочь взять его к себе на жительство.

Андрей с сочувствием посмотрел на покрасневшего от волнения крестьянина, подумал:

«От одного пана сбежал, а к двум новым попал. У Хмельницких снега зимой не выпросишь!»

Писарь протянул атаману исписанный лист.

— Ага, — одобрительно буркнул тот, — приступим к наделам.

— С богом, — загудели все.

— Кхм–кхм! — кашлянул в кулак атаман, — Так, значит, земли от дороги до Бейсужка и от Бейсужка до первых хат, всего двести десятин, — приходской церкви!

— Добре!

— За речкой и до могил, всего двести десятин, — мне, за службу, как атаману.

— Добре! — поспешили поддержать его богатые казаки.

— Нехай будет так! — недружно загудели остальные.

А атаман читал и читал. За его землёй пошли наделы Ляшенко, Кравчины, братьев Хмельницких. Всем им достались ближние и большие паи, с лучшей землёй и выпасами. У них, как объяснил атаман, у каждого заслуги перед войском.

Бедноте досталась земля вёрст за пятнадцать — двадцать от станицы.

— Богатому черти детей колышут, — проговорил стоявший рядом с Ковалем казачок.

Пай Андрея был на буграх. Знал он, что, когда бывает засушливое лето, там не только пшеница, но и трава выгорает, ничего не растёт.

Он не выдержал. Раздвинув плечом стоявших, пробрался к столу. Кулаки гневно сжались.

— Так как же это получается? Атаману да таким, как он, ближняя да лучшая земля, а нам, сироме, дальняя, худшая… — Глаза его зло сверкнули. — Им по две сотни паи, а нам считанные десятины? Земля войсковая, а делят её без справедливости!

Все затихли. Дед Ляшенко приложил ладонь к уху. Один из братьев Хмельницких приподнялся, вытянулся вперёд. Кравчина от неожиданности открыл рот. А Коваль все выкрикивал:

— Богачам выпаса, а нам один будяк остаётся!

— А что вам пасти? — перебили его.

— Они сами пастись будут! — хихикнул старший Хмельницкий.

Сход зашумел:

— Правильно Коваль сказал! Жаловаться надо!

— Отписать обо всём войсковому начальству, пусть оно нас рассудит!

— Смутьян! — застучал палкой о землю дед Ляшенко.

А Кравчина, подскочив к Ковалю, ткнул ему кукиш, визгливо крикнул:

— А дулю тебе! Ишь, пановать думает!

Андрей взял его за шиворот.

— Уймись, кочет битый, — неожиданно спокойно пробасил он и, не торопясь, направился к дверям.

Глава IV

Май порадовал кубанскую степь первым тёплым дождём. В молодую листву оделись деревья, в буйный рост пошла трава, и мрачные, серые курганы покрылись весёлой зеленью. Ярким цветом расцвели воронцы, зажелтели иван–да–марья, а по речкам да низинам не по дням, а по часам поднимались сочный камыш да куга.

Слышно было, как хмельно и сладко дышит кубанская степь, вековая целина, ещё не тронутая сохой. Лишь кое–где распахали казаки крохотные латки–наделы, и на них зелёным бархатом пробились яровые.

Бледно–розовым цветом облиты в станицах яблони. Дурманящим ароматом напоминают казакам родную Украину.

Вот уже неделя, как вернулся из Петербурга Котляревский наказным атаманом. Впервые за все существование черноморского казачества не избирали кошевого. Наказал царь быть атаманом войска Черноморского Котляревскому — и делу конец.

Роптали казаки, многие из старшин выражали недовольство, да против воли царской не смели идти…

Вернулся Котляревский в Екатеринодарскую крепость спокойный, властный, ходил твёрдым шагом, гордо вскинув красивую седеющую голову. И глядя на него, никто не поверил бы, что этот решительный, уверенный человек в Петербурге не скупился на поклоны и заискивающие улыбочки.

Прежде всего два бочонка лучшей зернистой икры были отправлены во дворец нового фавори–та — сиятельного графа Аракчеева. Потом сам Котляревский явился к Аракчееву, преподнёс временщику дорогую кавказскую шашку в серебряных ножнах и такой же кинжал.

— Такое оружие, ваше сиятельство, надлежит носить только вам, — изогнулся Котляревский.

Сказал — и испугался. Не пересолил ли? Не примет ли временщик его слова как намёк на своё коварство и бездушие?

Но Аракчеев поглаживал прихотливый, тонкий узор на ножнах сабли, дышал на синеватый клинок и следил, как быстро исчезал след от дыхания.

— Благодарю, дорогой Тимофей Терентьевич, — проговорил временщик. — Прошу видеть во мне своего истинного друга и покровителя…

Через несколько дней Аракчеев представил Котляревского императору.

— Ваше императорское величество, — отвесив низкий поклон, взволнованно проговорил Котляревский. — Войско Черноморское радо служить вам верой и правдой, не жалея живота своего. Казаки границу зорко стерегут и турка да иного басурманина храбро бьют во имя вашей славы и оружия Российского…

Маленький, курносый человечек с надутым, недовольным лицом милостиво кивнул головой, и пудреная косичка, как крысиный хвостик, подпрыгнула на его парике.

Через два дня Котляревскому вручили всемилостивейший рескрипт о назначении его наказным атаманом войска верных черноморцев.

Исполнилась давнишняя мечта. Булава была в руках Котляревского. Но вместе с булавой пришли к нему многочисленные заботы, тревоги, неприятности.

•

Вторую ночь наказного мучила бессонница. Тимофей Терентьевич ворочался с боку на бок, поглядывал в окно. Блеклый рассвет робко пробивался сквозь мутное стекло, в открытую дверь тянуло предутренней свежестью.

На всю комнату раздавался храп жены.

Котляревский со злостью толкнул её.

— А, чтоб тебя лихоманка забрала! Рычишь, как лютый зверь!

Храп прекратился, но через минуту снова разнёсся по комнате.

Еле дождавшись рассвета, Тимофей Терентьевич вскочил, натянул сапоги и, наскоро умывшись, не завтракая, отправился в правление.

Шел не торопясь, обходя опасные ямы, в которых и верховому было по стремя, держался у плетней.

Дорогой проверил крепостные караулы, нашумел на вестового казака, задремавшего на лавке в канцелярии.

Вскорости стали сходиться писари. Пришел хорунжий, старший по канцелярии. Вытащив из‑под стопки бумаг исписанный лист, пробежал его глазами и, одёрнув мундир, направился к атаману. Вестовой успел шепнуть:

— Не в духах их превосходительство!

Скрип отворяемой двери оторвал Котляревского от окна.

— Тут жалоба на ваше имя от кореновских станичников, — протянул хорунжий плотный лист голубоватой бумаги, — Давно лежит. Без вас не смели разбираться.

— На кого жалуются?

— На атамана! Дележом земли недовольны. Да и об иных обидах пишут.

Взяв из рук хорунжего жалобу, Котляревский медленно изорвал её в клочки, швырнул на пол.

•

Приезд Котляревского огорошил и напугал кореновского атамана. О жалобе бедноты он знал, но никогда не думал, что сам наказной приедет разбирать её. Больше того, надеялся, что на жалобу в Екатеринодаре не обратят внимания.

Грозный вид Котляревского, казалось, не предвещал ничего хорошего.

— Слушайте, вы, горе–атаман! Как смели вы допустить, что всякая сволочь жалуется на вас, — едва переступив порог правления, принялся распекать наказной бледного, стоящего навытяжку атамана.

Сбросив черкесскую бурку, Котляревский ходил из угла в угол, нервно похрустывая пальцами. Время от времени он поглядывал воспалёнными глазами во двор, где казаки конвойной сотни, обрызганные грязью, рассёдлывали лошадей. Понемногу вокруг них собирались станичники.

— Я… — попытался оправдываться атаман, но Котляревский оборвал его.

— Э–э, что «я», — сморщился он как от зубной боли. — Коли не можете согнуть в бараний рог казаков, то какой вы, к чёрту, атаман? Грамотеи среди казаков завелись! Соберите станичников на сход!

Через час в правление собралась вся станица. Каждому интересно было, что скажет новый войсковой атаман.

Дождавшись тишины, Котляревский заговорил:

— Станичники! Почившая в бозе матушка–императрица послала нас на Кубань, чтобы мы верой и правдой служили престолу и отечеству, и за это жаловала она нас землёй и лесом. Государь–император, посылая меня атаманом, наказывал, чтоб войско наше силу свою не теряло.

— Добре! — выкрикнул дед Ляшенко.

Котляревский покосился на него, продолжал.

— А в чём наша сила? Сила наша в том, что мы друг за дружку должны стоять! А вот до нас дошла жалоба ваших станичников — жалуются они на атамана. Наделами недовольны. Так, спрашиваю?

— Так! — нестройно выкрикнуло несколько голосов.

— А я считаю, что не так! Поделена земля правильно. Вот ты как считаешь? — ткнул он пальцем в Ляшенко.

— Правильно!

— А ты? — палец наказного остановился на Хмельницком.

— По законам! — пробасил тот.

— А вот как ты об этом думаешь? — обратился он к Кравчине.

— Землю полюбовно делили.

— Брешете, хапуги вы! — выкрикнул кто‑то.

— Что, что? — повысил голос наказной, — Кто это сказал?

Никто не отзывался.

— Я говорю ещё раз, делёж земли, считаю, произведён по закону, — голос Котляревского стал резким. — Старшинам и справным казакам, у коих скота больше и кто заслуги перед войском имеет, законом определены большие земельные нарезы. А тем, кто будет смуту вносить, в нашем товаристве места нет. Гнать будем из своего войска! Вот и всё, что я хотел вам сказать. А теперь можете идти. Кто чем недоволен — останься.

Нахлобучивая папахи, один за другим выходили станичники из правления, растекались кучками по улице, обсуждая слова наказного.

Казачок с перебитым носом говорил Ковалю:

— Нашли кому жаловаться. Черт черту око не выколет…

А в правлении остались только Котляревский, станичный атаман и Кравчина, которому наказной приказал задержаться.

— Ну вот, и жалобщиков нет. Все довольны, — потёр руки Котляревский. — Теперь отдохнуть и в дорогу. Завтра еду в Усть–Лабу. Заночую у тебя, Григорий Дмитриевич. Не против?

•

Тимофей Терентьевич спал как никогда крепко. Пробудился он оттого, что кто‑то осторожно звенел посудой. Было уже светло. Через чуть приоткрытые веки наказной увидел молодую статную женщину.

«Жена Кравчнны! — догадался Котляревский. — Анна, кажется».

Не открывая полностью глаз, наказной любовался молодой казачкой.

Она кого‑то напомнила атаману. Котляревский ещё окинул её взглядом и вдруг вспомнил. Лет двадцать тому назад, под Варшавой, судьба забросила его к одному польскому пану, у которого была красавица дочь, Людвига.

«До чего же Анна похожа на Людвигу!» — подумал Котляревский.

Старое нахлынуло, разбередило душу…

«Людвига–Анна… Анна–Людвига», — мелькало в голове.

«Это не Людвига, это Анна, жена Кравчины», — отгонял атаман навязчивую мысль.

А глаза атамана уже ощупывали женщину.

Анна обошла стол и стала совсем рядом с ним, складывая грязную посуду на глиняное блюдо.

— Анна, — тихо окликнул Котляревский.

Она вздрогнула, повернулась к нему.

— А Григорий Дмитрия дома?

— Ушел куда‑то. — И тут же виновато добавила: — Разбудила я вас? Хотела тихо…

— Нет, Аннушка, я уже не сплю давно, тобой любуюсь. — Котляревский взял её за руку, силой притянул к себе. — Сядь!

Анна неловко отталкивала его.

— Ой, что вы!

— Расскажи мне, отчего невесёлая такая?

А цепкие руки уже клонили Анну к подушке.

— Пустите! — рванулась она.

Но он уже целовал её губы, лицо, все шептал: «Анна, Анна–Людвига…»

Они не заметили, как в приоткрытую дверь заглянуло искажённое гневом лицо Кравчины. Заглянуло и снова исчезло.

•

Анна не видела, как уезжал наказной, не слышала, как поздравил он хмурого Кравчину с производством в хорунжие.

Анна забилась в тёмном углу сарая, дала волю слезам.

В сарае едко пахло прелью, кони, отфыркиваясь, жевали овёс, нетерпеливо перебирали копытами.

Анна лежала ничком. Плечи мелко вздрагивали. Она не слышала, как в сарай вошёл Григорий, всматриваясь в темноту, снял с колка связанные вчетверо ремённые вожжи.

Бил он молча, с остервенением. Бил, пока она, обессиленная от боли и крика, не затихла в беспамятстве. Только тогда, повесив вожжи, вышел.

Анна очнулась оттого, что кто‑то горячим, шершавым языком лизал ей лицо. Не открывая глаз, протянула руку, погладила мохнатую спину собаки. Подумала: «Собака и та жалость имеет».

Пересиливая боль, со стоном села, провела ладонью по изорванной в клочья кофте. Рука стала липкой от крови. Попробовала прикрыть обнажённую грудь. Хотелось плакать, но слез не было. Вместо них накипала безнадёжная, горькая ненависть.

Стиснув зубы, подползла к стене. Ухватившись за столб, поднялась. От боли потемнело в глазах.

Рука нащупала вожжи. В голове мелькнуло: «Повеситься, чтоб не мучиться». Но тут же вдруг вспомнила Федора, вишнёвые зори над Кубанью.

Вспомнила на мгновение, и снова на душе пусто.

Отдернув руку от вожжей, она медленно, придерживаясь за стену, вышла во двор. От яркого солнца закрыла глаза, постояла и, шатаясь, как пьяная, пошла к колодцу.

Наклонившись над замшелой колодой, из которой поили скотину, она умылась холодной водой, напилась из бадьи и только после этого вошла в хату.

Глава V

Петом 1797 года возвращались черноморцы из персидского похода в родимые места. Неприветливо встретила их Кубань. Лето выдалось знойное, засушливое. Третий месяц не было дождя. Ночами гремел где‑то вдалеке гром, полыхала молния, а днём ослепительно сияли чистое небо и знойное солнце. Земля просила влаги. Она покрывалась змеиными трещинами. Желтела, выгорала трава, дикие груши роняли невызревшие плоды.

Скот изнывал от бескормицы и зноя. Ночами в кошарах раздавалось жалобное блеяние.

«Не предаждь нас в руце сухости», — молились казачки, выгоняя по утрам коров и овец.

Но, видно, в то лето гневен был бог на кубанскую землю. Пересыхали тихие степные речки, сладкий смрад стоял над лиманами от гниющей рыбы…

В первых числах августа миновали полки Усть–Лабу. Прошли крутым берегом Кубани, мимо Александровской крепости. Шли казаки, изнемогая от зноя, пропотелые и грязные. У многих на сумрачных, пыльных лицах струйки пота проложили причудливые бороздки.

— А что, Федор, — окликнул Дикуна Шмалько, — сдаётся мне, не радо нам начальство. Совсем не радо… Никто не встречает нас, навроде мы проклятые.

Откуда было знать черноморцам, что ещё в мае, когда Кордовский передал прибывшему из Петербурга Котляревскому письмо Чернышева, в котором тот писал о беспорядках на острове, вскипел новый атаман, строжайше повелел почёт полкам при встрече не оказывать, а главных зачинщиков по возвращении арестовать и повести над ними дознание…

Дикун поддакнул.

— Сукин сын Чернышев, укатил поперёд нас в Екатеринодар, верно, с доносом.

— Они с Котляревским за нас возьмутся.

— А ничего! Это не на Саре. Тут нас солдатами не запугают. — Дикун махнул рукой. — Хай им грец, со всеми. Давай споём лучше, Осип.

О полёты да полёты, черна галко,

Да на Дом рыбу исты, —

тихо запел Дикун, а Осип басом подхватил:

Ой, принесы да принесы, черна галко,

От Калныша висти!

К поющим присоединились Собакарь и Половой. Ефим, повесив на ружье свитку, шёл, насвистывая. На вороном жеребце, обгоняя колонну, пропылил есаул Белый.

— Что, пан есаул, парко? — насмешливо окликнул его Половой.

Белый бросил недобрый взгляд, хлестнул жеребца.

— Давай, давай, пыли! — крикнул вслед начальству Половой.

Поредели полки. Добрая половина казаков сложила головы на берегах Каспия. Не у одной матери выест горючая слеза очи.

Идут черноморцы оборванные, заросшие. Угрюмо смотрят по сторонам. Что может сулить казаку засуха?

Да и обокрали старшины казаков в походе. Казну войсковую переполовинили, провиант на сторону продавали.

— Что‑то мне сдаётся, что разойдутся казаки по куреням молчком и обид своих не выкажут, — заговорил Никита.

— Э, нет! Потребуем, чтоб нам наше вернули — деньги, провиант.

— Правильно, Дикун! Верно говоришь! — поддержало несколько казаков. — Если промолчим сейчас, то когда же своё возьмём? Под лежачий камень и вода не подтекает…

Шли Дикун и его товарищи и не чуяли, что почти в эти же часы в войсковом правлении уже решилась их судьба.

Прибывший в крепость двумя днями раньше Чернышев оговорил их перед начальством, и Кордовский, замещавший отбывшего на Тамань Котляревского, передал ему указание наказного атамана при удобном случае арестовать возмутителей.

•

Андрей выехал на ярмарку с вечера. Лошадь шла неторопливо, и он не подгонял её.

«Все одно к утру поспею». — думал Коваль.

Ярмарка открывалась у Екатеринодарской крепости.

В ящике, укреплённом позади хода, позванивали на ухабах косы–литовки да вилы — товар, изготовленный Андреем для продажи.

Над степью сгущались сумерки. Зажглись первые звезды. Андрей, разминая затёкшие ноги, пошёл рядом с ходом. Коренастый, широкоплечий, он шагал не торопясь, вразвалку, расстегнув ворот вышитой сорочки.

Катерино, Катерино,

Що ж ти наробила?

Степ широкий, край весёлый,

Тай занапастила! —

расстилался его ровный голос. В сонной степи терпко и густо пахло иссушенными солнцем травами.

Тридцать девятое лето встречал Андрей. Семья у него — он да жена. Вместе пришли на Кубань, вместе и радость и горе делили.

Трудились не покладая рук. А достатка не было. Всё больше в жизни горьких дней. Вот и в этот год, с того памятного схода, меньше стало у него работы. Забыли дорогу к его кузнице все станичные богатеи. Если что и требовалось сделать, возили в Усть–Лабу. А беднота, известно, плохие заказчики, бедняку кузница редко требуется. Но Коваль духом не упал, руки у него золотые. Наделал кос и вил, часть проезжему черкесу продал, а часть теперь на ярмарку вёз.

Лунный свет матово разливался по выжженной степи, под ногами похрустывала сухая трава.

В те прошлые годы, когда не было злой засухи, степь шумела белой пеной ковыля, пестрела горошком да клевером. В высокой траве, укрывавшей подчас даже верхового, водилось видимо–невидимо разного зверя и птицы, даже кони дикие встречались. А теперь иной была степь.

Лошадь пошла рысью. Андрей навалился на доску, лёг на устланное сеном дно. Он знал, что хорошо изучившая дорогу лошадь не собьётся с пути, и поэтому, спокойно глядя на звёздное небо, на широкий Млечный Путь, продолжал думать.

«А ведь атаман при случае припомнит мне тот сход, — пришло на ум. Вспомнил вдруг Леонтия. — Где‑то он сейчас? Да жив ли?»

На рассвете Екатеринодарская крепость огласилась многоязычным гомоном. В мягкую певучую речь малороссов вплетались гортанно–шипящие выкрики черкесов, привёзших из‑за Кубани на ярмарку лес, наборные пояса, кинжалы с насечкой, мёд и пригнавших овец.

— Вот это ярмарка! Что в самих Черкассах! — воскликнул Андрей, когда лошадь, не погоняемая хозяином, остановилась рядом с гончаром, торгующим расписными глиняными кувшинами.

Да и было чему удивляться! Тут и колеса разных размеров, и густой дёготь в бочках, рядна, развешанные опытной рукой торговца, и чёботы из доброй юфты. В стороне выстроились мешки с кукурузой, привезённой из‑за Кубани, висели венки лука и чеснока.

Андрей оставил телегу и, проталкиваясь сквозь толпу, первым делом отправился в скотный ряд.

Ржали пригнанные ногайцами кони, мычали коровы и телки, блеяли овцы.

Потолкался Коваль, приценился. «Может, и куплю», — подумал он, обходя со всех сторон телку.

Вышел из скотного ряда, пошёл дальше.

У разложенных на прилавках монист и медных колечек толпились местные красавицы, в расшитых кофтах и широких в оборку юбках. Тут же парни, приехавшие со всей Кубани и забывшие о хозяйстве при виде тёмных глаз да длинных кос.

Черкес, купивший штуку сукна, дожидался товарища, азартно торговавшегося с купцом–московитом. Купец то откладывал свой железный аршин, то снова брался за него, и в эту минуту его проворные пальцы мотали ситец на аршин так, что, казалось, готовы были сделать из аршина материи целых два.

Рыбники вывесили тарань вяленую, балыки, рыбец и шемаю прошлогоднего засола. Рыбы превеликое множество, да вся отборная, одна другой крупнее и на солнце от жира блестит, светится.

Неподалеку от рыбного ряда чумацкие возы с солью. Круторогие волы лениво жуют сено. Два чумака прямо с воза цебарками отмеряют крупную грязновато–серую ачуевскую соль.

Шинкарь бойко торгует горилкой и немудрёной закуской. Тут же, рядом с шинком, сморённый хмелем, спит богатырского сложения казак. Два других сидят рядом в обнимку и беседуют чуть ли не на всю ярмарку.

— А что мне жинка? — говорит один другому заплетающимся языком. — Чи я не казак?

— Через их, вражьих баб, и казак не казак! — басит другой.

Протиснувшись в людском потоке, Коваль подошёл к крытой палатке, залюбовался цветастыми платками. Хозяин платков, черноусый и важный, упёршись тугим животом в стойку, жаловался другому купцу:

— Думал этим летом в Нижний податься, да в губерниях неспокойно, мужики пошаливают.

И вдруг откуда‑то донёсся крик:

— Идут! Казаки с походу вертаются!

— Идут! Наши идут! — подхватили женские голоса.

Народ с ярмарки хлынул навстречу казакам. Даже многие купцы покинули свои места.

— Казаки идут! Вернулись из похода!

Молчат колокола на войсковом соборе, не палят крепостные пушки. Словно старшины и не видят полки, возвращающиеся из тяжёлого похода.

Запыленные, уставшие, подошли черноморцы к Екатеринодару, вступили в крепость. Услышав о возвращении казаков, сюда же на майдан, покинув ярмарку, спешили станичники. Отовсюду неслись дружеские приветствия, радостные восклицания:

— Василь! Ты ли это?

— А–а, кум!

-— Здорово, сосед. Живой, здоровый?

— А що казаку зробится!

— Как там мои?

— Живут, хлеб не жуют, бо нет его.

— У меня там все живые?

— Придешь, посчитаешь!

Ряды расстроились, перемешались. Расспрашивали о жизни в станицах, и часто вместо ответа станичники отводили глаза в сторону.

За спиной Дикуна кто‑то спросил:

— Что‑то Малого не вижу. Сгиб, что ли?

Федор обернулся. Вытянув шею, по толпе рыскал глазами Кравчина.

— Нет Леонтия, — ответил кто‑то.

— Царство ему небесное… — Кравчина облегчённо вздохнул.

У собора казаки выстроились по сотням. Чуть в стороне тесной кучкой стояли старшины с Чернышевым. К ним подошло несколько куренных атаманов.

Начался благодарственный молебен. Над притихшей площадью разносился сочный голос протоиерея, ему вторил бас дьякона. Федор размашисто крестился, а из головы не выходила Анна. Полтора года прошло. Это были тяжёлые, трудные годы. Все это время старался он не вспоминать об Анне, выбросить её из сердца. И кажется, утихла боль. А увидел Кравчину, и снова заныла старая рана… Опять встаёт в памяти Анна, такая, как раньше была: улыбчивая, ясная. Припомнил, как после свадьбы Анны мать утешала его…

Очнулся Федор только когда протоиерей, заканчивая молебен, пропел:

— О здравии живых тебя, господи, хвалим!

— Хвалим! — подхватили дьякон и хор.

— Царствие небесное убиенным и умершим!

— Царствие небесное!

Высоко подняв крест, протоиерей Порохня осенил им казаков. Выступили вперёд полковники, положили на крытый алым сукном стол перначи, свернули войсковое знамя. Расправив плечи, к строю приблизился Кордовский.

— Славные черноморцы! Вы исполнили свой долг, не нарушив присягу. — Полковник пожевал ус. — Своими подвигами вы ещё раз покрыли знамя отцов наших славой и почётом. Государь вас не забудет. Он помнит о вас, о ваших подвигах ратных, о службе вере и отечеству нашему…

— Речист пан полковник, — вполголоса проговорил Ефим.

Кто‑то из казаков выкрикнул:

— А довольствие нам за службу отдадут?

Гул одобрения прокатился по площади. Лицо Кордовского передёрнулось.

— Господа есаулы, разводите казаков по куреням и станицам! — зычно скомандовал он.

— Как так? — разом закричали несколько человек. — Без довольствия?

— Не выйдет! Некуда нам идти! В хатах один ветер гуляет!

Строй нарушился. С криками казаки тесным кольцом окружили старшин.

— Дети наши голодные!

— Придем домой, а там есть нечего!

Чернышев, сверкая глазами, ухватился за саблю. Побледневший Кордовский уговаривал:

— Разойдитесь, панове–добродию! Разойдитесь! Не поднимайте шум!

— Не пойдём мы в курени, пока не удовольствуете нас!

Вперед пробрался Дикун, оглянулся на товарищей, снял шапку и поднял её в вытянутой руке. Шум постепенно смолк.

— Казаки никуда не пойдут, — твёрдо проговорил Федор, глядя в глаза Кордовскому. — Пусть выйдет к нам его высокоблагородие Котляревский и выслушает наши жалобы.

— Смутьян! — рванулся к Дикуну Чернышев, вытаскивая из ножен клинок. Но чьи‑то крепкие руки ухватили его, удержали.

— Опять пугаешь, полковник! Гак мы пуганые. А с огнём не балуй. Пока добром просим, своё просим, — бросил Федор Чернышеву и, обращаясь к Кордовскому, продолжал: — Мы жить по–людски хотим, а нам они не дают, — и Дикун кивнул в сторону старшин и куренных атаманов.

— Правильно! — поддержали его казаки.

Многие из них втыкали пики в землю, складывали мушкеты на вытоптанную траву.

Майдан задвигался, забурлил. Казаки начали расходиться по широкой площади, располагаясь лагерем у собора. Заполыхали костры.

Кордовский, Чернышев, а за ними и другие старшины незаметно исчезли.

К Дикуну пробрался довольный Собакарь.

— Ну, Федор, теперь нам от своих слов возврата нет. Стоять будем до последнего. Брешут, отдадут.

Подошли Шмалько и Половой.

— Ишь как попервоначалу Кордовский мягко стлал, да жёстко спать было бы, — пробасил Осип. — Стоило разойтись, поодиночке они нас за грудки взяли бы.

— Старшины, что те хорьки, — пояснил Ефим. — Хорек как залезет в курятник, так попервах зловонный дух выпустит, чтоб куры на сидале почуманели. А как почуманеют да попадают, тут хорёк и пьёт их мозги.

— Самое главное — держаться один за одного, — сказал Дикун. — Давайте отправимся по майдану да поговорим с людом.

— Правильно! — кивнул Собакарь. — Чтоб, значит, все одной верёвкой были связаны. А народ нас поддержит, обязательно поддержит!

•

Эту ночь Федор спал тревожно, часто просыпался. Голову сверлила мысль: «Что делать дальше?» Не раз вспоминал Леонтия: «Был бы рядом, может, что и посоветовал».

Накануне казаки твёрдо решили стоять на своём и дружно добиваться, чтобы все полагающееся довольствие было выдано им сполна. Кое‑кто заговаривал даже, что пора, мол, и земли кошевые поделить по справедливости. Но это были только отдельные, нестройные голоса. Масса казаков встретила их одобрительно, но настороженно — уж слишком смелыми они казались.

А говорить с начальством, с наказным атаманом и старшинами казаки всем миром поручили Дикуну и Собакарю.

Небо светлело. Зазвонили к заутрене. Екатеринодар пробуждался. Звенели ведра у колодцев. Из огороженных плетнями дворов хозяйки выгоняли в стадо скотину. Пришел в движение и казацкий стан. За крепостным валом нарастал гул пробуждавшейся ярмарки.

Накинув на плечи свитку, Дикун направился туда, на ходу переговариваясь с казаками. Он обратил внимание на то, что в лагере, кроме участников похода, появилось много новых, пришлых.

Немолодой казак, сдвинув папаху на затылок, пел:

Ой, що там за шум учынывся,

Що комар та на муси оженывся!

Выйдя за крепостные ворота, Федор сразу же окунулся в людскую толпу. Приехавшие изо всех станиц казаки и закубанские черкесы, купцы и перекупщики торговались, толкались, шутливо переругивались. Дикун высматривал васюриицев — не терпелось узнать, как там дома.

— Эгей, Федька, — услышал он.

К нему проталкивался Терентий Тронь.

— Сосед, здоровый, вернулся? Не гадал, что встречу!

Терентий дружески хлопнул Федора по плечу.

— Как видишь, целый, — усмехнулся Дикун.

Они выбрались из толпы.

— Что дома? — спросил Дикун. — Мать как?

Тронь махнул рукой и отвернулся.

— Ты чего?

— Померла твоя мать…

— Померла?

Тронь неловко топтался на месте.

— Еще зимой. С голодухи преставилась… Старая была. Да ты не жалей, — похлопал он Дикуна по плечу. — Она своё пожила, а хворую и к работе негодную кто задарма кормить станет?

Федор сник. Только и сказал:

— Прощевай, сосед!

— Постой, Федька! Ты, случаем, за службу грошей не получил? Там причитается с тебя за десять фунтов мучицы… Матери я как‑то давал…

Федор, не глядя на Троня, бросил:

— Рассчитаюсь.

Не замечая больше ничего, Дикун повернул в крепость.

«Мать родная! — стучало в голове. — Наказывала, чтоб берег я себя, встречи хотела, ждала.

С голоду померла! А напротив атаман живёт, Баляба проклятый. Что ж он, куска хлеба пожалел? Батько за него жизнь отдал…»

Дикуну хотелось плакать — открыто, не стесняясь. По–ребячьи прижаться к материнскому плечу и выплакаться. Но никого близкого, родного у него не осталось на целом свете. Ни батьки, ни матери… Ни Анны…

И Федора охватила ярость. Добраться бы до жирной шеи атамана Балябы, до его горла и давить, давить до того, пока остекленеют рачьи глаза и обмякнет жирное тело. А потом встретить Кравчину — и с ним сделать то же… Да и всех старшин, всех их — тоже передушить бы.

У войскового правления его окликнули Собакарь, Шмалько и ещё два казака:

— Пойдем к Кордовскому! Думают ли они нам наше довольствие отдать?

Пропустив вперёд других, Собакарь положил руку Федору на плечо:

— Что ты сник?

— Мать померла… С голоду померла, — сдавленным голосом ответил Дикун.

— Да, нелёгкое горе, что и говорить, — вздохнул Никита. — Но крепись, брат. Я вот тоже ещё не ведаю, как там мои.

— У тебя, Никита, хоть семья есть, а я совсем один.

Никита нахмурился.

— Человек только тогда один остаётся, если его люди, как волка–одннца, от себя прогоняют.

Казаки вошли в правление.

У Кордовского сидели Чернышев и приехавший из станицы Степан Матвеевич Баляба.

При виде Балябы у Федора потемнело в глазах. Стараясь не смотреть на него, Дикун хрипло спросил:

— Пан полковник, когда отдадут нам наше довольствие?

Кордовский поднялся.

— Расходитесь по станицам, а довольствие выдадут позже!

Один из казаков с усмешкой протянул:

— Пока дождёшься кныша, вылезет душа!

— Нет, пан полковник, ты не обещай, сейчас отдавай. А ещё требуем мы созвать круг. Недовольны мы своими старшинами и атаманами. По их вине в станицах бедноте всякие обиды чинятся. А Котляревский видеть того не желает. Навязали нам его в кошевые.

— Смутьян! Кто дал тебе право поносить его высокоблагородие? — ударил кулаком по столу Чернышев. — Тимофея Терентьевича сам государь назначил атаманом!

Федор шагнул к Чернышеву, оборвал:

— Твое дело телячье, полковник. Сиди и не рыпайся! И атамана нам никто не назначал. Брешете вы все. Сами вы Котляревского выдвинули, чтоб он вас покрывал! Идемте отсюда! — повернулся он к казакам. — У этих живодёров добром своего не возьмёшь!

Казаки направились к двери. Уже с порога Осип обернулся, погрозил Чернышеву кулаком:

— Погоди, с тебя‑то мы ещё за все спросим. Не забыли, как ты купцам наш провиант продавал!

Чернышев густо покраснел, но заставил себя презрительно усмехнуться.

После обеда в непокорные полки приехал Кордовский. Припекало знойное полуденное солнце. Не слезая с коня, полковник выкрикнул:

— Ну? Все ещё не расходитесь? — И подняв нагайку, пригрозил. — Смотрите, дождётесь!

— Хлопцы, смотри, какой храбрый, — делая удивлённое лицо, проговорил Половой. — Перестань, полковник, брехать на ветер — ты же не наш кутько!

Лицо Кордовского налилось кровыо.

— Пся крев, — еле слышно прошептал он.

— А что, — подмигнув казакам, насмешливо продолжал Ефим, — Истинно брешет, как у моего деда кобель брехал. Тот тоже попервах не гавкал, откинет хвост и спит. Так дед взял и сунул ему под хвост горящее полено. Кобель как взвоет, да по двору, а хвост дымит. С того дня кобель денно и нощно на ветер брехал, точь–в-точь как сейчас полковник.

— Хамы! Бунтовщики! — взорвался Кордовский и, подняв коня на дыбы, поскакал из крепости.

— Ого! — рассмеялись казаки. — Половой Кордовскому тоже под хвост полено сунул…

•

Наказной атаман Котляревский был в те дни на Тамани. Он проверял таманское укрепление, а на обратном пути собирался осмотреть крепость Копыл[2]. По дороге в Копыл и разыскал атамана полковник Великий. Загнав двух лошадей, без конвоя, скакал он день и ночь.

Известие о бунте не на шутку встревожило Котляревского. Взяв полсотни казаков из укрепления и сопровождаемый конвойной сотней, он немедленно отбыл в Екатеринодар.

Покачиваясь на подушках мягкой рессорной тачанки, Котляревский думал о случившемся. На душе было тревожно:

«Как отнесутся к этому в Петербурге?»

Худощавое, загорелое лицо Котляревского было угрюмо.

«Что же это? Ведь на старшин руку подняли! На власть! Казнить таких!»

Но он был твёрдо уверен, что достаточно его присутствия и бунтовщики выдадут зачинщиков, покорятся. Не знал Котляревский, что весть о вое стании полков уже донеслась до многих станиц и голытьба поодиночке и отрядами спешила в Екатеринодар…

Остались позади низовья Кубани. Дорога пошла через плавни. По обеим сторонам стеной стоял камыш. Кое–где сквозь густые заросли еле заметные пролегали кабаньи тропы. Изредка открывались блюдца воды. Вот с одного из них поднялась стая гусей, гогоча, опустилась где‑то в глубине камышей. В плавнях жизнь шла своим ходом. Царство диких птиц и зверей жило по своим извечным законам.

Казаки ехали осторожно. На границе особенно ухо надо держать остро. А зазеваешь, так обовьётся вокруг шеи тугой аркан, продадут казака на галеры в далёкую Туретчину…

Кони тревожно фыркнули, рванули постромки.

— Либо волка, либо человека почуяли, — встревожился Великий.

Он боязливо оглянулся на охрану. Полковник не доверял теперь и отборной атаманской сотне. Глаза пробежали по пригнувшимся к косматым гривам всадникам. Высокие папахи, мрачные, угрюмые лица. Ни улыбки, ни разговоров.

«С виду все хорошие, а кто их знает, что у них в головах? Может, и они такие же, как те?»

Миновали Ивановскую. По правую руку остался курган–могила, прозванный казаками «Дывным». На его вершине маячил сторожевой разъезд.

К обеду были в Марьянской. Тачанка остановилась у станичного правления — низкого здания с плохо выбеленными стенами.

— Слезай! Ослабь подпруги! — громким, зычным голосом подал команду есаул.

Котляревский спрыгнул с тачанки и направился в правление. Оттуда уже спешил станичный атаман— дюжий, седоусый сотник. Одет атаман был в старый вылинявший малиновый кунтуш и синие шаровары. Битое оспой лицо стало тоже малиновым, чуб и седые усы вымокли от пота и обвисли. За ним шагали старики, распаренные жарой и хмельным чихирем, к которому они прикладывались, ожидая наказного.

Гулким басом атаман доложил, что в станице «все, слава богу, в порядке, только десяток казаков и один урядник ушли в Катеринодар к смутьянам».

Лицо Котляревского передёрнулось. Он с раздражением взглянул на тронутый молью, пропотевший малиновый кунтуш атамана и почему‑то подумал: «Должно, шарпанул этот кунтуш где‑нибудь в панском имении, когда ещё запорожцем был!»

Кивнув головой, наказной нахмурил брови и приказал побыстрее напоить коней, а людям поднести по чарке вина и мяса с хлебом. Сам отказался пройти на атаманское подворье, а пообедал, сидя в тачанке, жареной гусятиной. Неутомимо скрипел колодезный журавель. Казаки быстро заменили упряжку в тачанке.

И вскоре она уже была за станицей. За ней рысил на уставших лошадях конвой.

Перевалило за полдень. Степь томилась от зноя и казалась вымершей, только в белесой синеве трепетал неугомонный жаворонок, да иногда, сквозь глухой конский топот, раздавался жалобный крик перепела:

«Пить–пить!»

Издали показались вал и плетень Елизаветинского кордона. Котляревский велел ехать шагом, окликнул есаула:

— А ну, есаул, узнайте, что на кордоне.

Есаул молодецки поднёс к папахе ладонь с повисшей на руке нагайкой, козырнул и, объехав тачанку, поскакал к кордону. Минут через десять он вернулся в сопровождении войскового старшины Гулика.

— Мокий Семенович! — обрадовался Котляревский, когда Гулик, соскочив с коня, грузно зашагал к остановившейся тачанке. — Как вы очутились здесь, какими судьбами?

Тот, горько улыбнувшись, передёрнул плечами.

— Вынужден был искать вас…

Старшина покрутил головой.

— Ох, что там заварилось! Боже мой! Вчера целая толпа подступила к правлению. Ругательные слова кричали на всех старшин и на вас тоже. Оружием угрожали. А всех их подстрекали к тому Дикун, Собакарь, Шмалько и Половой. На беду, ярмарка сейчас, и многие казаки к смутьянам перекинулись.

Котляревский молчал.

Великий растерянно переводил взгляд с Гулика на Котляревского, с Котляревского на Гулика.

— В Екатеринодар вам ехать нельзя, объезжайте его стороной и направляйтесь в Усть–Лабу, — посоветовал Гулик. — Там генерал–майор Спет с Суздальским полком. С ним и приходите, чтоб сила была за плечами.

Котляревский отрицательно покачал головой.

— Нет, Мокий Семенович! Попробую уговорить… Плохо, коли в наши, казачьи, дела придётся солдат впутывать.

•

О том, что происходит в Екатеринодаре, Котляревский понял ещё у въезда в поселение. Ворота крепости были раскрыты настежь, и там бурлила беспокойная, шумная толпа. Встречные казаки шапок не снимали, недобро косились на конвой.

Не заезжая домой, наказной направился прямо в крепость, где расположились восставшие полки.

— Подождите, — шептал он. — Это вам даром не пройдёт!

Котляревский решил любой ценой погасить вспышку недовольства. Во всём случившемся винил он только Кордовского и полковников, ходивших в персидский поход. «Одни заворовались, меры не знали в своём сребролюбии, а другой гибкости не проявил. Надо было дать казакам хоть часть довольствия — и бунта бы не было, — думал Котляревский. — Пусть бы только разошлись по домам, а там всех зачинщиков поодиночке б взяли…»

Дробно постукивая копытами по сухой, как камень, дороге, кони внесли коляску в крепость и, не сбавляя хода, покатилась к майдану.

«Как себя вести с бунтовщиками? — размышлял наказной. — Обещать, что будет по–ихнему? Грозить? Эх, Головатого бы сюда! Умел старый лис с казаками ладить…»

Он представил себе, как поступил бы покойный Антон Андреевич на его месте. Конечно, он пришёл бы к казакам один, без конвоя, невозмутимо посасывая старую люльку. Присел бы с казаками в тени, угостил бы их своим табачком, поговорил бы просто, задушевно. Вспомнил бы совместные походы на Туретчину…

«Это был бы самый правильный способ справиться с бунтом!» — решил Котляревский.

Но не было у него умения запросто, дружески беседовать с простым народом, не было и желания понять нужды казаков-«холопов», «быдла», как он мысленно их называл.

У самой толпы ездовой осадил разгорячённых коней. Тачанку со всех сторон окружили казаки. Котляревский, не сходя на землю, встал, окинул толпу холодным властным взглядом.

— Чего вы хотите, казаки? Почему не расходитесь по хатам? Или не надоела вам походная жизнь? Или по семьям не соскучились?

— О чём заговорил! У нас, пан атаман, жизнь походная в печёнках сидит! Да только за ту жизнь нам вместо спасибо дулю показали! — ответил за всех Ефим.

— Правильно Половой говорит. Отдай довольствие! — зашумела толпа.

— Довольствие вам сегодня же выдадут, и немедленно расходитесь по станицам!

— Ото добре! Так бы давно! — закричали остальные голоса.

— Э, нет! — Вперед пробился высокий казак с орлиным носом и чёрными усами. — Э, нет! — повторил он. — Л ежели мы в походе не были, а не меньше ихнего настрадались, так кто ж наши обиды выслушает?

— Верно, Панасенко!

— Землю по справедливости делите!

— Леса всем поровну, а не только старшинам!

— Не разойдемсь! — ревела толпа.

— Добудем правду–матку, шо старшины ховают!

— Не уйдём, пока всего не добьёмся!

— Тише! — поднял руку Котляревский. Шум постепенно затих. — Как я могу запомнить всё, что вы кричите? Сие по–хорошему на бумаге изложите и в правление подайте. Мы разберёмся. — И не выдержал, повысил голос: — А вы добром расходитесь, чтобы худа не вышло!

— Не грози!

— Погоняй отсюда!

— Ты панские замашки брось!

Какой‑то казак в драной свитке заложил два пальца в рот и свистнул так пронзительно, что испуганные кони чуть не выломали оглоблю.

— Пошел! — подтолкнул Котляревский ездового.

Кони с места перешли в рысь.

Едва коляска скрылась за куренными строениями, как кто‑то из казаков выкрикнул:

— Письменно жалобу подать!

— А где Дикун?

— А вон они!

Один из казаков указал на протискивающихся сквозь толпу Федора, Осипа и Никиту.

— Где вы ходите? Тут Котляревский приезжал! Давайте жалобу писать! Грамотеи есть?

Откуда‑то сбоку, от правления, вывернулся маленький, щуплый казак с чернильницей в руках.

— Жалобу так жалобу.

Он устроился на крыльце войскового правления, разложил бумагу, открыл чернильницу и почистил перо о свои спутанные рыжие патлы.

— Бумагу бы другую надо! — Казак–грамотей покачал головой. — Гербовую, орлёную!

— И такая пойдёт! Пиши!

— Жалоба атаману войска Черноморского от всех казаков, — вывел добровольный писарь.

Кто‑то добавил:

— От всех казаков, бывших и не бывших в походе!

— Дописываю! — Перо снова заскрипело.

Со всех сторон посыпалось:

— Жалуемся на своих атаманов. Они незаконно нас на кордоны отправляют, а кой‑кто откупается от службы!

— Довольствие за поход нам не выдали, а старшины и полковники провиант продали и деньги себе взяли!

— Не все сразу, не успеваю писать!

К писарю протиснулся Коваль.

— Пиши! Землю делят не по справедливости!

Не успел Андрей отойти в сторону, как другой казак уж подсказывал:

— Запиши: старшины лес рубят, а до нас только щепки долетают!

— Они суконные свитки носят, а мы задом светим!

— Попановали старшины, и годи!

— Допиши! Хай прогонят всех атаманов, новых будем выбирать!

Пот мелкими каплями стекал по лицу писаря, он не успевал вытирать его.

— Кончил, господа казаки! — наконец проговорил он.

— Писал писака, а читать будет собака, — пошутил один из казаков.

— Кто жалобу вручит?

— Дикун и Шмалько!

— Да пусть скажут, что не разойдёмся, покуда жалоба без ответа будет!

— Верно! Бери бумагу, Дикун!

•

Котляревский встретил Дикуна и Шмалько сдержанно, холодно, но вежливо. Прочитал жалобу, повёл плечами:

— Довольствие вам выдадут, а остальное в жалобе считаю написанным без основания. Так и передайте казакам. И ещё, — он прошёлся по канцелярии, — в последний раз говорю: добром расходитесь. А вам, Дикун и Шмалько, мой совет — вы первые начали смуту, вам первым и кончать ее…

Ни с чем вернулись на майдан Федор и Осип, передали ответ наказного.

Расшумелись ещё больше казаки:

— Тут будем стоять, не разойдёмся!

— Брешет, мы по справедливости жалуемся!..

— Душу из старшины вытрясем, а своего добьёмся!..

На четырнадцатый день бунта Котляревский действовал решительно. Вызвав Кордовского, он приказал арестовать Дикуна и Шмалько.

Выполнять распоряжение атамана приказано было полковнику Чернышеву, майорам Чепеге и Еремееву, поручику Шелесту и прапорщикам Голеновскому и Аксентьеву. В помощь Чернышеву Котляревский с умыслом выбрал людей, присланных из Петербурга, казачеству не знакомых. Они, по мнению атамана, будут действовать смело. Чернышев пытался увильнуть от неприятного поручения, но Котляревский прикрикнул на него:

— Сами разозлили казаков своими неподобающими делами, а теперь за чужие спины хотите схорониться!

Шли молча, и только на майдане Аксентьев шепнул Голеновскому:

— Что‑то нет у меня веры, что кончится это добром…

Уже перевалило за полдень. Многие казаки ушли на ярмарку, а большинство, разбившись на кучки, сидело в холодке.

Заметив вооружённых офицеров, казаки прекращали разговоры, поднимались, шли за ними. Шум на майдане стихал.

— С чем пожаловали? — спросил кто‑то из толпы.

Ему никто не ответил.

Дождавшись, пока все утихнут, Чернышев вызвал:

— Дикун, Шмалько!

Раздвигая казаков, Федор и Осип подошли к полковнику. Глядя Чернышеву в глаза, Дикун спросил:

— Что скажешь, полковник?

Все замерли.

— За подстрекательство к бунту распоряжением атамана войска вы арестованы, — объявил полковник. — Взять их под караул.

Аксентьев и Шелест рванули из ножен шашки, стали по бокам арестованных. Казаки взволновались:

— Наших берут!

— Не допустим! Мало они настрадались!

Кто‑то отчаянно, с надрывом выкрикнул:

— Бей старшин!

— Бей! — подхватили другие.

Толпа ринулась вперёд. Подмяли Чепегу. Майор Еремеев потянул саблю, но Шмалько ударом кулака сбил его с ног. Еремеев, крякнув, мешком осел на землю. Шелест, пятясь, отбивался шашкой от наседавших казаков. Кто‑то, зайдя сбоку, ударил его тупым концом пики по голове. Шелест упал. Аксентьев успел нырнуть в войсковой собор.

— Гляньте, Чернышев‑то! — крикнул Собакарь и погнался за убегавшим полковником.

Тот был уже на ступеньках войскового правления, как Никита с силой ударил его пикой. Полковник, взмахнув руками, свалился на ступеньки. Кровь тёмным ручьём потекла вниз, впитываясь в горячую землю.

Прапорщик Голеновский успел запереться в караулке. В единственный оконный проем высунул ствол пищали. Раздался выстрел.

Толпа отхлынула. Ствол скрылся, но сейчас же высунулся вновь.

— Там пищали заряженные! — закричал кто‑то.

Несколько казаков, зайдя со стороны, нажали на дверь. Сбитая из толстых дубовых досок, она не поддавалась.

— Смотрите, как откроется, он в вас и выпалит, — снова раздался предупреждающий голос.

— Слушай! — закричали казаки. — Выходи подобру, лучше будет!

Голеновский не отозвался.

Казаки начали совещаться.

— Запалить его! — предложил кто‑то.

— Верно! — подхватило несколько голосов. Все бросились за камышом, сложенным невдалеке.

Их остановил Собакарь.

— Сушь такая, все пожаром пойдёт!

Посмотрев в сторону караулки, Дикун проговорил:

— А мы его попробуем по–иному.

Незаметно для Голеновского он прокрался вдоль вала к караулке и затаился за углом. Бесшумно, шаг за шагом продвигался Федор к окну. Казаки наблюдали за ним. Голеновский, видимо, тоже догадывался, что нападавшие что‑то замышляют. Ствол пищали беспокойно поворачивался то в одну сторону, то в другую, нащупывая цель. Когда до окна осталось не больше шага, Дикун прыгнул и с силон рванул обеими руками за ствол. Грянул выстрел, и выдернутая из рук Голеновского пищаль отлетела в сторону. Не давая прапорщику опомниться, Федор прыгнул в окно и своим телом вышиб тяжёлую раму. Сбив Голеновского с ног, он виском ударился о дубовую стойку нар. В голове зазвенело. Хрипло выкрикивая ругательства, прапорщик потянулся к пищали. Но в окне показались ещё два казака. Один из них открыл дверь. Ворвавшаяся толпа вытащила Голеновского из караулки и, раскачав, бросила на поднятые пики.

— Котляревского! Идем к Котляревскому! — выкрикнул Дикун. Н казаки хлынули в правление. Но атамана там уже не было.

— Идемте к нему до дому! Поглядим, как живёт пан наказной! Пусть гостей принимает! — И толпа, выкатившись из крепости, обрастая по пути казаками, приехавшими на ярмарку, устремилась к дому наказного.

Затрещали выбитые ворота, гомон наполнил Двор. Зазвенели стекла. Казаки обыскали все подворье, но Котляревского нигде не было. Не нашли никого и из семьи атамана.

— Где ж он, бисов сын?

— Да чего вы его тут ищете? Тут же нет! — крикнул кто‑то из вновь вбежавших во двор.

— А ты что, Андрей, знаешь, где атаман?

— Сбежал! Сам видел… С ним Кордовский и Баляба.

— От так атаман! Что кот шкодливый.

— Какой он к чёрту атаман. Он мне такой атаман, как тебе султан турецкий батько!

— А ну, давай на круг! Кошевого и старшин себе выберем! — предложил один из казаков.

— На круг! — и толпа устремилась в крепость.

Заполнив майдан, стуча об землю пиками и пищалями, стали казаки кругом, как стояли ещё деды их на Сечи, закричали:

— Кого кошевым выберемо?

Несколько казаков выкрикнуло:

— Дикуна! Дикуна!

— Молодой ещё! — заартачились станичники, — Не желаем! Чуприну кошевым!

— Не хотим Чуприну! — закричали другие казаки. — Дикуна хотим!

— Чуприну!

— Дикуна!

Выбрав время, когда толпа на какую‑то минуту приумолкла, Собакарь предложил:

— Ни того, ни другого! Повременим с кошевым. Дело терпит!

Толпа опять зашумела.

— Правильно! Зачем нам кошевой!

— Та хиба ж не знаешь? Нашему Луки и черт с руки!

Казаки рассмеялись. Кто‑то снова выкрикнул:

— Собакарь дело сказал. Пока повременим с кошевым!

— Давайте только старшин выберем!

— Ладно, хай будет по–вашему!

— Дикуна войсковым есаулом!

— Оце добре, по его зубам!

— А он что, кусал тебя?

— Войсковым есаулом Федора! — дружно поддержали все. — Пусть командует до кошевого над нами!

— Доверяем!

— Шмалько войсковым пушкарём! Он пушкарь добрый!

— Согласны!

— А кого полковником на меновой двор?

— Как кого? Собакаря! Справедливей его нету!

— А соль не пропьёт?

— Да нет, он горилки в рот не берет.

— Пока не подносят.

— Собакаря полковником! Собакаря!

— Какого чёрта новые старшины в круг не выходят?

— Выходите в круг! Кажитесь товариству!

Когда вновь избранные старшины, скинув шапки, вышли в круг и, кланяясь на все стороны, стали благодарить за доверие, какой‑то старый казак набрал пригоршни пыли и посыпал им головы.

— Так, так, — смеялась толпа, — пускай не зазнаются, а то разом скинем… Пускай помнят запорожский обычай!

•

Неподалеку от дороги, ведущей из Екатеринодара на Кореновскую, расположен один из хуторов полковника Кордовского. Сколько ни окидывай взглядом широкую степь— -кругом земли пана полковника: тридцать десятин под яровыми, а все остальное— выпасы. Для такого хозяйства выпасов много требуется. Лошадей у Кордовского больше сотни пар, коров три десятка, отара овец да полторы сотни ульев…

На хуторе, кроме управляющего и старого пасечника, пять работников. С ними вместе живёт и Митрий. Так и приписали его под этим именем в войске.

За два года узнал Митрий жизнь казачью, осмелел, исчезла прежняя робость, с которой стоял когда‑то перед Степаном Матвеевичем.

Известие о бунте дошло до хутора не сразу. Рассказали о нём возвращавшиеся с ярмарки казачки. Ехали они в станицу без мужей.

— Мы их там оставили, хватит им за юбки держаться.

Как‑то в полдень, укрывшись под навесом, Митрий чинил сбрую. Она была твёрдой, как железо, и швайка с трудом прокалывала её.

На хуторе в этот час находились управляющий, пасечник да Митрий. Остальные работники были в степи.

Под навес пришёл дед–пасечник — маленький, щуплый, в соломенном бриле. Присел рядом и, глядя в пыльную степь, стал жаловаться на засуху, на плохой взяток.

— Не с чего моим кормилицам сладкий сок брать, все цветики сохнут, — вздыхал дед. — Прямо беда!

— И как ты, дед Афанасий, пчёл не боишься?

Старый пасечник добродушно рассмеялся:

— А чего их бояться? Пчела доброго человека не тронет. А кто к улыо со злой думкой идёт, того она духом чует… Пчела тварь божья… — Старик пожевал беззубым ртом и продолжал: — Рассказывал мне ещё мой дед такую присказку. Поспорили раз лошадь, бык и корова, кто из них больше трудится? Каждый говорит — «я». И решили они: «Пусть будет судьёй сам господь». Пошли к богу.

Выслушал он их и так отвечает: «Больше маленькой пчелы никто не трудится. Вас человек кормит, а она и себе пропитание добывает и человеку даёт». Вот она какая, эта самая пчёлка!

Откуда‑то из степи, в облаке пыли, вынырнуло десятка два конных казаков.

— Эй, дедусь, у вас воды напиться можно? — спросил бойкий казачок.

— Пейте! Вода в колодце немереная.

Старик, а за ним и Митрий подошли к казакам. Спешившись, они по очереди подходили к бадье. Кони жадно тянулись к колоде с водой. Из хаты вышел управляющий.

— Куда путь–дорогу держите?

Тот же казачок, что просил напиться, отёр рукавом потрескавшиеся губы, ответил:

— Так разве не слыхали, какую кутерьму подняли казаки, что из похода вернулись? От и мы к ним до гурта едем…

— Гуртом и батьку добре бить, — подсказал пасечник.

— А у нас, дедусь, батьки нет. Котляревский и наши куренные нам не батьки. Они с нас шкуру дерут. От мы теперь и едем правду добывать.

— Ну, коли вы за правду, то дай вам бог удачи… Был бы и я помоложе, тоже б с вами пошёл.

— Не тужи, дедусь, мы и без тебя не сплошаем. Есть у нас в руках сабли.

— А ты вроде не старый, а чего тут, в степу, огинаешься? — спросил Митрия один из казаков. — Или, может, своей жизнью доволен? Или не казак?

Несколько человек обернулись к Митрию.

— Нет, уже казак, — хмуро ответил он.

— Три дня без году, — хихикнул управляющий.

Митрий метнул на него косой взгляд и, вздохнув, пошёл под навес.

— Что на человека лаешь псом? За что его обидел? — напали на управляющего казаки, — Душа твоя холопская!

Управляющий торопливо скрылся в хате.

Казаки сели на коней.

— Прощай, дедусь!

Яй, парень! — крикнул Митрию казачок с перебитым носом. — Надумаешь, приходи до нашего табора! — И, стегнув коней, казаки зарысили по дороге на Екатеринодар…

Митрий долго сидел под навесом, задумчиво глядя в степную даль. Воля! Сколько лет он мечтал о ней, мечтал о свободной, вольной земле. И что же? Тут тоже вольная волюшка закована в тяжкие цепи. И здесь люди маются в тяжёлом труде, добывая себе кусок горького хлеба, а богатеи их трудом набивают себе мошну.

Может быть, только теперь выйдет долгожданная воля на свет белый, сбросит оковы, даст людям счастливую долю…

Над ухом раздался голос управляющего:

— Чего ж это ты, казак москальский, баклуши бьёшь? Иль в паны вышел?

Митрий поднял мрачное, задумчивое лицо.

— Почто лаешься?

— Почто, почто! Да я тебе сейчас, басурману такому, матери твоей черт, как поднесу!

Словно какая‑то посторонняя сила вдруг подняла Митрия с земли и толкнула к управляющему. Костлявый кулак словно сам собой ткнулся в птичье, остроносое лицо. Отлетев в сторону, управляющий шлёпнулся в горячую дорожную пыль…

В этом ударе Митрий излил всю свою обиду, весь гнев.

— Пошел вой, барский кобелина! Убирайся с глаз, пока живой! — только и крикнул Митрий.

Управляющий торопливо скрылся в своей хате, вытирая рукавом окровавленное лицо.

В тот же вечер Митрий оседлал панского коня и ускакал в Екатеринодар.

•

Старые дубы, омытые прошедшим к вечеру коротким ливнем, таинственно шелестели листвой. Дождь смыл кровь у войскового правления. Неожиданно налетевшая гроза на время разогнала ярмарку.

После дождя Дикун долго сидел под развесистым дубом, вслушиваясь в неясные шорохи его листвы. Сейчас он впервые почувствовал, какую большую ответственность несёт перед казаками, доверившими ему командование ими. Он понимал, что старшины не смирятся с тем, что народ хочет установить свой порядок. Предстояла борьба упорная, жестокая.

«А что делать с теми старшинами и атаманами, которые остались здесь? Расправиться с ними? Но не хуже ли будет? Тогда все богатеи уйдут к Котляревскому, умножат его силу».

Дикун не сомневался, что Котляревский вернётся в Екатеринодар.

Ночью Федору чудные сны снились. Вот они с матерью сажают деревья в саду… Рядом Баляба… Откуда ни возьмись, батько идёт, высокий, плечистый. Смотрит он с удивлением на мать и говорит: «Так мне ж сказали, что ты померла! — А потом поворотился к Балябе и с укором: — А ещё другом назывался…»

Проснулся Федор, когда чуть–чуть начало светлеть. Одна за другой гасли звезды. В блеклой пелене темнели куренные строения. Дикун поднялся, долго стоял недвижимо, потом сказал вполголоса:

— Да что теперь гадать, замахнулся — бей! — И направился к товарищам.

Как только рассвело, Дикун, по совету Собакаря, вывел восставшие полки из крепости и расположил их лагерем у кладбища.

— Так будет надёжней, — сказал Никита. — Тут нас при случае станичники поддержат, да и вся голытьба, что на ярмарке, на нашей стороне.

А ярмарка с каждым днём становилась все многолюдней. В лагерь один за другим подходили станичники. Шли они сюда не шутки ради, не для праздного любопытства. Придя, спрашивали:

— Где тут у вас самый главный?

И получив ответ, направлялись к Дикуну.

— Принимай, атаман, до своего войска, бо дуже я на свою жизнь недоволен. Ось тут у меня сидят наши старшины да подстаршинники[3].

Федор распределял их по куреням. Попал в один из куреней и бывший крепостной Митрий…

Ночью на обрывистом берегу Кубани состоялось совещание главарей бунта. Тут не было ни генералов, ни полковников, не было и старшин. Здесь, на траве, по–турецки поджав ноги, при ясном свете луны сидели люди в изношенных свитках, с тяжёлыми, мозолистыми руками. Привел сюда Федор и Митрия. Среди вожаков мало было тех, кто ходил в поход на Каспий — Дикун, Шмалько, Собакарь да Половой. Остальные были посланцы станичной бедноты, примкнувшей к смуте.

Говорили негромко, с уверенностью.

— Казаки не подведут, — басил Осип, — гнева у них с достатком.

— Кубань вся за нас, — заверил седоусый казак Чуприна, служивший с Дикуном ещё на кордоне.

Федор слушал, не перебивая. Неожиданно Митрий вставил:

— Кубани одной не удержаться. — Все насторожились. Митрий продолжал: — У царя солдат много, а казаков одних — что?

Собакарь вспыхнул.

— Ты что же, собачий сын, сам в казаки приписался, а нас поносишь?

Митрий спокойно возразил:

— Не в обиду я сказываю. Сдается мне, к нам надобно идти. В губерниях крестьяне бунтуют, они наша подмога. Без мужика казаку гибель.

— Экий ты, Митрий, горячий, охолонь трошки! — спокойно возразил Дикун. — Дай бог у себя дома управимся, а там видно будет. Чего загодя шкуру живого медведя делить…

— В своём приходе намолимся, а потом в чужой пойдём, — поддакнул Ефим.

Замолчали. От гор повеяло прохладой. Где‑то далеко за Кубанью мерцал, вспыхивая и затухая, костёр. Темной стеной смутно рисовался лес, почти вплотную подступающий к крепости.

— Осип! — нарушил молчание Дикун. — Пушки и порох в порядке держи, наготове… Всего можно ждать…

— Это верно! — поддержали все.

— А на вас, станичники, — обратился Федор к казакам, — вся наша надежда. Большое мы дело начали. Надумали мы скинуть своих атаманов и старшин, своих выбрать. Чтоб наше казачество вольным было. Чтоб была у нас своя, вольная казацкая Кубанская Сечь. А для этого должны мы немедля ехать каждый по своим станицам, народ созывать, атаманов скидывать да спешить сюда на помощь.

— Как пробудятся черноморцы, — поддержал Собакарь, — то там и донцы за оружие возьмутся. Они ещё от прошлого не остыли[4].

Он встал. За ним поднялись и другие.

— Поклянемся, други, что крепко будем вместе держаться, — предложил Дикун.

И раскатилось над Кубанью:

— Клянемся!

Глава VI

Солнце, разорвав облачную дымку над буйной Кубанью, разбудило пёстрый лагерь казаков. Лучи его пробежали по возам с поклажей, опоясавшим по старому казацкому обычаю весь стан. Расправив плечи, поднялся Шмалько. Он положил мешок на воз, потом нагнулся, растолкал Полового.

— Ефим, подбери брюхо. Ишь, выкохал, как у доброго кабана.

Ефим протёр глаза, сел.

— Что за чертовщина приснилась мне, Осип? Ну, прямо, тьфу! Вроде подошёл до меня козел и бодает…

— Ну?

— От тебе и ну. А у того козла, Осип, знаешь чья была голова?

— Чья?

— Твоя!

— Тьфу! Были б у меня рога, я бы тебя так боднул, чтоб твоё дурное сало из пуза вылезло, — смеялся Осип.

Они спустились к Кубани, умылись. Вытираясь рукавом свитки, Шмалько спросил:

— Ты думаешь, Котляревский смирился? Он, вражий сын, наведёт сюда солдат, попомнишь меня.

— Солдат хуже черта, — вставил Ефим. — То ещё моего деда присказка. Раз ночью почудилось мне, что черт под окном. Кричу: «Дед, черт в хату лезет!» А он мне: «Не замай, абы не солдат!»

Подошел Митрий с незнакомым казаком. Под левым глазом у казака разлился огромный синяк.

— Это ж кто тебя угостил, станичник? — поинтересовался Шмалько.

— Атаман на прощанье, — усмехнулся казак. — Незамаевцев я привёл. Скинули мы своего атамана, так он со схода и домой не заходил, сбежал.

— Добре! Добре! — кивнул Половой. — Только погано, что атамана упустили. Надо было его киями напоследок пощекотать. Ну да ничего, он далеко не уйдёт, когда‑то поймается…

— А где Дикун? — спросил казак.

Шмалько развёл руками:

— Если не в лагере, так, значит, в крепости.

— Эх, с такой силой да в наши края! — Митрий прищурился. — Вот бы нагнали страху господам!

— А начто нам ваши господа, — прервал его Ефим, — у нас своих тут больше чем потребно.

Переговариваясь, они пришли в лагерь. Горели костры, в подвешенных казанах варилась каша. Тысячи людей толпились возле костров, спали, шумели, разговаривали. Прислонившись спиной к колесу, пожилой длинноусый казак зашивал разорванную штанину. Другой, в стороне, точил саблю, раз за разом пробуя её острие на огрубевшем ногте.

Посреди лагеря белела палатка. В ней Шмалько и Половой застали Дикуна и ещё нескольких казаков. Густой синий дым от самосада застилал палатку.

— Надобно нам по станицам своих атаманов выбрать, — говорил Федор, — а старых, кто противиться зачнёт, сюда гнать, на наш суд.

Неожиданно Дикун смолк, насторожился. Послышались крики. И вдруг весь лагерь загудел, словно встревоженный улей.

Поспешно поднявшись, Федор вышел из палатки. За ним последовали и другие.

— Вон, вон, смотрите! — кричали казаки.

Теперь уже ясно было видно, что к лагерю шёл большой отряд. В степи клубилось быстро приближающееся облако пыли.

— Сдви–нуть во–зы! — громко, зычно крикнул Дикун. — Приготовить пищали! — Он повернулся к Осипу. — Бери коня и скачи в крепость. Оттуда пушками поддержишь!

Пушкари вскочили на первых попавшихся коней и помчались к крепостным воротам. Бывалые казаки быстро сдвинули возы, соорудив из них сплошную стену. Шумливый лагерь был готов к бою. Нависла напряжённая тишина.

— Что это за войско? Не похоже оно на драгун! — размышлял Собакарь. — Если против нас, так что‑то мало их…

— Они, Никита, в пыли растаяли, — пошутил Ефим, поудобнее пристраивая пищаль.

— Может, это вражеский дозор? — высказал предположение Дикун. — А следом и другие появятся…

— Нет, — возразил Собакарь, — то не драгуны. Вглядись получше, Федор, посадка не драгунская, на сёдлах не приседают…

Дикун присмотрелся.

— Правду говоришь.

— А может, это к нам из станиц помощь идёт?

— Не может быть! Они из‑за Кубани идут…

Видимо, подходившие догадались, что им готовится недобрая встреча, отряд остановился. Облако пыли закрутилось на месте. Из него вырвался одинокий всадник на вороном резвом скакуне и, размахивая шапкой, поскакал к лагерю. Красные шаровары и жёлтый кафтан пестрели на ярком солнце.

— Кызылбашская одёжа! — проговорил Собакарь.

— Да это ж Леонтий! — неожиданно вскрикнул Дикун. — Леонтий Малов! А ну, — повернулся он к Половому, — готовь горилку, Ефим, гулять будем!

Малов подскакал к лагерю, прямо с коня прыгнул на телеги и, соскочив на землю, обнял Дикуна:

— Вот и свиделись!

— Не ждали… И откуда ты заявился?

— Эге, полсвета обошёл, — рассмеялся Малов.

— А расскажи, Леонтий, где ты побывал, что повидал? — спросил Дикун. — А то как ушёл из‑под Баку, так точно в воду канул…

Они толпой двинулись к лагерю.

— Что ж! Можно и рассказать! — согласился Малов.

— Нашел ты Рыжупу? — поинтересовался Собакарь.

— А вот слушай! В ту ночь, как рассердился я на тебя, Федор, ушли мы, — начал свой рассказ Леонтий. — Днем по лесам да по горам прятались, погони опасались, а ночью шли и шли… Ели дички в лесу, голодали. А как отошли от Баку — стали в селения заходить. Народ там душевный, гостей любят. Советовали нам князьям и их людям на глаза не попадаться. Схватили бы — и в Турцию либо в Персию продали. Долго блуждали мы, а в Грузию все‑таки пробрались. Искали, искали атамана Рыжупу, да нигде такого нет…

Леонтий замолк, окинул быстрым взором широко раскинувшийся лагерь, удовлетворённо улыбнулся. Это были уже не два полка, поредевших в персидском походе, а большая сила. Две с половиной тысячи черноморцев поднялись на защиту своих прав. Как к полноводной реке бегут её притоки, так и в лагерь к повстанцам изо всех станиц стекалась казачья голытьба.

И Леонтий продолжал:

— Сбрехали чумаки, нет никакого Рыжупы.

Зато увидели, много людей счастливое царство ищут. Дня не проходило, чтобы одного–двух не встречали. Кое‑кто к нам в товарищи шёл. Скоро мы и хорониться перестали, а первые на кызылбашские отряды налетали. Оружием обзавелись, конями. И решили мы подаваться на Кубань. Шли мы горами, через чеченские аулы. Проходили и станицами терскими. Увидели, как и там казаки живут. К нам тогда многие пристали. Пока сюда дошли, на жизнь людскую насмотрелся я. Всякую повидал. Только счастливого царства не нашёл. Везде есть кровопийцы, как и у нас…

•

И загуляли черноморцы. Прорвалась казацкая душа, забурлила, расплескала буйную удаль.

Вначале пошла в ход астаринская добыча. Цветные персидские шелка, хоросанские кинжалы, бирюзовые бусы, дорогие морские камни–лалы быстро перекочевали от казаков к услужливым шинкарям. Потом потащили казаки в шинки всё, что можно было раздобыть на подворьях бежавшей старшины. В доме Котляревского даже рамы из окон выломали и продали каким‑то хуторским хозяевам.

А затем, когда и добро старшин было пропито, разгромили казаки все шинки, побили шинкарей и завладели запасами вина. И снова на всех углах валялись пьяные. По улицам скакали одуревшие от сивухи всадники, еле державшиеся в сёдлах. Как‑то над крепостью и лагерем вдруг заухали пушки. Все, кто только мог, схватились за оружие.

Дикун, Малов и Собакарь выскочили из палатки, где они доканчивали ведро горилки.

Стреляли крепостные пушки. Одно ядро снесло камышовую крышу окраинной хаты, второе запрыгало по огороду, раскидывая капустные вилки.

— Да что ж они! — разъярился Дикун. — Совсем разум пропили!

Вскочив на коней, все трое поскакали в крепость.

А выстрелы все гремели. Ядра неслись через хаты, падали в огороды, шипели в тёмных водах Карасуна.

— Стой! Бросай стрелять! — что есть мочи закричал Дикун, осадив лошадь около пушкарей. — Куда палите?

Немолодой пушкарь, до пояса голый, с жирной, вымазанной копотью грудью, нетвёрдо держась на ногах, обернулся к Дикуну.

— А ты кто такой будешь? — взревел он, размахивая горящим фитилём.

— От зенки залил, ничего не видит, — захохотали другие казаки.

— Дядько Степан! Да дэ ж сам Котляревский со своими есаулами, — пошутил кто‑то.

— Кот–ля–рёв–ский?! — взъярился пушкарь. — А ну, хлопцы, вертай пушку, я его стрельну.

Он навалился на пушку и, не удержавшись на ногах, ткнулся носом в пыль.

— В кого палили? — гневно крикнул Дикун.

Казаки присмирели и пояснили, что пушкарь дядько Степан поспорил с одним из казаков. Пушкарь пообещал с десяти выстрелов развалить дом наказного атамана.

— Пора кончать гулянку! Не то своих побьём, а ворог нас голыми руками возьмёт! — хмуро проговорил Собакарь.

— Пора! — кивнул головой Малов. — Как это ещё всех нас в цепи не заковали.

Немного погодя казаки, те кто потрезвее, со смехом волокли своих пьяных товарищей к Кубани. Там, смыв с себя хмель, они принялись устраивать для пьяных «иордань». Два дюжих казака брали пьяного за руки и ноги, втаскивали в воду и окунали его до тех пор, пока он не приходил в чувство.

На берегу, возле «иордани», толпились казаки, казачки, ребятишки, наслаждаясь весёлым зрелищем.

На следующий день в казачьем лагере было тише, чем обычно, так как чуть ли не половина казаков ручалась злым похмельем. Вечером к Дикуну прибежали с жалобами женщины: неизвестные казаки залезли к ним в погреба и выпили весь огуречный рассол…

По всем дорогам были посланы конные разъезды. В крепости, у пушек, дежурили хмурые, неразговорчивые казаки.

— Ну вот, теперь наш стан что военный лагерь, любого врага встретим, — сказал Дикуну Малов.

Федор кивнул согласно, а Леонтий продолжал:

— Не гадал я, что вы тут за оружие возьмётесь. Вот теперь на Волгу пойдём, а там уральцы, донцы! Крестьян поднимем…

Подошел Митрий, обрадовался:

— Верно! И я о том самом речь вёл.

Молчавший до этого Шмалько возразил:

— Для чего нам с Кубани уходить? У нас и тут делов хватит…

Дикун задумался. В словах Леонтия чуялась правда — чем больше людей примкнёт к ним, тем надёжнее.

А среди его друзей разгорался ожесточённый спор. Леонтий и Митрий настаивали, что надо идти на Волгу, Шмалько и Половой возражали. Собакарь колебался.

Федор молчал. Потом, чтоб прервать спор, затянул вполголоса:

Зибралыся вси бурлаки,

Ой, до ридной хаты.

Друзья подхватили:

Тут нам любо, тут нам мило

Писню заспиваты!

•

Тревога охватила генерал–майора фон Спета, когда дошло до него известие о восстании в Екатеринодаре. А когда к нему, в Усть–Лабинскую, прискакали Котляревский со старшинами, Спет испугался не на шутку. По размаху движения ему было ясно, что одним Суздальским полком, расквартированным в Усть–Лабинской, справиться с бунтовщиками невозможно.

Станица Усть–Лабинская — левый фланг черноморцев. Дальше вверх по Кубани — станицы, населённые донцами.

Спет справедливо опасался, что вслед за черноморцами поднимутся и донцы. В Астрахань к генерал–аншефу Гудовичу, командующему кавказскими войсками, один за другим поскакали курьеры.

А покуда ответ ещё не пришёл, генерал велел усилить сторожевые наряды и держать полк ь постоянной готовности.

«Это похоже на пугачёвщину, — думал генерал, вспоминая, сколько страха натерпелся он, тогда ещё молодой офицер, когда Пугачев стал теснить царские войска, — Там тоже началось будто бы с бунта…»

Через маленькую калитку Спет прошёл во двор, утопающий в зарослях сирени и малины. В глубине двора прятался небольшой домик. Генерал, ожидавший приезда семьи, облюбовал этот домик в крепости, недалеко от кубанской кручи.

Из малинника неторопливо вышел загорелый мальчишка лет двенадцати. Насупившись, с любопытством рассматривал генерала.

— Ты откуда взялся? — спросил фон Спет.

— Из форштадта[5].

— Казак? — улыбнулся генерал.

— Ага! — ответил мальчишка.

Его смелые тёмные глаза словно ощупывали одутловатое лицо генерала, его рыжие бакенбарды, тучную фигуру, затянутую в генеральский мундир.

«Все они такие — диковатые, отважные, не признающие власти, — подумал генерал, ощущая смутное раздражение от настойчивого мальчишеского взгляда. — С казаками нужно уметь ладить. Вот Антон Андреевич Головатый — тот умница был, умел и по голове погладить и узду вовремя затянуть. А этот беглый шляхтич — Котляревский жидковат для атаманского поста. Из‑за глупости и началась смута…»

— Ты чего здесь делаешь? — нахмурившись, спросил у мальчишки генерал.

— А ничего! — беспечно улыбаясь, ответил казачонок. — По круче снизу сюда забрался…

— По круче? — удивился генерал.

-— Ага…

Смелость мальчишки нравилась генералу и в то же время раздражала его.

— Пошел вон! — сквозь зубы, отрывисто скомандовал он.

Мальчишка неторопливо направился к калитке.

На плацу протяжно запела тревогу сигнальная труба.

Слышно было, как топая к валу пробежали солдаты. Фон Спет, круто повернувшись, тяжёлой рысцой направился к крепостным воротам.

«Вот оно, начинается! Начинается!» — билась тревожная мысль.

К генералу подбежал дежурный прапорщик.

— Замечены бунтовщики, ваше превосходительство! — -доложил он.

Генерал взял протянутую прапорщиком подзорную трубу, направил её в степь. Десятка два конных кучкой стояли в версте от крепости. Трое, по всей вероятности старшие, выехав на ближний курган, рассматривали укрепление. Вскоре один из них, подскакав чуть ли не к самому валу, крикнул:

— Гей, москали! Мы своих старшин взашей прогнали, гоните и вы своих, та давайте к нам!

Спет коротко бросил:

— Снимите его!

Хлестнул выстрел. Испуганная лошадь сделала скачок. Казак сдержал её и, подняв нагайку, погрозил в сторону крепости.

— Гей, дурни! Мы к вам с миром, а вы чего Надумали? Не идёте к нам, так убирайтесь в свою Московию.

И, подняв коня в галоп, поскакал к своим.

— Обстрелять картечью! — приказал генерал.

Ухнула пушка, и белое облачко разостлалось над отрядом. Не дождавшись второго выстрела, казаки скрылись за дальними курганами.

— Разрешите преследовать? — обратился прапорщик к Спету.

Генерал отрицательно покачал головой. Он опасался ловушки и твёрдо верил в военную хитрость казаков.

Отдав приказание быть наготове, генерал спустился с вала и отправился писать реляцию…

Он ощущал какое‑то смутное томление и тяжесть в груди, но крепился. После обеда стало трудно дышать. Мелькнула мысль:

«Опять сердце… Так и тогда было, в Оренбурге…»

Он прилёг на кушетку. Вошедший денщик уже не застал генерал–майора фон Спета в живых.

Глава VII

Как‑то появился в казацком стане долговязый хорунжий, с лицом скопца, в серой свитке и красных шароварах. Он толкался среди казаков, с одними здоровался, как со старыми знакомыми, с другими перекидывался шутливыми словами. Там, где собиралось человека три–четыре, он обязательно останавливался, пускался в разговоры.

В его обличье и в говоре угадывался шляхтич, который с голодухи, в поисках лучшей доли отправился в чужие земли, но сохранил свой, шляхетский гонор.

Вот он прибился к кучке сидящих, присел на корточки.

— Добродию, панове! Але ж вы меня не узнали?

Казаки повернули головы в его сторону.

— Побей меня бог, ежели это не Романовский. Ишь, собачий сын, когда объявился! — недоуменно воскликнул старый казак Петренко. Пригладив седые усы, он ещё раз повторил: — Ишь, собачий сын.

Долговязый, названный Романовским, не обиделся. Он, весело оскалив жёлтые зубы, доверительно сообщил:

— Сам батюшка–царь меня послал сюда…

Все насторожились.

Романовский попал в казаки во время похода черноморцев в Польшу. Тогда к казакам, осадив шим Седлец, перебежал обедневший шляхтич и провёл черноморцев потайным ходом внутрь города.

Шляхтич назвался Андреем Романовским и, опасаясь мести за измену, попросил кошевого Чепегу зачислить его в казаки. Покойный атаман, хоть и недолюбливал предателя–шляхтича, однако ж в войско зачислил и даже произвёл в хорунжие.

После смерти кошевого Чепеги хорунжий Романовский вздумал было выставить себя родичем покойного атамана по матери и метил на наследство, но был без труда обличён во лжи. Боясь наказания, он скрылся и только теперь объявился бог знает откуда.

— Але батюшка–царь покликал меня и каже: «Поезжай, Андрий, к моим черноморцам, молви им, чтоб скликали они круг, Котляревекого скидывали, а тебя выкликали кошевым атаманом…»

Казаки переглянулись. Седоусый Петренко со смехом заявил:

— Брешешь ты, собака!

— Як бога кохам! Чтобы не видеть мне матери, — быстро закрестился Романовский.

— А она у тебя была? — спросил другой казак лет тридцати пяти, в домотканой рубашке с засученными рукавами. — Мне скидывается, померла она, бедная, как только побачила, какого прохвоста родила.

Не обращая внимания на колкости, долговязый хорунжий продолжал уверять:

— Батюшка–царь так мне и повелел: «Иди, Андрий, пусть казаки тебя слухают. Коли не будут слухать, отписывай мне. Котляревекого прогоните, пся крев, сто чертей ему в зубы». Як бога кохам!

— А со старшинами та иными врагами что царь велел делать? — чуть прищурившись, спросил Петренко.

Не замечая подвоха, шляхтич закрутил головой.

— Ничего царь не казал!

В эту минуту чья‑то тяжёлая рука легла ему на плечо. Романовский мгновенно обернулся.

— Ты что тут, голубчик, брешешь? — исподлобья глядя на шляхтича, строго спросил Собакарь. — Слушаю я тебя и дивлюсь, в какие это ты такие атаманы лезешь?

Шляхтич попытался было вырваться, но Никита держал его крепко.

— За старшин да за богатеев ратуешь?

Казаки с интересом наблюдали за происходящим.

— Але пан атаман не понял меня? Пан атаман не ведае, что я сам враг старшине. Як бог свят! Начто мне старшины? Сто чертей им в зубы, зачем мне за них заступаться?

Собакарь приподнял шляхтича за ворот и дал ему пинка такого, что Романовский проехал животом по пыльной дороге. Но сейчас же вскочил и поспешно скрылся за возами.

Казак в домотканой рубашке с засученными рукавами крикнул:

— Пан хорунжий, передай нашим, что мы пашем!

Петренко вытянул трубку изо рта, сплюнул на землю и заявил:

— Шпырь Котляревекого цей паныч. Соглядатай!

— А пускай глядит, — беспечно махнул рукой Собакарь. — Мы не таимся! А гадить станет — повесим, как шкодливого кота.

По–иному действовал Гулик. Он не ходил меж казаков, не смущал их речами. Хитер был войсковой старшина и умён, далеко видел. Знал, что события эти не были простым возмущением, что недовольство, охватившее значительную часть населения Кубани, выливается в восстание. И когда старшинам пришлось искать укрытия в Усть–Лабинской крепости, Гулик пришёл к Котляревскому:

— Я, Тимофей Терентьевич, иду к бунтовщикам.

Котляревский удивлённо взглянул на Гулика.

— Вы думаете, сумеете повлиять на них?

— Нет, Тимофей Терентьевич, но казаки меня знают, вот я и постараюсь войти к ним в доверие, планы выведать…

По мысли Гулика, подавить восстание можно было лишь собрав крупные силы регулярных войск. А для этого, считал он, надо выиграть время, помешать бунтовщикам развернуть активные действия.

Пробраться в лагерь для Гулика было делом не сложным. Трудней в доверие втереться.

Шмалько заявил:

— Старшине меж нами делать нечего. Овцам с волками дружбу не водить.

Но совсем неожиданно за Гулика заступился Федор:

— Ты, Осип, вечно так. Мокий Семенович вреда нашему брату не делал. Знаем мы его.

С ним согласились.

Чтобы окончательно завоевать доверие Дикуна, Гулик подал совет выставлять вокруг лагеря охрану. Это предложение пришлось всем по душе.

А через день Гулику удалось завоевать симпатию большого числа казаков. Утром в лагерь пришёл обоз из десяти мажар, запряжённых быками. Гулик сам привёл первую пару к куреню, где жили вожаки восстания, и громогласно заявил:

— Прошу казачество принять от моих достатков харчи: пшеничной та пшённой крупы и сала трошки.

Казаки прокричали Гулику «ура».

По никто не видел, что старшина через ловкого шляхтича Романовского в тот же вечер переслал записку в Усть–Лабинскую крепость.

В этой записке он сообщил, что бунтовщики пока не собираются покидать Екатеринодар и что ждут они подхода казаков с низовья. А ещё писал, что по станицам неспокойно и многих куренных атаманов уже прогнали, а на их место выбрали новых, самую что ни на есть сирому.

Сообщал старшина и другую весть, — что среди руководителей восстания замечено несогласие. Малов и ещё какой‑то бывший наймит Кордовского тянут на Волгу, а Дикун и остальные не хотят с Кубани уходить.

«Этим спором, — писал Гулик, — пользоваться надо, ибо где несогласие, там и нерешительность в действиях…»

•

А споры, действительно, были горячие.

— Вели, Федор, ловить всех старшин и казнить их! — убеждал Дикуна Малов.

Но Дикун упрямо возражал:

— Неможно, Леонтий, говорю, неможно! Недовольства не оберёшься. Старшина старшине тоже рознь.

— Продадут они нас, увидишь, продадут! — горячился Малов. — Кто государя Петра Федоровича продал? Старшины.

— Нет! Мы их, кто нам поперёк дороги станет, с нашей земли сгоним. Выметем так, что и духу ихнего не останется. А других к рукам приберём, — переубеждал Дикун.

— Эх, Федор! — сокрушённо вздохнул Малов. — Не пойму я тебя, чего ты их жалеешь? Под корень всех их вырубить надо, под самый корень!

Дикун улыбнулся.

— Ты вот, Леонтий, на старшин нападаешь, а Мокий Семенович мысль добрую подал, чтоб на Усть–Лабу идти. Верно ведь! Как думаешь? Одолеем?

Малов пожал плечами:

— Смотря как. Ежели всем скопом навалимся, то суздальцам и за стенами не устоять.

— А что, Леонтий, возьми‑ка ты сотни две да и направляйся в сторону Усть–Лабинской, может, разведаешь, что суздальцы замышляют.

— Можно и так, — согласился Леонтий.

Их окликнули. Размахивая руками, бежал Шмалько.

— Романовского с бумажкой перехватили! К Котляревскому в Усть–Лабу направлялся.

— Что?

— Романовского, говорю, поймали!

Все заторопились туда, где тревожно бурлило людское море. С появлением Дикуна и Малова казаки затихли, расступились.

— Ну? — Федор вплотную подошёл к Романовскому.

— Але я… — заикаясь, бормотал хорунжий.

— Сказывай, кто дал тебе бумажку? — Федор вертел густо исписанным листком. — Либо сам писал?

— Не я писал, — заторопился хорунжий. — Як бога кохам — не я! Велено мне было бумагу ту пану Котляревскому передать!

— Кто велел? — Дикун сжал кулаки.

Романовский отшатнулся.

— Пан Гулик повелел мне! Але я не хотел…

— Гулик?

Толпа загудела…

— Найти Гулика! — приказал Шмалько.

Человек десять казаков бросились на поиски старшины. Минут через двадцать один из вернувшихся доложил, что Гулик как в воду канул. Кто-то припомнил, что видел его верхом на коне в то время, как поймали Романовского. Гнаться было бесполезно. Дикун скрипнул зубами от ярости.

— А как с ним? — спросил Шмалько, указывая на дрожащего шляхтича.

— С ним? — Федор подумал. — Как собаке, камень на шею да в Кубань, чтоб другим неповадно было.

Романовского потащили к реке. Он кричал, вырывался. Дикун пошёл в противоположную сторону. Шмалько было направился за ним, но Леонтий остановил его.

— Не ходи, злей будет!

Крик хорунжего внезапно оборвался. Леонтий оглянулся. От кручи возвращались казаки. Романовского меж ними не было.

•

Леонтий Малов с отрядом черноморцев миновал Васюринскую. Шли осторожно, выставив вперёд и по бокам конные разъезды. Верст за двенадцать до Усть–Лабинской крепости к Малову на взмыленных конях подскакали казаки–дозорные.

— Солдаты на пути, — доложил один из них. — До сотни их там будет, — и крутнул на месте коня.

— Солдаты? Известил‑таки Гулик Котляревского, — разозлился Малов. — Говорил же я Федору, что старшины — как волки, сколько ни корми, все в лес смотрят…

Он подал команду остановиться. Всадники спрыгнули с сёдел. Кони потянулись к сочной траве.

— А ближе подойти к солдатам можно? — спросил Малов у дозорных.

Казаки переглянулись. Младший из них пожал плечами, весело глянул на Малова:

— А почему неможно? Коли брюха не жалеешь, атаман, я тебя куда хочешь проведу…

— Пошли! — решил Малов.

Некоторое время он шёл за казаком, пригибаясь к высокой траве. Жарко пекло солнце, пот застилал глаза. Иногда казак останавливался и осторожно, придерживая у лица кустик татарника, выглядывал из травы. Леонтий проделал то же самое. Впереди, совсем недалеко, тянулась цепь курганов. На вершине одного из них вдруг ослепительной искрой сверкнули штыки.

Казак свернул чуть в сторону, наискось к цепи курганов, держа направление на одинокий холм, высившийся чуть левее линии обороны суздальцев.

— Не попадём мы к солдатам? — шёпотом спросил Леонтий. — Может, на холме у них застава?

— Нет никого на холме! — беззаботно ответил казак, отирая папахой распаренное, красное лицо.

— Почему так думаешь?

— А глянь, атаман, на могилу: видишь, на ней камень торчит. На камне — кобчик. Вот и выходит — нет никого на могиле, бо кобчик птица сторожкая…

У подножия кургана, где трава была ниже, казак упал на живот и пополз быстро и ловко. Малов последовал за ним, но сразу отстал. Ползти было неудобно, острые колючки кололи тело, пот застилал глаза.

«Вот чёртовы брюхолазы! — восхищённо подумал Леонтий, глядя на казака. — Прямо как змеюка извивается!»

На вершину кургана он добрался запыхавшийся, обессиленный. Казак лежал возле камня на траве лицом кверху и беззаботно жевал какой‑то стебелёк.

«И не запыхался!» — удивился про себя Малов.

Из‑за камня можно было разглядеть расположение солдат–суздальцев. Они устроили привал по всем правилам и, видимо, ожидали встречи. Одним боком позиция солдат упёрлась в обрывистый берег Кубани, другим примкнула к неглубокой балке.

Малов смотрел на линию бруствера, на киверы солдат, высовывающиеся из травы. Мелькнула мысль: «Нас‑то в два раза больше, а что, если попробовать напасть?»

Осмотрев ещё раз местность, Леонтий решил выманить солдат, а сам тем временем послал Коваля с частью казаков балкой, чтобы они захватили пустующие курганы и ударили с тыла.

— Ползем назад! — бросил он казаку.

Вернувшись к своим, Леонтий позвал Андрея Коваля.

— Бери, Андрей, своих кореновцев и балочкой заходи незаметно солдатам с тыла. Как увидишь, что они ушли с бугров, так и занимай их. И тогда держись, а мы отсюда поднажмём!

Через полчаса казаки вышли из‑за холмов и толпой двинулись на суздальцев. Из‑за бруствера стали стрелять. Казаки остановились, будто в замешательстве, а затем попятились и наконец побежали.

«Ту–ту–т!» — заиграл рожок команду к наступлению. Солдаты, построившись, бросились преследовать казаков.

— Так, так! — — радовался Малов. Пока всё шло. как он думал. — Заманывай их!

Солдаты наступали под барабанную дробь плутонгами. Передние ряды, пройдя несколько десятков шагов, по команде «пли!» производили залп и тут же падали на колено, давая второй шеренге разрядить ружья. Казаки стреляли реже, но их выстрелы больше доходили до цели. На примятой траве уже лежало несколько казаков и солдат.

Бой был в самом разгаре. Казаки уже не отступали. Делая короткие перебежки, переползая в траве, они охватывали солдат с флангов. Тем приходилось трудней, они находились под обстрелом с трёх сторон.

— Давай! Давай, прижимай их! — кричал Леонтий.

Молодой поручик, разгадав казачью хитрость, отдал приказ, и рожок заиграл отход.

Не переставая отстреливаться, солдаты отходили на старые позиции. Казаки преследовали их.

— Хорошо! Хорошо! — торжествовал Леонтий. Он уже увидел залёгших на холмах казаков Андрея.

Солдаты шли, не ожидая удара с тыла. Вдруг, когда до холмов осталось всего шагов сто, из‑за брустверов грянул дружный залп, сразу вырвавший с десяток человек. Среди солдат произошло замешательство. Строй нарушился. Теперь казаки стреляли часто и метко. Поручик растерянно озирался и, вдруг взмахнув руками, выронил шпагу и упал в траву.

— Теперь все! — крикнул Малов. — Эй, служивые, сдавайся! Бросай ружья!

Но суздальцы по команде старого унтера неожиданно снова построились в плутонги и начали отступать в пространство между холмами. Две плутонги вели дружный залповый огонь по холмам, третья отбивалась от наседавших казаков.

Только пробившись между холмами, суздальцы перестали стрелять. Но когда конные казаки попытались снова преследовать отступавших, их опять встретили размеренные, чёткие залпы.

Через несколько часов суздальцы вошли в ворота Усть–Лабинской крепости.

Этот случай не на шутку встревожил полковника Михайлова, принявшего команду над Суздальским полком после смерти Спета. Теперь он считал, что бунтовщики обрушатся на Усть–Лабу всеми силами. С нетерпением поджидал Михайлов подхода Вятского мушкетёрского полка, который по приказу генерала Гудовича шёл к Усть–Лабе.

Глава VIII

Ночью прошёл тихий тёплый дождь. С первыми лучами степь ожила, а радужный мост долго висел через все небо. Тучи уплыли на восток, открыв светлую голубизну.

Дикун и Собакарь скакали по залитой красноватым утренним солнцем степи. Кони шли весело, вскидывая головами и похрапывая.

— Эх, хороша наша степь! — воскликнул Дикун, вдыхая свежий, ароматный воздух. — Чуешь, как пахнет? Нет краше края, чем наш край.

— Ты не степь нюхай, а про то думай, как недруга встретишь, — недовольно проворчал Собакарь. — Не в гости к тебе солдаты идут.

Дикун хлестнул коня и галопом взлетел на вершину кургана. Отсюда хорошо были видны широкие степные просторы.

На курган, не спеша, въехали Собакарь, Шмалько и Половой.

— Тут и стоять будем1 — решил Дикун. — Лучшего места не найти. Пушки, Осип, вот здесь, на кургане ставь!

Собакарь окинул взглядом степь и одобрительно кивнул головой:

— Добре! А конников наших вон за теми камышами поставим. Когда время придёт — они солдатам в бок ударят.

Вот уже месяц, как вернулись с похода казаки, месяц, как восстали они. Всколыхнулась вся степная Кубань от Тамани до Усть–Л абы и на севере — до земель войска Донского. С оружием в руках поднялась казачья голытьба, а старшины искали защиты за крепостными стенами Усть–Лабы. Но и там не чувствовали себя в безопасности.

В начале сентября из станицы Березанской прискакал гонец с донесением, что по степи на помощь суздальцам движется Вятский мушкетёрский полк. На казачьем коротком совете было решено не дать двум полкам соединиться.

Не дожидаясь возвращения Леонтия, Дикун свернул лагерь и, посадив казаков на подводы, за сутки добрался до Березанской.

Через полчаса пушкари Шмалько втащили на курган четыре единорога и укрыли их в высоком сухом бурьяне. Сотни три конников Половой увёл в густой, зелёный камыш. Пешие казаки растянулись лентой, загородив дорогу на станицу Березанскую. Черноморцы, готовясь к бою, протирали мушкеты и пищали, проверяли порох, кусали свинец на заряды.

— Добрую позицию выбрали, — удовлетворённо сказал Дикун, стоя на кургане рядом с пушкарями.

— Да, добрую! — сумрачно подтвердил Собакарь.

— Чего ты, друже? — спросил Федор у него.

Тот тяжело вздохнул.

— Болит у меня душа, Федор. Рубил я, брат, ляхов, рубил турков и персов. А теперь придётся бить православных, своих.

— А кто их просит идти до нас?

— А что они, по доброй воле? Гонят их. А сами они не богаче нас, голоты…

Лицо Дикуна стало хмурым.

— Мудруешь ты, Никита! — проговорил он. — Если мы их не побьём — они нас прикончат. Здесь так: кто кого. Пускай солдаты до нас переходят — братами будут. А пока идут на нас — враги.

Собакарь не возражал.

День прошёл в ожидании неприятеля. По степи медленно поползли сиреневые вечерние тени. От казачьего стана потянуло горьковатым дымком, казаки варили кулеш.

На курган намётом выскочил всадник — молодой чубатый казак на маленьком горском скакуне.

— Эй, атаманы! — закричал он. — Солдаты верстах в десяти от нас, за Ирклиевской, лагерем стали, костры жгут.

— Откуда проведал?

— Парнишка один из Ирклиевской пригнал…

— Ясно! — Федор кивнул головой. — Значит, утром надо ждать. Ну что же! И встретим, и накормим досыта, и спать положим!

Немного погодя в глухой степной темноте погасли казачьи костры. Тихо стало в степи. И только от тихого, заросшего камышами Бейсужка до степного кургана негромко перекликались караульные.

На всходе солнца в казачий лагерь прискакали дозорные.

— Идут! Готовсь! — пронеслось.

— Сдвигай возы! — крикнул Дикун.

Казаки пришли в движение — убирали казаны, гасили огонь. Быстро разбегались по местам, прячась в высокой траве, за буграми, уводя коней и волов к реке. Ровной линейкой выстроились скованные цепями возы.

Утомительно медленно тянулось время. Сняв папаху, Федор выглянул поверх воза. У горизонта вырисовывались две колонны. Они двигались походным порядком, с барабанным боем.

— Верно, не видят ещё нас!

— То как сказать! — Опытным глазом Собакарь заметил в колоннах оживление. — Вглядись лучше. Перестраиваются!

Дикун присмотрелся. Солдаты разворачивались в боевой порядок.

Вятцев было немногим больше казаков. Двигались они неторопливо, спокойно, мерным и твёрдым шагом. Блестели на солнце штыки.

Не доходя до леса, пушкари развернули пушки в сторону казачьей обороны.

«Три, четыре, шесть…» — про себя пересчитывал пушки Федор.

Как бы угадывая его мысли, Никита подсказал:

— Догадался бы Ефим вовремя отбить их. Это было бы…

Он не успел закончить: пушки рявкнули, и ядра со свистом пронеслись над казаками.

Все чаще и чаще били барабаны. Солдаты ускорили шаг. Все ближе и ближе их ряды.

— В штыки хотят взять…

— Осип, чего молчишь?! — крикнул Дикун в ту сторону, где стояли казачьи единороги.

Прошло ещё несколько минут. Земля содрогалась от тяжёлого топота сапог. Уже ясно были видны хмурые лица солдат.

Прямо на Федора шёл офицер со шпагой в руке. Вот он повернулся вполоборота к солдатам, что‑то крикнул. Но в эту минуту вразнобой загрохотали казачьи единороги. Картечь вырвала из рядов десятка полтора солдат.

— Брешете, ещё нет такой силы, чтоб одолела казаков! — закричал Федор, — От мы вам сейчас покажем!

Захлопали казачьи мушкеты и пищали, рявкнули ещё раз единороги, выбросив навстречу солдатам картечь. Наступающие на мгновение приостановились, но затем, увлекаемые офицерами, снова бросились вперёд.

— Эх, Ефим! — в сердцах выкрикнул Собакарь.

Вятцы уже предчувствовали победу. Вот сейчас, пока казачьи пушкари заряжают пушки, они навалятся на казаков и сомнут их.

Но вдруг из леска, рассыпавшись лавой, во фланг наступающей пехоте хлынула казачья конница. Вятцы дрогнули, попятились.

— В сабли! — зычно крикнул Дикун, и степь ощетинилась кривыми казацкими саблями и короткими пиками. Столкнулись две живые стены. Стрелять некогда — кололись штыками и пиками, рубились саблями…

Версты две по пятам теснили вятцев казаки. А ночью изрядно потрёпанный полк, забрав в Ирклиевской все подводы, отступил на север.

•

За станицей колючие кусты терновника, пожелтевшие метёлки пырея, вытянувшийся в человеческий рост будяк–татарник. Любит Анна слушать степную тишину.

С кургана видна вся станица и далёкая, до горизонта, степь. Из‑под ладони Анна всматривается туда, где в голубой дали волнами переливается светлое марево — словно вода колышется.

В той стороне — ходили по станице слухи — шёл бой между казаками и солдатами.

— Господи, — молится Анна, — убереги его от пули вражьей, от штыка острого!

Горячие губы её шепчут не мужнее имя…

Горькая бабья доля. Не лежит у Анны к Кравчине сердце. А он чует это. Совсем не стало от него жизни, как умерла свекруха и побывал в станице Котляревский. Не сходили с тела Анны синяки.

Летит горячая бабья молитва к высокому, равнодушно–синему небу, но дойдёт ли до господа?

Федор…

Не раз бессонными ночами желала Анна одного — встретиться с ним.

«Повидать бы, а тогда — пусть смерть приходит!» — подумала она и запела тоскливо:

Закувала та сиза зозуля

Раным, рано на зори...

Оборвала песню, испугалась. Несколько всадников рысили к станице. Они были ещё далеко и казались чёрными пятнышками на серой дороге.

«Григорий, — мелькнуло у Анны, — Он, проклятый».

Больше месяца не было Кравчины в станице, с того дня, как начался бунт. А вчера тайком заезжал один из Хмельницких и передал Анне, чтоб ждала мужа, скоро, дескать, пожалует. И в груди её тогда все словно оборвалось.

Задыхаясь, сбежала она с кургана и через огород — к хате. Стала у окна.

Вот всадники выехали на улицу.

«Господи!» — шепчет Анна.

Впереди на сером жеребце едет Дикун — суровый, загорелый. За ним — какие‑то незнакомые казаки. Всей гурьбой они въехали во двор к Ковалю и, привязав лошадей, вошли в хату кузнеца.

Сердце у Анны стучало на всю комнату. Она долго стояла у окна, прижав ладони к горячим щекам…

В хате у Коваля пили до поздней ночи. Все были хмельные. Шум, гомон. Перекрывая голоса, Шмалько басил:

— Вытряхнем душу из старшин да подстаршинников. Не спасутся и в Усть–Лабе!

Собакарь обнял за плечи Дикуна.

— От пожара, от потопа, от злой жены, боже сохрани! — подражая дьякону, пропел Половой и опрокинул в рот кружку горилки.

— Слушайте, браты–товарищи, — встав во весь рост, пророкотал Осип, и все разом умолкли. — Слушайте, браты–товарищи, — снова повторил Шмалько, — пью я за честь казацкую, за волю нашу.

— Доброе слово Осип сказал. За волю! — Все шумно выпили и разом заговорили.

Немного погодя Дикун встал, вышел на кухню. Жена Коваля возилась у печки. Она повернула к Федору раскрасневшееся лицо.

— Может, отдохнёшь? Я постелю…

— Нет, на воздух выйду. — Накинув свитку, Федор уже с порога спросил: — А где Кравчина живёт?

Хозяйка подошла к нему и, вытирая руки о край фартука, ответила:

— Следующая хата. — И добавила: — А может, не пойдёшь?.. Гришка зверь, а не человек…

Федор ничего не ответил и вышел из хаты. Долго стоял и курил, вглядываясь в темноту. Потом подошёл к плетню. Почуяв чужого, из стороны в сторону, гремя цепью, заметался кобель. Хлопнула дверь, кто‑то вышел, позвал. Федор узнал голос Анны. Заныло сердце. Хотел позвать, но не смог имени произнести.

Анна ушла в хату.

«Эх ты, — укорял себя Федор. — Не захотел тогда бежать…»

И снова, в который раз, он вспомнил еле ощутимое дрожание её губ под своими губами. Это было всего мгновение, а запомнилось на всю жизнь.

Федор сам не помнил, как перемахнул через плетень и подошёл к дверям. Собака лаяла и рвалась с цепи.

Анна появилась неожиданно. Вглядываясь в неясный силуэт, испуганно окликнула:

— Кто?

— Анна! — позвал он, и голос его был чужой. — Это я, Федор.

Анна рванулась к нему. Затряслась в беззвучном плаче.

Федор не успокаивал её, только гладил сбившиеся волосы, от которых пахло знакомым, родным.

Захлопав крыльями, голосисто запел в курятнике петух.

— Чего ж мы стоим, — наконец опомнилась она, — пойдём в хату.

— Не нужно, там все чужое…

Она закинула руки на шею Федору, прошептала:

— А я уж думала, что ты не придешь… Ждала тебя… Всё время ждала…

Горячие губы сами прижались к его губам.

Коротка ночь для влюблённых. Утром ушёл Федор от Анны.

•

В просторную хату васюринского атамана Балябы собрались казачьи старшины: полковники, есаулы. Они съезжались сюда тайно, прикрываясь ночной теменью. Входили по одному, здоровались.

Окна для предосторожности завешены ряднами. В углу под образами сидит приезжий офицер в форме полковника гвардии. Тусклый свет каганца скупо освещает его белое, холёное лицо. Полковнику едва перевалило за сорок, но он уже успел раздаться в ширину, и мундир сидит на нём мешковато, как на бочке.

— Здорово, панове! — наклоняясь под потолочной балкой, в хату вошёл Кордовский. Он сел рядом с приезжим. — Сегодня получил сведения, что отряды бунтовщиков намерены идти на Усть–Лабу. Об этом уже известно Тимофею Терентьевичу и полковнику Михайлову.

Наступило тягостное молчание.

— Что предпримем? — сухо спросил Кордовский.

Слышно было, как с присвистом дышал приезжий полковник. Наконец он поднялся:

— Покудова зачинщики не будут изъяты, до тех пор не станет во всём войске спокойствия.

Приезжий полковник, инспектор кавалерийских полков Пузыревский, по повелению Павла обследовал состояние кавалерийских частей на Кавказе. Возвращаясь в Петербург, он решил проведать своего друга Котляревекого. Но визит оказался неудачным.

— Петр Александрович верно говорит, — кивая на Пузыревского, согласился Кордовский. — Но как нам зачинщиков захватить?

— Своими силами мы ничего не сделаем, — перебил майор Еремеев.

Лицо у него заплыло кровавым подтёком. Еремеев до сих пор злился на Котляревекого, что тот послал его арестовывать Дикуна и Шмалько.

— Пока ждать будете, бунтовщики вам голову снимут, — сердито возразил Пузыревский. — Помощь‑то неизвестно когда подойдёт. Надо действовать иначе. — И немного подумав, предложил: — Кому‑то из вас предстоит в ближайшее время пойти в стан к бунтовщикам и посоветовать, чтоб главари поехали с жалобами в Петербург. А там, — Пузыревский сжал кулак, — их там мигом в бараний рог скрутят… Ну, а без зачинщиков, я думаю, со всем этим сбродом не мудрено будет справиться.

Старшины переглянулись.

— Не выйдет, Петр Александрович, — нерешительно возразил Кордовский.

— Это же почему? — поднял одну бровь полковник.

— Казаки не поверят нам.

— Гм! Так, господа. А огонь бунта горит. Кто его погасит? Ждать изволите? — Пузыревский криво усмехнулся. — Так кому ж идти, мне, что ли?

— Пусть попробует, — шепнул Еремеев сидящему рядом Белому. — Это ему не по паркету ногами шаркать.

— Что говоришь? — не разобрал старый есаул, — На каком паркете?

Майор отшатнулся от него.

Все повернулись в их сторону. Хозяин хаты подошёл к каганцу, подтянул фитиль. Желтое пламя, выбросив грязное облачко копоти, разгорелось ярче.

-— Если ждать дальше, то бунтовщики несомненно получат поддержку и от донцов, и от крепостных, — снова заговорил Пузыревский. — Вам, должно быть, известно, что с восшествием на престол его императорского величества Павла Петровича злые языки пустили слух, что крепостным выйдет воля. И ныне во многих губерниях снова волнения начались. Наша задача — не дать бунтовщикам соединиться. А коли выйдут бунтовщики на Волгу, вокруг них объединятся все малые шайки — и не миновать тогда второй пугачёвщины. Государь нам этого не простит.

Пузыревский обвёл их мутными глазами.

— Думайте, не думайте, а идти к бунтовщикам придётся. И если вы боитесь, я сам пойду.

•

Всю ночь перед поездкой в казацкий стан Пузыревский не смыкал глаз. Буйная вольница, которая не раз потрясала устои царства российского, вновь взволновалась. И ему через несколько часов предстоит увидеть этих бунтарей. Как встретят они его? А может… Пузыревский старался отогнать от себя непрошеную мысль.

Ну… ну, а если ему удастся обезглавить восстание — тогда обеспечен и генеральский чин, и орден. Стоит рисковать!

На рассвете он забылся в беспокойном сне…

В лагерь отправился вдвоём с протоиереем. Когда они подъехали к проходу меж возами, дорогу им загородил здоровенный детина. Ухватив коня за повод, он сумрачно взглянул на полковника.

— Куда прёшь?

Пузыревский сквозь зубы ответил:

— Нужно видеть вожаков ваших. — И, глядя на хмурые лица подошедших казаков, добавил: — Из Петербурга я, от его императорского величества…

— Никита, — крикнул казак. — Тут офицер Дикуна ищет.

Подошел Собакарь, спросил протоиерея:

— А ты, батя, чего заявился? Панихиду мы не заказывали навроде, о здравии за нас ты служить не будешь… — И закончил, переведя взгляд на полковника: — Ну, раз приехали, то поняйте за мной.

Кони двигались медленно. Множество костров с подвешенными казанами горели по всему лагерю. Проезжая, Пузыревский обратил внимание на оружие черноморцев: пики, сабли, у многих за кушаками пистолеты. Почти у каждого казака мушкет или пищаль.

Одни смотрели на проезжающего офицера равнодушно, другие — с неприкрытой ненавистью. Зато на протоиерея Порохню все глядели с откровенным любопытством.

Из парусиновой палатки, откинув полог, выкатился невысокого роста толстый казак.

— Глянь, Федор, — позвал он, — сам святой отец к нам пожаловал!.. Благословляй, отче, грешников, отпускай грехи!

На зов вышел Дикун.

— И кому ты, Ефим, так обрадовался? — увидев полковника и протоиерея, он удивлённо спросил: — А вас зачем нечистый принёс?

Пузыревский соскочил с коня.

— Дикун?

Федор недружелюбно ответил:

— Он самый.

— Хочу поговорить с вами.

Федор посмотрел на Полового и, отодвинув полог, бросил:

— Проходите!

По–татарски подогнув ноги, Дикун присел, жестом указав на свободное место напротив.

— Я прибыл к вам по именному повелению его императорского величества. — Пузыревский сделал паузу, всматриваясь, какое впечатление произвели на окружающих его слова. Лица казаков были непроницаемы.

— В Петербурге стало известно, что вас, черноморских казаков, притесняют ваши старшины. Государь послал меня, чтобы выяснить все и доложить ему. Но… — тут Пузыревский сделал ударение, — вы начали самовольничать, затеяли смуту…

— Экий ты, полковник, быстрый, — перебил его Дикун. — О какой ты смуте речь ведёшь? Терпенью нашему конец пришёл!

Казаки закивали:

— Так, так…

Дождавшись, пока они успокоятся, Пузыревский продолжал:

— Государь всё знает о ваших врагах, он печётся о вас.

Протоиерей, разгладив бороду, поддакнул.

— Мы с батюшкой поспешили к вам, чтобы предостеречь вас от дальнейших опрометчивых шагов. О своих обидах вам надо рассказать его императорскому величеству. Пошлите своих депутатов в Петербург. Государь выслушает их и примерно накажет ваших обидчиков. А я, со своей стороны, отпишу о всех злоупотреблениях старшин и пошлю это письмо со своим адъютантом. Он поедет с вашими депутатами.

Глаза Федора скользили по лицам товарищей. Осип, рядом Собакарь — смотрит угрюмо, недоверчиво. За ним Ефим и другие. Все сидели молча. Видно было, речь полковника произвела на них впечатление.

— Ну что ж молчите, побратимы? — нарушил молчание Дикун.

— А может, послать жалобщиков? — несмело проговорил Половой.

— Попробовать можно, — поддержал его Осип.

— Кто его знает? — попытался возразить Собакарь.

— Шось не верю я пану полковнику, — сказавший казак недружелюбно взглянул на Пузыревского.

— Я тоже так думаю, — поддержал его другой казак. — Нам богато шо обещали.

— Чего тут думать, — подали голоса несколько казаков, — надобно скликать круг да выбирать послов. Совет правильный. Об этом царе слух идёт, что он руку бедноты держит.

Митрий промолчал.

— Ну что ж, я как вы, — согласился Федор. — Давайте круг скликать, что казаки скажут, на том и порешим.

Пузыревский удивился, с какой доверчивостью казаки восприняли его предложение. Он даже ощутил что‑то похожее на угрызения совести. Но это чувство было мимолётным.

Через короткое время собрался круг. Все затихли, когда в середину его прошли Дикун и приезжие.

— Славное товариство! — во весь голос заговорил Федор. — Грабили, обирали нас старшины, семь шкур с нас драли…

Обветренные седоусые и безусые лица, море чубатых и бритых голов. Вся сила черноморского войска собралась сюда, на берег Кубани.

А Дикун говорил:

— Мало что нас притесняли да грабили. Нам ещё и атаманов стали назначать! Котляревский: Чем он, бисов сын, себе славу заслужил? В каких битвах?

— Он и пороху не нюхал! — выкрикнули из толпы.

Половой насмешливо вставил:

— У Котляревекого заместо ружья перо гусиное…

— Для старшин Котляревский свой брат, — продолжал Федор, — он их руку держит.

— Не суди, да и сам судим не будешь, — раскатисто пробасил Порохня. — Бог, он все видит, все слышит!..

— А ты, батя, не усовещай! — — перебил его Ефим. — Голый, что святой, не боится лиха. Ты б лучше то же самое казал Котляревскому да старшинам.

— Верно! — поддержали Полового несколько голосов.

Протоиерей покосился на Ефима, умолк.

— Старшины да наше полковое начальство нас в походе грабили, а Котляревский да его братия наших матерей да семьи притесняли! — выкрикнул кто‑то.

— Полковник да вот отче, — Дикун кивнул в сторону Пузыревского и Порохни, — в смуте нас обвиняют…

Пузыревский встал.

— Не так вы поняли меня! — прохрипел он. — Я вёл речь о том, что вам свои жалобы государю надлежит изложить. Он вас в обиду не даст и сам примерно накажет ваших обидчиков…

— Дозволь, пан полковник!

Толпа расступилась, пропустив старого, седого казака со слезящимися глазами и дряблым, изрезанным мелкой сеткой морщин лицом.

— Давай, давай, Калита! — дружелюбно зашумели черноморцы.

Опершись на сучковатую палку, старик изучающе всматривался в Пузыревского. Тот поёжился под этим пронизывающим взглядом.

— Глянь, — старик указал на казацкий лагерь, — черноморцы поднялись. А отчего они взялись за оружие? Думаешь, от жиру? От жиру только собаки да паны бесятся…

— Крой, дед! — кричали казаки.

— Все вы одним миром мазаны, что наши старшины, что и ваши москальские паны! — Дед Калита кончил так же неожиданно, как и начал, отошёл в сторону и тыльной стороной ладони вытер вспотевший лоб.

Шум стих. Снова заговорил Пузыревский. Правый глаз у него нервно подёргивался, и казалось, полковник подмаргивает кому‑то.

— Вот он, — Пузыревский указал на деда, — обвиняет всех, а, спрашивается, кто из вас жаловался батюшке–царю на своих обидчиков?

Казаки молчали. Пузыревский сам ответил на вопрос:

— Никто!

Молчавший до этого Шмалько положил руку на плечо Пузыревскому.

— Хватит нам, пан полковник, сказки казать, мы теперь своей головой подумаемо. — И тут же, обращаясь к рядом стоящему казаку, приказал: — Выведи пана полковника с отцом святым отсюда.

Черноморцы расступились, пропустив Пузыревского и Порохню. Дождавшись их ухода, Дикун снова обратился к казакам:

— Так вот как, браты, предлагает нам полковник избрать послов в Петербург, к царю, чтобы они ему про обиды наши рассказали.

Кто‑то нерешительно выкрикнул:

-— Можно послать!

— Никуда! Не треба!

— Послать!

— К чёрту на рога!

— Послать! Попытать можно!

И толпа недружно подхватила:

— Да послать! Пусть будет так!

Некоторые переминались с ноги на ногу, другие невозмутимо попыхивали люльками.

— Дикуна послать! — начали выкрикивать черноморцы своих кандидатов.

— Шмалька. Осипа Шмалька!

— Чуприну!

— К чёрту твоего Чуприну! Собакаря и Полового лучше!

— Маковецкого!

— Не надо Маковецкого, — замотал головой Калита. — Он до чужих жинок охочий.

По кругу раскатился хохот.

— А тебя, дед, давно на скоромное перестало тянуть? — спросил Ефим.

— Цыц, охальник! — замахнулся на него дед костылём. — Жеребцы бесстыжие.

Наконец смех стих, и снова стали выкрикивать:

— Швыдкого!

— Панасенко!

— Малова! Леонтия Малова! — закричало человека три, и толпа дружно подхватила:

— Малова! Малова!

•

В это время Леонтий Малов возвращался из Кореновской.

Подъезжая к Екатеринодару, издали увидел волнующееся людское море и сердцем почуял недоброе.

Пустил коня в намёт. Под копытами стлалась пыльная трава. С испугом выпорхнул и затрепетал в воздухе жаворонок.

Вот и лагерь. Шумит, волнуется круг. Малов осадил коня, соскочил с него и, расталкивая казаков, пробился в середину.

— Зачем круг созывали? — взволнованно спросил он у Дикуна.

Тот коротко рассказал о предложении Пузыревского.

— Что вы ему ответили?

— Да решили послать. Уже и депутатов выбрали. Всего пятнадцать человек. Ты, я…

Леонтий побледнел, шагнул к Дикуну.

— И ты, ты согласился?

Стоявшие поблизости замолкли. Постепенно весь круг затих. Все не отводили глаз от Дикуна и Малова. Федор пожал плечами:

— Попробуем. Спрос не ударит в нос. Выслушаем ещё, что нам царь скажет… — И глядя на гневное лицо Леонтия, удивился: — А ты это чего зажурился? Пока мы не вернёмся, казаки по куреням не разойдутся…

Неожиданно Малов повернулся к нему спиной, выкрикнул:

— Что ж это?! Други мои верные!

И вновь к Дикуну:

— Что ты делаешь, Федор? Продадут нас паны! Из Петербурга ни одному не вернуться. Там на всех петли найдутся. Я видел, как по Волге качели с висельниками плыли. — Он решительно вскинул голову. — Нет, я панам не верю, они и до царя нашего брата не допустят. А буду я биться с панами! — он окинул взглядом помрачневших казаков: — Кто со мной?

Митрий шагнул к нему.

— Бери меня!

— И я с вами! — раздался голос откуда‑то из задних рядов, Леонтий глянул поверх голов. К нему протискивался Андрей Коваль.

«Значит, не один! Нашлись друзья». И теперь уже спокойнее, но с болью проговорил:

— Прощевай, Федор, и вы, други! Не гадал, что так случится.

Малов прошёл меж расступившихся казаков. И никто не пытался остановить его.

Вот Леонтий ухватил коня за повод, вот легко перекинул сильное тело через луку седла и, уже трогая коня, крикнул:

— Эх вы, дети малые! Не сносить вам голов!

И потянулись вслед за Маловым сначала те, кто пришёл с ним на Кубань из Закавказья, а потом черноморцы. Сотни три увёл он с собой.

И долго ещё видели, как на запад, к низовьям Кубань–реки, удалялись те, кто не поверил словам полковника Пузыревского.

Глава IX

В большой бревенчатой избе, за сосновым столом чинно уселись черноморцы.

Молодая крестьянка ухватом вытащила из печи чугун со щами, поставила на стол. У печки под потолком в деревянной зыбке лежало дитя.

Достав деревянные ложки, казаки не торопясь, соблюдая очередь, принялись за долгожданный ужин.

— А где ж хозяин твой? — прожёвывая, спросил Ефим.

Скрестив красные, грубые руки, крестьянка ответила:

— Оброк барину повёз, третью неделю… Все ждем… Мы, чай, крепостные…

Поев, казаки вышли из‑за стола и, перекрестившись на иконы, тут же, на полу, улеглись спать. Вскоре раздался храп. Только Федору не спалось. Он ворочался с боку на бок и наконец, не выдержав, встал, сел к столу. Луна тускло освещала прокопчённые стены избы. Блики её купались в жбане с водой. По стене спустился таракан, деловито пробежал по столу, остановился и, поводив усами, направился к подоконнику. Заплакал ребёнок, хозяйка слезла с печи, нагнулась над зыбкой.

Федор смотрел на женщину потеплевшими глазами и вспомнил Анну. Коротки кубанские летние ночи, а сколько счастья они могут дать! Столько, что на всю жизнь хватит…

Хозяйка, шлёпая босыми ногами, подошла к столу, присела на лавку.

— Не спишь?

Думка одолела…

— А далеко ли бредёте?

— К царю с жалобой.

— К ца–рю?! — женщина удивлённо и недоверчиво всматривалась в лицо Дикуна.

Кто‑то осторожно поскрёбся в затянутое пузырём окно. Приглушенный голос позвал со двора:

— Настасья! А Настасья!

Засуетившись, хозяйка вышла. В окно Федор увидел, как к ней шагнул кто‑то большой. Спросил:

— Выведала?

— В Петербурх, сказывают, едут. К царю, жалобщики от черноморских казаков. На жизнь, сказывают, жалуются.

Мужчина глухо и коротко рассмеялся.

— А я думал, уж не нас ли ловить прибыли? А ахвицер ихний штой‑то быстро ускакал. Хотели мы его перехватить, да вырвался, ушел… Касьяну руку рассек… — И немного погодя спросил: — Твой‑то ещё не приехал?

— Нет!

— Приедет, передай, что я был… Завтра уходим…

— Почто же?

— Дальше уйдём. А то, глядишь, на солдат наскочим. Дорога‑то проезжая… Так ты скажи своему, воротимся мы к зиме. — Мужчина помолчал. — Пропадут твои ночлежники!

— Как пропадут? — испугалась женщина.

— Так… Не будет толку с их жалоб. На кого они жалиться идут — на господ?

— Должно, так.

— То‑то!

— Значит, надо упредить их, пускай не идут дале…

— Не лезь не в своё дело! Молчи да дышь, будет барыш…

Мужчина ушёл, скрылся в темноте. Хозяйка вошла в хату и молча залезла на печь.

Федор тоже прилёг на своё место, рядом с товарищами. На сердце было тревожно.

«А что, коли назад повернуть? — подумал он. — Тутошние люди к Петербургу ближе, лучше и царя знают, — размышлял Федор. — Может, правда всех нас в кайданы закуют? Но и вертаться нельзя, черноморцы на нас надежду имеют…»

•

Погожим сентябрьским утром к Екатеринодару подходили войска. Наказной атаман вёл на подавление мятежа Вятский и Суздальский полки да конных донцов.

В коляске с Котляревским ехал полковник Михайлов. Тучный, затянутый в мундир, полковник, оттопырив губу, брюзжал:

— Это ваша вина, генерал, что у вас нет порядка. Дождались, что четыре полка с артиллерией против бунтовщиков двинуть пришлось.

— А вы б на моём месте что предприняли, полковник? — раздражённо возразил Котляревский. Он с ненавистью смотрел на тучного полковника и думал: «Москаль проклятый, поучать берётся! Взять бы и вышвырнуть из коляски».

Жаль, сделать этого нельзя…

Михайлов снял с мундира налетевшую серебристую паутинку.

— Нет порядка в войске вашем, генерал. Вот отсюда и все. Жестче надо, генерал, жёстче.

Котляревский промолчал. Он понимал всю тяжесть своего положения. От этого полковника сейчас зависела его судьба. Нажалуйся он в Петербург, и тогда быть грозе…

Наказной атаман оглянулся. Длинной лентой растянулись по степи полки. Поблескивая штыками, по четыре в ряд, шли солдаты. За ними ехали чубатые донцы. Покачивался лес пик. Стороной двигались батареи. Сильные лошади тащили пушки, зарядные ящики.

Полковник не успокаивался:

— Ишь, мыслимо ли, какую силу‑то и против кого? Против скопища бунтовщиков!

«Жирная свинья, — думал Котляревский, — тебе ли не знать, что от этого скопища бежали вятцы, а каких‑то три десятка дней тому назад только малая часть этого скопища трепала твоих суздальцев!»

— Виделись ли вы, генерал, с полковником Пузыревским?

— Да! Он заезжал ко мне… Ему удалось войти в доверие к бунтовщикам и услать в Петербург всех вожаков. Только один ушёл. Тот, который осмелился напасть на суздальцев, — незаметно кольнул Михайлова Котляревский.

Делая вид, что не понял намёка, Михайлов спросил:

— А многих он увёл с собой?

— Да сотни три, говорят.

— Гм! Это хуже. Куда ж ушли бунтовщики?

— Говорят, в низовья… В плавни.

Вдали все яснее обрисовывался вал Екатеринодарской крепости, дубовые леса над Карасуном.

— Послушайте, полковник! Только действуйте быстро, без жалости. Не дайте им уйти в крепость. А укроются в крепости, выбить их оттуда будет трудно.

— Послушай, голубчик, — полковник тронул казака–ездового за плечо, — сверни‑ка в сторону.

Коляска, съехав с дороги, остановилась, пропуская полки.

— Так вы, генерал, говорите, что бунтовщики остались без вожаков?

— Да!

— Хорошо… Поручик! — крикнул полковник.

К коляске подскакал молодой поручик, лихо осадил танцующего жеребца.

— Передайте мой приказ: пехоте развернуться и оцепить лагерь бунтовщиков. Донцам рысью выйти вон туда, чтоб отрезать дорогу в крепость. — Михайлов указал на опушку дубового леса. — Пушки направить на бунтовщиков!

Отдав приказ, полковник откинулся на подушки.

Запели трубы. По колонне передавали команду. Полки перестраивались, занимая исходные позиции. Видно стало, как в лагере повстанцев забегали, засуетились. Часть казаков устремилась в крепость, но дорогу им уже преградили донцы.

Загрохотали пушки, засвистела картечь. Казаки заметались по лагерю.

— Так, так, — потирая руки шептал Котляревский.

— Поручик! — снова позвал полковник. — Поезжайте и прикажите бунтовщикам сложить оружие!

Манерно подскакивая в седле, поручик поскакал к лагерю. Вскоре он вернулся:

— Оружие сложить отказались, ваше превосходительство!

— Пушки! — рявкнул Михайлов.

Обстрел убил в казаках страх и пробудил ожесточение.

Пушки умолкли минут через десять.

— Донцов в атаку! — приказал Михайлов.

Пригнувшись к косматым гривам, донцы развернулись лавой и, выставив пики, помчались на казацкий стан.

Земля дрожала от конского топота. Но вдруг из‑за возов раздался дружный казачий залп, вырвавший из сёдел многих всадников. Залп повторился. Донцы смешались, поворотили коней, поскакали назад.

— Позор! — Михайлов покраснел от гнева. Выскочил из экипажа, затопал, ногами. — Пушки! Пушки!..

Котляревский со злорадством смотрел на бесновавшегося полковника.

«Что, выкусил! — думал он, испытывая сейчас странное благоволение к бунтовщикам. — Это тебе не безоружные мужики! Это — казаки–черноморцы».

Вновь загрохотала артиллерия. Ядра падали в казачьем лагере, визжала картечь.

Наконец полковник махнул рукой.

— Прекратить!

И к повстанцам опять поскакал поручик. В ожидании его возвращения Михайлов нетерпеливо выстукивал ножнами шашки по коляске. Поручик скоро вернулся с ответом.

— Просят дать подумать!

— Обождем! Как вы, не против? — повернул полковник к Котляревскому.

Тот пожал плечами.

Заложив руки за спину, Михайлов несколько раз прошёлся около коляски, нетерпеливо поглядывая на казачий лагерь. Наконец из лагеря вышло два казака с пикой, на конце которой болталась белая тряпка.

— Поручик, прикажите всем бунтовщикам выйти из‑за возов и построиться!

Не прошло и часа, как черноморцы выстроились близ берега Кубани. Они стояли хмурые и подавленные, окружённые со всех сторон солдатами и донцами. Прямо им в лица смотрели жер ла пушек.

Подкатила коляска. Полковник поднялся, оглядел ряды черноморцев.

— Продали нас! — донёсся до Михайлова голос из рядов.

— Наших послов, мабуть, тоже уже повязали!

По строю прокатилась волна возмущения.

— Прекратить разговоры! — резким фальцетом выкрикнул полковник.

К нему подбежали штабс–капитан и два прапорщика.

— Каждого десятого! — лицо Михайлова покрылось красными пятнами.

Капитан и прапорщик двинулись вдоль ряда.

— Первый… второй… третий… пятый… восьмой… десятый… Выходи!

Тот, на кого указывал капитан, выходил из строя. Наконец штабс–капитан и прапорщики закончили обход. Полковник отдал команду, и три роты оцепили две сотни казаков, выведенных из строя.

— Черноморцы! — Михайлов вытер потное лицо платком. — Эти двести бунтовщиков мы возьмём как заложников. Вам же немедленно разойтись по куреням. Прежние куренные атаманы с сегодняшнего дня вновь приступают к своим обязанностям. Вам надлежит их слушать, как отцов своих! Ваш наказной атаман генерал Котляревский поставлен над вами его императорским величеством государем Павлом Петровичем. Возмущенней беспорядки, вами учинённые, вызвали гнев его, государя нашего, и он велел наказать вас достойно! Ваши зачинщики тоже арестованы и будут осуждены! — полковник умолк.

— Сбрехали! Продали! — загудели черноморцы.

— Молчать! — гневно заорал Михайлов. — Увести их! — Он махнул перчаткой в сторону арестованных заложников.

Черноморцы задвигались, готовые броситься на выручку товарищей, но солдаты по команде вскинули ружья, а канониры подняли горящие фитили. И казаки поняли: все кончено, сопротивление бесполезно.

•

До начала следствия закованных в кандалы казачьих посланцев посадили на Петербургскую гарнизонную гауптвахту. Низкая камера с сырыми стенами и одним оконцем, затянутым глухой, из толстых прутьев, решёткой, была полутёмной и сумрачной. У стен нары, на нарах казачьи свитки. В углу кувшин с водой…

— Вот она, царская милость, — бросил Дикун.

Он вспомнил, как всё случилось. Когда казаки подъехали к петербургской заставе, их уже ждало человек пятьдесят конных драгун. С ними был и адъютант Пузыревского. Казаков окружили и, разоружив, препроводили на гауптвахту.

— Леонтий как знал! Напрасно его не послушали! — сокрушался Осип. — Больше всего обидно, что сманул нас, света белого лишил эта жаба-полковник…

— Да где ж оно видно, что черт черту око выколол, — равнодушно сказал Собакарь.

Он лежал на нарах, укрывшись свитками. От сырости и голода его второй день била лихорадка.

— И что теперь будет? — уныло спросил один из казаков, сидевший в углу.

— Царская ласка, — не падая духом, ответил Половой. — Тебе ж её обещали…

— Требовать надо, чтоб нас выслушали, если не царь, так хоть кто‑нибудь из министров, — проговорил казак, стоявший рядом с Дикуном, и сейчас же, подойдя к двери, забарабанил кулаками.

В дверной глазок заглянули. Вслед за этим дверь распахнулась. В камеру вошёл караульный офицер с чёрными пушистыми усами и шашкой на боку.

— Чего стучишь? — сердито спросил он.

Усы у него зло встопорщились, а зелёные навыкате глаза немигающе, по–птичьи, упёрлись в казака.

— Хотим, чтоб царь нас выслушал! — казак шагнул к офицеру, звякнули кандалы.

Тот раскатисто захохотал.

— К царю, к царю он захотел! Да знаешь ли ты, смутьян, что вас ждёт? — При этих словах он провёл вокруг шеи и указал на потолок. — Станет ли с вами, бунтовщиками, государь говорить? Как же, ждите!

И выйдя из камеры, он с силой захлопнул дверь. Слышно было, как лязгнул замок и, постепенно замирая, затихли шаги в коридоре.

— Добрый, добрый ливентарь[6], — покачивая головой, вымолвил Половой. — Чем не пан! И фигура пышная, и голос, что у протоиерея.

— Эх, Леонтий, — вздохнул Дикун. — Не поверил я тебе… А, выходит, ты лучше моего царскую милость знал.

Казаки понуро уселись на нары. Только Осип Шмалько, напрягая могучие мускулы, с проклятиями пытался разорвать кандалы.

— Эх, теперь коли б довелось вернуться к своим, то не то что полковник, а сам царь бы не обманул меня, — проговорил Дикун.

— Век живи, век учись, — спокойно сказал Собакарь. — Только не доведётся нам вернуться, не за тем нас такими цацками наградили.

Он звякнул кандалами.

В окошко виден был только край блекло–голубого неба. Вечерело. Слышно стало, как, топая башмаками по булыжникам, прошёл караул. Он остановился у ворот, затем разводящий принял рапорт, и солдаты затопали дальше.

— Да, тут не убежишь, — вздохнул Шмалько. — Светлица у нас крепкая, охрана надёжная, кайданы железные.

— А може, ещё разберутся? Може, нас занапрасно повязали? Оклеветал нас полковник тот перед царём! — с надеждой проговорил один из казаков.

— Только о тебе там и думают, — повернулся к нему Половой.

— Как наши там? Знают ли, что с нами? — задумчиво проговорил Осип.

— Откуда им знать!

— А может, и их уже повязали!

— Не всех, — уверенно возразил Ефим. И, вздохнув, принялся мечтать: — А что, как мы вот тут сидим, а там Леонтий собрал войско, да такое, какого ещё ни у кого не было. И перед тем войском никакая сила, никакая чёрная хмара не устоит. И с тем войском идёт Леонтий на Петербурх. Царь бежит, солдаты его бегут, а Леонтий приходит в Петербурх и нас вызволяет…

— Ну, а чтоб ты тогда делать стал? — с добродушной усмешкой поинтересовался Собакарь.

— Первым–наперво нашему ливентарю усы сбрил да в эту каталажку посадил бы. На наше место. Пускай бы и он клопов покормил, каких мы кормим!

— У него кровь благородная, — вставил Шмалько, — он долго не выдюжит.

— А может, Леонтия уже и нет в живых? Может, Котляревский навёл москалей да переловил и Малова, и всех, кто с ним ушел… — сказал Дикун.

Открылся дверной глазок, и часовой солдат зашептал:

— Завтра вас переведут в Петропавловскую крепость… От офицера слышал… Вот, братцы, какое то дело, — вздохнул он и отошёл от двери.

Петропавловская крепость! Страшные слухи о ней доходили и до Кубани. Знали казаки, что только тех, кого царь считал своим смертным врагом, бросали туда.

— Час от часу не легче, — вздохнул Осип.

Молчаливо, один за другим улеглись казаки на нары, и теперь тишину нарушал лишь писк мышей да возня крыс, вылезших из углов.

•

Несмотря на то, что лагерь повстанцев удалось разгромить и главари восстания были в Петербурге арестованы, наказной атаман не чувствовал себя спокойным. Его тревожила мысль, что часть казаков–бунтовщиков и пришлые из Закавказья укрылись в низовьях и могли в любое время, накопив силы, снова двинуться по станицам.

Правда, Михайлов, которому за подавление восстания присвоили чин генерал–майора, обещал со дня на день послать в низовья пехотный полк, но Котляревский понимал, что изловить бунтовщиков в плавнях будет делом нелёгким. К тому же наказного атамана заставляли задуматься и команды на кордонах. Имелись достоверные слухи, что во время восстания казаки, нёсшие кордонную службу, были заодно с бунтовщиками, и только боязнь оголить границу помешала им примкнуть к бунту. Да и по станицам не было ещё нужного порядка и спокойствия. На виду казаки будто смирились, но чувствовалось, что стоило лишь подуть ветру, как искра смуты снова вспыхнула бы жарким пламенем.

Нет–нет да и прорывалось это пламя то в одной, то в другой кубанской станице. В Ирклиевской атаманский дом спалили, видать, за то, что тамошний атаман добывал подводы для Вятского полка. В Брюховецкой атамана так измолотили, что он богу душу отдал. У старшины Гулика на хуторе скирды сена подожгли…

Военно–полевой суд при Черноморском войске, прензусом которого был назначен все тот же новоиспечённый генерал Михайлов, начал следствие над казаками, брошенными в Екатеринодарский острог.

После того, как Котляревский преподнёс Михайлову черкесскую шашку в серебряных ножнах и пистолеты с чеканной отделкой, между ними установилась крепкая дружба. И теперь наказной атаман не опасался, что на следствии вскроются какие‑либо компрометирующие его материалы.

Котляревский торопился побыстрей уладить все свои дела на Кубани и выехать в Петербург, чтобы обвинить главных бунтовщиков, дабы они паче чаяния своими речами ему, наказному атаману, вреда не причинили.

А если‑кто из петербургских вельмож и заинтересовался бы жалобой казаков, то этот интерес Котляревский думал притушить ценным подарком. Недаром в Ачуеве уже старались самые лучшие икорщики. Не случайно из‑за Кубани один князь — кунак Котляревекого— привёз наказному десяток драгоценных кинжалов работы знаменитого черкесского умельца.

Однажды вечером в Екатеринодар из станицы Полтавской прискакал сын станичного атамана. Волнуясь, путано он рассказал, что станицу заняли несколько сотен бунтовщиков. Они повесили атамана и теперь собираются на Екатеринодар, чтоб освободить острожников.

Известие это не на шутку обеспокоило наказного. В тот день донесли ещё ему, что колодники, отправившиеся в полдень за подаянием, кричали собравшейся толпе, чтобы шли казаки на кордоны и звали людей к ним на выручку, что обманули их, дескать, офицеры, нарушив обещание никого не трогать и разобрать дело по правде.

С нерадостными вестями наказной заторопился к Михайлову. Тот внимательно выслушал Котляревского и сейчас же дал приказ по полкам готовиться к выступлению.

Ночь Котляревский спал беспокойно и просыпался от каждого лёгкого шума во дворе…

Глава X

Солнце всходит и золотит камышовые крыши. Его яркие лучи скользят по белым мазаным хатам, по плетням, по лицам черноморцев, собирающихся па майдане, посреди станицы. Казаки все подходят и подходят.

Вооруженные мушкетами, пиками, кривыми турецкими саблями, а иные с пистолетами за кушаками и кавказскими кинжалами, черноморцы идут молчаливо, не торопясь, уверенные в своей силе.

В круге стоит атаман Малов, рядом с ним — Митрий и Андрей Коваль. Они изредка переговариваются:

— Кабы нам нынче ту силу, что была попервоначалу…

— Поверил Федор…

— Где теперь они?

Андрей задумчиво посмотрел на летящих в высоком небе журавлей. Курлыча, они тянулись над плавнями, наполняя душу глухой тоской.

— Никому из них не вернуться на Кубань. Дари за бунт не милуют, — сурово проговорил Малов. — Погибнут ни за что… А может, уже сгибли! Палачи у царя скорые.

Леонтий припомнил своё первое знакомство с Дикуном, хмурое утро и разговор о Пугачеве… Вспомнил и тот день, когда с отрядом пришёл в лагерь под Екатеринодар.

Словно угадывая его мысли, Митрий вздохнул:

— А начали неплохо…

— Начало‑то было, да только дальше… С первого дня надо было рубить головы старшинам и¹ подстаршинникам, не миловать! — сказал Леонтий.

«Хоть и круто, а верно!» — подумал Андрей и тут же спросил:

— Так ты считаешь, что на Екатеринодар нам надо идти?

— Надо попробовать товарищей из острога вы зволить. Если наши люди приведут казаков с кордонов, то теперь, когда ушли донцы, мы, может, с солдатами и справимся. Только б нежданно напасть… А как вызволим товарищей, так сразу — на Волгу. По дороге к нам из станиц присоединятся многие.

Вразвалку, не спеша подошёл старый казак, с морщинистым, тёмным лицом и турецкой серьгой в правом ухе.

— Что скажешь, Петрович? — насторожился Леонтий.

— Да вот, Леонтий Максимович, дозорные наши перехватили здешнего атамана. Сбежать хотел…

— Головка? Бежал, говоришь? А ну, показывай его!

Окруженный казаками, насупившись, к Леонтию подошёл атаман станицы Полтавской есаул Головко. Было ему уже за пятьдесят. Невысокий, жилистый, он напоминал затравленного волка. Дурную славу стяжал себе атаман. Он захватил большой пай земли, с самыми лучшими выпасами, заставлял своих должников зиму и лето работать на себя.

— Что, стервятник, куда спозаранку собрался?

Леонтий прищурил злые, колючие глаза. Головко молчал и затравленно оглядывал всех исподлобья. Кто‑то из станичников выкрикнул:

— В Екатеринодар, куда ж!

-— В Екатеринодар? Значит, Котляревекого упредить хотел? Ну и как? Не вышло? — Голос Леонтия повышался и наконец зазвенел, как струна: — Гей, ребята! А ну, приготовьте на вон той акации добрую качелю для господина есаула.

Головко рванулся в сторону, но два дюжих казака, скрутив ему руки, поволокли к акации. Над станицей повис дикий, отчаянный вой…

— Это для начала, — глядя на раскачивающееся в воздухе тело, сказал Малов. — За товарищей наша первая расплата…

•

Сизый дым окутал Полтавскую. Раскалывая небо, громом грохочут пушки, трещат ружейные выстрелы. Два полка, как чёрная хмара, обложили станицу, не пробиться черноморцам. Все плотней и плотней сжимают враги кольцо…

Ядра со свистом падают во дворах, поднимая чёрные султаны земли и липкой грязи.

Казаки залегли за плетнями, упорно отстреливаются. Сквозь мушкетную и пушечную пальбу Митрий кричит Леонтию:

— Опередили нас, не успели с кордонов подойти!

— Если до ночи продержимся, пробьёмся! — ответил Леонтий.

Митрий кивнул.

Солдаты то подкатывались почти до самых плетней, то под меткими пулями казаков отходили, оставляя убитых.

Подполз Андрей.

— Что снег на голову! Как быстро они подошли!.. Побило у нас многих…

Неожиданно пальба прекратилась. Откуда‑то из‑за камышей выехал верховой с белым платком на конце палаша и рысью направился к станице.

— А ну, выйду к нему, — сказал Леонтий.

— Лежи, я сам, — Митрий поднялся и пошёл навстречу всаднику. Вскоре они встретились. Леонтий не сводил с них глаз. Через минуту–две Митрий направился к своим, но не успел дойти до плетня, как из камышей затрещали выстрелы. Митрий остановился, вскинул голову, словно высматривая что‑то далёкое, изогнулся и свалился на траву.

— Убили! Митрия убили!

Леонтий вскочил, но Андрей сильно дёрнул его за руку.

— Лежи, хочешь, чтоб и тебя?

Какой‑то казак подполз к Митрию и, взвалив на спину, потащил к плетню.

Убитого положили под кустом терновника. Пуля попала в затылок, и смерть наступила мгновенно…

К вечеру небо заволокли тучи. Они стремительно надвигались с запада, с моря, тяжёлые, косматые.

— Вот оно, наше спасение! — радостно заговорили казаки.

Теперь и у Леонтия уже не было сомнения, что под покровом ночи и дождя им удастся прорваться и уйти от преследования. Из‑за плетня старательно рассматривал, что затевает враг. Неожиданно острая боль обожгла его, и что‑то горячее потекло по груди. Стало тошно, голова закружилась, и он сел к плетню.

Грянул гром. В минуту все вокруг потемнело, казалось, земля и небо слились воедино, но Леонтий этого уже не слышал…

•

Очнувшись, Малов увидел над собой камышовую крышу шалаша, низко нависшую над головой.

Открылась дверь, и вошёл Андрей. Леонтий попытался подняться.

— Лежи, лелей! — Коваль подошёл к нему. — Полегчало? Не думал, что отойдёшь. — Присел рядом на пол, устланный камышом. — Теперь мы с тобой ещё наведём страх на панов.

— Где я? — слабо спросил Леонтий.

— Помнишь Полтавскую? Ну, так вот! Как тебя ранило, решили мы пробиваться. Тебя на свитке несли. Сюда в низовья нас только сорок семь пробилось…

Леонтий устало закрыл глаза.

— Самое страшное миновало. Теперь поправляйся. А там, весной, к нам казаки придут беспременно. С рыбных заводей уже двое приходило, говорили, что рыбаки до нас собираются.

— По станицам что слышно?

— Казаков за бунт наказывают… Ну, хватит, лежи, в другой раз поговорим.

Андрей поднялся, поправил кожух.

— Стой! — слабо проговорил Леонтий. — Лежи, лежи… А кормить‑то меня думаете?

— Вот это добре! — радостно воскликнул Андрей. — Коль на еду потянуло — значит, быстро силы наберёшь. А тут как раз привезли ачуевские рыбаки нам добрый подарок.

Андрей вышел из шалаша. Леонтий устало прикрыл глаза. Он чувствовал себя таким слабым, что даже веки было трудно открывать. То и дело наплывало странное забытье…

Из забытья Малова вывел весёлый голос Андрея.

— А ну, пробуй, атаман, атаманский харч!

Он поднёс ко рту Малова деревянную ложку, полную какой‑то черноватой каши, остро пахнущей рыбой… Леонтий с трудом взял в рот кусочек этой кашицы и ощутил её удивительно приятный, солоноватый и жирный вкус.

«Что ж это такое?» — подумал он.

— Ешь, ешь, атаман, панскую еду! — приговаривал Андрей, вновь поднося ко рту Леонтия полную ложку. — Икра это, самая добрая ачуевская икра. Тамошние рыбаки её для Котляревекого готовили, а тебе принесли. Ешь, друже.

Медленно поправлялся Леонтий. Когда впервые после болезни вышел из шалаша, в лицо ударило морозом и колючим снегом. Все вокруг было белым–бело. Шелестел на ветру сухой пожелтевший камыш. Леонтий зашёл в курень к казакам.

Здесь, в низовьях Кубани, нашли они надёжное убежище. Можно было выждать, собраться с силами. Недостатка в питании не было. Плавни кишели разной рыбой, птицей, зверем. С рыбных заводей доставляли вяленую рыбу. Только и ощущали казаки недостаток — это в хлебе да в мушкетных зарядах.

— С поправкой тебя, Максимыч! — приветствовали Леонтия казаки, — Живуч ты оказался.

Вокруг засмеялись. Леонтий улыбнулся, присел на сноп камыша.

— И как она в тебя угораздила?

— Ты весь кровью сошёл, — сказал старый Петрович.

Казаки закурили. Разговор перебрасывался с одного на другое. Наконец Петрович полушутя, полусерьёзно спросил:

— Когда поведёшь, атаман, наше войско?

— Дайте время. Сойдет снег, земля протряхнёт, и двинемся…

— Наших в остроге совсем замучили, — проговорил молодой, незнакомый Леонтию казак. — И когда уходил сюда, так сказали, шо двенадцать колодников померло. Котляревский, кажут, сильно измывается над ними. Бьют их, голодом морят.

Закусив губу, Леонтий не сводил глаз с парня. А тот все рассказывал о том, как попытавшийся бежать из острога один из арестованных был заколот штыками, как велел Котляревский отнять паевую землю у семей бунтовщиков. Упомянул, что за голову Леонтия и Андрея обещана Котляревским денежная награда.

Леонтий поднялся, сжав кулаки, процедил:

— Попомним! Я этих панов–атаманов сам награжу!

•

День за днём, месяц за месяцем текло время. Сошел снег с земли, пробились первые стрелки зелёного камыша, вернулись с юга утки.

На Егория тёплого отправил Леонтий молодого казака в Екатеринодар выведать обо всём, а седоусого Петровича — по станицам поднимать недовольных. С нетерпением ждали в плавнях возвращения посланцев. Прошел месяц, но казаков все не было.

Когда Леонтий уже начал терять надежду на встречу с ними, вернулся Петрович. Но нерадостной была весть, принесённая им.

— Затихли черноморцы, — сказал он, — не решаются браться за оружие. Повременить надо, пока отойдут после неудачи. Да и расправа страшит многих.

Молча слушали казаки Петровича. А вокруг, в плавнях, буйствовала южная весна.

Поник головой Леонтий.

— Что ж будем делать, Андрей? — как‑то растерянно спросил он.

— Одно остаётся, уходить на Волгу, — сумрачно ответил Андрей.

— А как другие?

— Пойдут, что им тут делать. Все одно прощения от Котляревского не будет.

На Волгу решили идти после пасхи. На рыбные заводи отправили одного из черноморцев, чтоб звал охотников. А пока началась подготовка к дальнему походу. Но неожиданно план нарушился…

Однажды, когда Леонтий полдничал, до него донеслись два голоса. Один он узнал без труда — говорил Андрей. Другой — низкий, знакомый, но в то же время чей, Леонтий никак не мог вспомнить.

Шаги приблизились, и в шалаш, пригнувшись, вошёл Коваль, а за ним молодой казак, ходивший в Екатеринодар.

— О! — воскликнул Леонтий. — Не гадали, что и вернёшься. Садись! Есть будешь?

— Потом, Леонтий Максимович.

— Раз так, тогда сказывай!

Казак потёр лоб, откашлялся.

— Доброго ничего нет, казаки мнутся.

Леонтий нахмурился.

— Это уже известно.

— А ещё кажут, что получен от царя указ, чтоб колодников перевести в Усть–Лабу. Опасаются нападения на острог.

— Как они? — оживился Малов.

— Держатся… Хоть человек сорок уже на кладбище отвезли.

Леонтий отвернулся.

Котляревского не видел? — глухо спросил Малов.

— Видел! Он сейчас на хутор к Великому уехал, пасху справлять.

Пасху, говоришь? — Андрей встрепенулся, положил ладонь на плечо Леонтию. — Слушай, я вот что задумал…

И заговорил отрывисто:

— Хутор у Великого отсюда недалеко, вёрст семьдесят… Котляревский там с конвоем. Сил у нас нет, чтоб на него напасть. А я вот что решил: проберусь я туда, подстерегу его и вот этими руками придушу проклятого. Отплачу ему за наших…

Андрей вопросительно смотрел на Леонтия.

— Чего молчишь?

— Так ведь мы ж уходить надумали?

— Повременим, — принялся убеждать Коваль. — Днем раньше, днём позже. Я в дней пять обернусь.

Леонтий нехотя согласился.

Ну, куда ни шло. Только одного я тебя, Андрей, не пущу. Вдвоем пойдём.

— Нет, Леонтий, не будет такого.

Лицо Коваля стало суровым.

— Почему?

— А потому, что рисковать нам двоим не след. А доведётся с ним один на один встретиться, так и без того из моих рук не вырвется, — Коваль стиснул Леонтия так, что у того дух захватило. Отпустив, рассмеялся. — Видишь, сила ещё есть.

Все‑то так, Андрей, а одного я тебя не пущу. Пойдешь ты, друг, вот с ним.

Леонтий кивнул на молодого казака.

•

Богато живёт полковник Великий. Три хутора у него, две мельницы — одна ветряк, другая водяная. Скота — не счесть.

Самый большой хутор у Протоки. Тут полковник проводил большую часть года.

На пасху приехал к Великому свояк и друг наказной атаман Котляревский. Полон двор гостей собрался у Великого.

Конвойная сотня из богатых казаков оцепила хутор, дозорные в засадах укрылись.

Вместе с Котляревским приехали на хутор и несколько станичных атаманов. Среди них и новый кореновский атаман Григорий Кравчина с тестем своим, васюринским атаманом Балябой.

В просторной горнице дубовые столы, крытые льняными скатертями, ломятся от яств. Тут и гуси жареные, яблоками начинённые, и баранина покавказски, и вареники в сметане плавают. Есть тут и балыки, и икра — всего не перечесть…

Четыре казачки еле–еле управляются — одно убирают, другое подают…

Гости пьют вино и прихваливают:

— Добра у тебя горилка, Карпович, добра!

— Пейте, ешьте, гости желанные, не стесняйтесь, — улыбается Великий.

Он раскраснелся, лицо его лоснится.

Наказной сидит в почётном углу, ему прислуживает племянница хозяина, нарядная, видная девка, с тремя рядами монист на белой шее.

У самой двери — Кравчина. Он только что расправился с гусем и теперь, откинувшись к стенке, икал.

— Та ты на, выпей, — совал ему под нос расписной ковшик с вином захмелевший Степан Матвеевич. — Мы с тобой, зятёк, стало быть, власть. Выпей, выпей!

Григорию надоело отводить руку тестя, и он, взяв ковшик, пил большими глотками. Икота прекратилась. Кравчина, посидев ещё немного, вышел во двор.

Светила луна, и все небо вызвездило. Он прошёл дорожкой к длинному флигелю, откуда доносились голоса казаков из конвойной сотни.

Уже взявшись за ручку двери, Кравчина неожиданно обратил внимание на две фигуры, кравшиеся к дому. Он притаился и принялся наблюдать.

«Если казаки из охраны, то зачем они держатся так сторожко?»

Издали было видно, что неизвестные двинулись к кустам. Когда передний попал в полосу света, льющуюся из открытого окна, Кравчина чуть не вскрикнул. Он узнал своего соседа и старого врага Андрея Коваля. «Так вот кто это! — замер Григорий. — И что ему, вражине, тут надо? А вдруг они не одни, а со всей своей шайкой?»

И на лбу кореновского атамана выступил холодный пот. Осторожно, стараясь не скрипнуть, Кравчина открыл дверь, вошёл в накуренную людскую. Коротко рассказал о встрече.

— За оружие и выходьте без шума, — приказал бородатый хорунжий. — Очепляйте кусты, мы их живьём возьмём!

Через минуту флигель опустел. Бесшумно оцепив кустарники, казаки начали сужать кольцо. В глубине затрещала сухая ветка. Кравчина шепнул бородачу:

— Там!

— Эй, Коваль, выходь!

В кустах догадались, что окружены. Грянуло два выстрела. Как подкошенный упал бородач и шедший справа от него казак. Остальные^ бросились на выстрелы, и два человеческих клубка, ломая ветки, выкатились на дорожку и забарахтались в траве.

На шум и выстрелы из горницы выбежали гости. Вдруг один клубок тел распался, а отбросивший их быстро пересёк двор и, перемахнув плетень, скрылся в лесу.

— Ушел! Ушел! — закричало несколько голосов.

Человек шесть казаков бросились вдогонку.

Другие навалились на оставшегося, стали вязать его.

Кто‑то зажёг факел. Его прыгающие отсветы заскользили по лицу связанного. Кравчина облегчённо вздохнул — он узнал Коваля.

— Кто ты такой? — грозно спросил Котлярев–ский.

Он подошёл к пойманному, которого держали за плечи два казака.

Связанный молчал.

— Это, Тимофей Терентьевич, друг бунтовщика Малова и сам бунтовщик Андреи Коваль, услужливо подсказал Кравчина, — родом он наш, кореновский.

Ноздри атамана гневно раздулись.

— Добре! А ну, хлопцы, — повернулся он к конвойным. — берегите его как зеницу ока. После я сам с ним побеседую. А сейчас, господа старшины, гулять пойдемте…

Ночь близилась к концу, и гости давно уже спали, когда в мазанку, охраняемую четырьмя казаками, вошёл наказной атаман. Избитый и окровавленный Коваль лежал на земляном полу. Он открыл мутные глаза, посмотрел на Котляревского.

— Посвети! — приказал тот.

Кто‑то поднёс факел к лицу лежащего. Два казака подняли Андрея, прислонили к стенке. Затекшие руки резала верёвка.

— Зачем шёл?!

Молчание.

— Где Малов?

Казак молчал. Только в глазах его светилась непримиримая ненависть.

Котляревский что было силы наотмашь ударил Андрея в лицо, завизжал:

— Я тебя заставлю говорить!

Связанный пошатнулся, но устоял на ногах и неожиданно смачным плевком угодил между глаз Котляревскому. Тот отшатнулся, на мгновение оцепенел. А Коваль, превозмогая боль, хрипло выкрикнул:

— Это тебе за всех, гад, мучитель!

— Бейте его! — вскричал побелевший атаман.

Казаки бросились к связанному. Не выдержав ударов, тот упал. Тогда к нему подбежал Котляревский, начал топтать ногами. И вдруг выхватил из рук казака факел, стал тыкать им в лицо лежащему. Запахло палёным мясом, вспыхнули, распространяя дурманящую вонь, волосы. Казаки опешили. А наказной атаман, продолжая дико вскрикивать, все бил и бил коваными сапогами безжизненное тело, словно танцуя какой‑то жуткий танец.

На рассвете труп Андрея Коваля выбросили в лес на съедение зверям.

•

Теплым июльским вечером 1799 года пыльным шляхом к Екатеринодару подходили колодники. Густой конвой солдат оцепил их со всех сторон. Понуро брели исхудавшие, усталые арестанты, с серыми лицами, обросшими многодневной щетиной.

Два года военно–полевой суд при Усть–Лабинском остроге вёл над ними дознание. Два долгих года пыток и голода.

В Екатеринодаре колодников принимали по списку. Майор с изрытым оспой лицом, водя пальцем по голубому листу, по складам читал фамилии.

— Значитца, ваше превосходительство, всего сто шестьдесят семь? — кладя листок на стол, спросил он у начальника конвоя генерала Глазова.

— Пятьдесят скончалось в остроге, — развалившись в деревянном кресле с высокой спинкой, пояснил генерал. — Чай, батенька, острог, не у тёщи на блинах.

— Э–э, что и говорить, господин генерал–майор, — согласился офицер. — Вон из Петербурга гнали четырнадцать, а дошло только шесть. Да и то одного, главаря ихнего Федьку Дикуна, васюринский атаман с дружками самосудом до смерти засудили…

— Что ж, днём раньше, днём позже, судьба им одна…

Всю ночь за крепостными воротами, на самом берегу Кубани, раздавался перестук топоров. Изредка, перекрывая его, от башни к башне неслось солдатское: «Слушай!» И эти удары топоров наводили ужас на бывалых екатеринодарцев. Не спа‑ли в эту ночь и арестанты. Многие из них знали, что последнюю ночь доживают на этой радостной и горькой земле. Все ждали утра. И оно пришло. Забрезжил рассвет. Большое огненно–красное солнце выкатилось из‑за степи.

С рассветом на берегу Кубани стало многолюдно. Народ толпился у помоста, у высоких виселиц. На помосте расхаживал палач в красной рубашке. Тесное каре солдат оцепило место казни. Яркое летнее солнце заиграло на воронёных стволах ружей и, словно устрашась, спряталось за тучу.

Прискакали Котляревский и старшины.

И сейчас же по толпе волной прокатился ропот.

— Ведут! Ведут!

Все головы, как по команде, обернулись к крепостным воротам. Оттуда, поддерживая друг друга, позванивая тяжёлыми цепями, шли на казнь черноморцы. Впереди, плечом к плечу, Собакарь и Половой. Легкий ветерок теребил их волосы.

— Смотри, Никита, сам ворон со своей сворой на мертвечину прилетел, — указал Ефим на Котляревского и старшин.

— А что, браты, покажем же, как умирают казаки! — громко, так, что услышали все сто семьдесят два идущих на казнь, произнёс Собакарь. — Пускай же никто из нас не склонит своей головы перед недругами!

Народ все прибывал. Подъезжали из станиц, хуторов. В толпе завыли, запричитали бабы. Несколько женщин рванулись к мужьям, но их оттолкнули солдаты.

На помост поднялись священник и офицер. Стало тихо. Так тихо, что было слышно, как бурлит у берега Кубань.

Офицер развернул бумагу, начал читать.

Никита не слушал.

«А место то самое выбрали, где стан наш был. Вон там возы стояли, — вспоминал он и, вытянув шею, всматривался в туманную степь. — А ромашек сколько! И маков… А вон василёк голубеет… Ну чисто как глаза у моего Ивана. Так и не довелось мне с вами побачиться, хлопцы мои… Дай боже, чтоб добрыми казаками стали».

Легкий толчок вывел его из забытья.

— Ты слушай, Никита, какие нам царские милости. Не дожили Федор и Осип…

Никита прислушался к густому офицерскому басу, несущемуся над притихшей толпой.

— …Дикуна Федора, Шмалько Осипа, Собакаря Никиту, Полового Ефима… оных государственных преступников четвертовать.

Офицер, сделав паузу, снова углубился в чтение, долго выкликивал фамилии казаков–колодников, закончив список приговором: «Смертная казнь через повешение».

Толпа заволновалась, надвинулась. Солдаты вскинули ружья. Два помощника палача, сняв кандалы с Собакаря, потащили его к помосту.

— Теть! — Он распрямил плечи так, что оба помощника палача отлетели в стороны. — Я и сам ещё ходить не разучился. Давай, Ефим, попрощаемся. — Они поцеловались.

Твердой походкой Никита поднялся на помост, обвёл народ взглядом. Сотни глаз смотрели на него. Подумал Собакарь: «Вот и конец!»

Надрывно, тяжело били барабаны. Никита повернулся к палачу:

— Ну, кат, казни!

Заиграл рожок, и бой барабанов прекратился. Народ замер. Собакарь посмотрел с недоумением на отошедшего палача. Тот же самый офицер подошёл к краю помоста, развернул лист бумаги, громко прочитал:

— Его величество царь и самодержец всероссийский Павел Первый всемилостивейше простил оных преступников и заменил им смертную казнь следующими наказаниями: Дикуна Федора, Шмалько Осипа, Собакаря Никиту и Полового Ефима бить нещадно кнутами и, вырвав ноздри, сослать в Сибирь на каторжные работы. Остальных, — офицер прочитал фамилии казаков–колодников, — бить нещадно кнутами и сослать в Сибирь на поселение.

Снова ударила барабанная дробь. Экзекуция началась.

•

В ту ночь, когда избитые, окровавленные арестанты стонали на гнилой соломе в одном из куреней Екатеринодарской крепости, в самую глухую пору, по станице Кореновской промчался отряд конников человек в двадцать. Конники спешились на окраине станицы, у широкого подворья кореновского атамана Григория Кравчины. Несколько человек перелезло через плетень. Яростно, злобно залаяла собака, залаяла и вдруг, взвизгнув, умолкла.

— Кого нелёгкая принесла? — недружелюбно, низким от сна голосом спросил из‑за двери Кравчина.

— Открывай, атаман! Важное дело…

— Какое там дело в полночь! — рассвирепел атаман.

— Бумага от его высокоблагородия наказного атамана…

Загрохали засовы, и дверь растворилась, дохнув на стоявших перед нею душным воздухом хаты.

— Ну, давай бумагу! — проговорил Кравчина, вглядываясь в стоящую перед ним тёмную фигуру.

Человек, потеснив атамана, ввалился в сенцы.

— Не признаешь? — глухо спросил он.

— Кой нечистый тебя признает в такую темень, — проворчал атаман. — Эй, Ганна! Засвети каганец! — крикнул он в хату.

Через минуту неясный, трепещущий свет скользнул по стенам и выхватил из тьмы широкоплечего, кряжистого казака. Атаман вглядывался в странно знакомое, бородатое лицо.

— Не признаешь? — чуть громче повторил казак.

— Л–ле–он–тий… М… малов, — выдохнул Григорий Кравчина.

— Признал! — усмехнулся Малов. — Рассчитаться с тобой приехали, иуда, за соседа твоего, за Андрея Коваля, коего ты на муки кату Котляревскому выдал…

Кравчина изогнулся, дунул на каганец, но прыгнуть в хату не успел. Прямо в лицо его ударила яркая вспышка пистолетного выстрела. И это было последним, что он видел в жизни.

Один из казаков выбил огонь и зажёг соломенный факел. Пламя осветило бледное лицо женщины, прижавшейся к печке. Леонтий подошёл к ней.

— Прости нас, Анна. Поквитались мы с ним за товарищей наших.

— Бог простит!

— Прощевай, хозяйка!

Черные тени выскользнули из атаманской хаты.

— Запалить бы, — предложил один из казаков.

— Я те запалю! — рявкнул на него Леонтий.

Через минуту всадники были за станицей и поскакали на восток, к Ставропольским степям, туда, где еле заметно бледной полоской занимался новый день…

С тех пор затерялся след Леонтия Малова… Хотя это и не совсем так. Многие, похожие на пего, наводили по всей России страх на помещиков. Попробуй узнай, который из них Леонтий!

ЭПИЛОГ