– Она их ломает.
– Переполненный мех лопается, – кивнул Киль.
– Как вы нас нашли? – резко спросила Гвенна.
– После того как… та тварь унесла Хандлафа, мы убрались от реки. Четыре ночи назад. Я искал возвышенность, холм, место, пригодное для обороны. А нашел ваше пожарище.
Понятное дело. Горящая трава наверняка на много миль окрасила небо отсветами, и выжженный на земле шрам невозможно было не заметить.
– Значит, вы увидели огонь, – кивнула она. – А зачем пошли за нами?
Джонон моргнул, подтянулся, огляделся, будто только сейчас очнулся ото сна.
– Я не обязан отчитываться перед изменницей, – ответил он ледяным тоном. – Благодарите судьбу, что я вас не прирезал на месте.
Пальцы его стиснули рукоять оружия.
– Валяйте. – Гвенна заметила, что улыбается страшной, безрадостной улыбкой. – Меч к бою. Проверим, кто быстрее.
Перед глазами мелькнуло видение: голова Джонона катится по земле, из шеи струей бьет кровь, тело валится перед ней на колени.
– За вас, – Киль встал между ними, – говорит болезнь здешних мест.
– Вы тоже ищете смерти, историк? – сверкнул глазами Джонон. – Дело недолгое.
Люди подтянулись ближе на громкие голоса: Чент встал за плечом Джонона, Вессик с Лури и прочими – за ним, и все обнажили клинки. На берегу численное преимущество было за адмиралом, теперь нет. За плечом Гвенны выросли Чо Лу и Паттик, от них тянуло насилием. Запах Бхума Дхара был осторожнее, но и манджари поднялся на ноги и обнажил сталь. Даже Крыса сжала в ладони свой ножик.
Гвенна улыбалась все шире, пока не почувствовала, что вот-вот треснут щеки.
Она уже предвкушала, как удар меча крушит кожу и кости, как брызжет ей в лицо горячая кровь. Она чувствовала вкус этой крови, словно рвала зубами неостывшее мясо, жилистое сердце, горькую мякоть печени…
Раздался вопль.
Гвенна смотрела на свои пустые руки. Где меч? Она что, уже порубила Джонона? Она подняла глаза. Нет, вот он стоит на шаг от нее с перекошенным яростью лицом. И остальные на ногах. Никто никого не убил – пока не убил. Тогда кто же…
– Хэвел. – Киль указал на костер.
Из-за деревьев, почти уже неслышный, снова донесся вопль – протяжный, отчаянный, безнадежный.
– Что?.. – Чо Лу таращил глаза, будто только проснулся.
– Габбья, – ответил историк. – Вышла из-за деревьев и схватила его.
Они отыскали моряка в сотне шагов от лагеря. Вернее, то, что от него осталось: сапоги, ремень, меч, выеденную грудную клетку, безглазый пустой череп, вылизанный насухо и откатившийся в сторону.
Киль встал на колени, поднес поближе факел, изучил борозды на ребрах, повернулся к черепу, порылся пальцем в пустой глазнице и отбросил.
– Ага, – сказал он.
– Ага? – покачала головой Гвенна.
– Теперь понятно, почему до сих пор на нас не нападали.
– Не нападали? – Чо Лу указал на клочья кожи на земле. – Слышал бы вас этот бедолага.
– Как заметила ранее командир Шарп, вокруг нас должны были день ото дня кишеть габбья, – пояснил Киль. – Чем дальше вглубь материка, тем их становилось бы больше и тем они были бы страшнее. Между тем мы сталкивались до сих пор со сравнительно безобидными.
Гвенна услышала, как скрипит зубами Джонон.
– Это вы называете безобидным?
– Нет. – Киль выпрямился. – Это существо крупное, быстрое и чрезвычайно опасное. Оно же послужило причиной тому, что кругом нет других габбья. Оно их распугало.
– Вас послушать, нам крупно повезло, – осторожно заметил Дхар.
– Это, – ответил историк, – зависит от того, чем мерить везение.
Три дня они пробивались все дальше в горы. Гвенна так и не поверила до конца в обещанную Килем крепость, но даже на груде щебня, даже на продуваемом ветрами горном пике обороняться было бы легче, чем в чаще истекающих соком деревьев. Каждый выжимал из себя все возможное, преодолевая бессилие, и целых три дня прошли без нападений зверя. В другом месте это сошло бы за передышку. Только не в Менкидоке. Гвенна, не находя с кем сразиться, за кем охотиться, от кого защищаться, острее ощущала насилие над своим разумом. И чем выше они поднимались в холмы, тем тяжелее было за него бороться.
Случалось, опуская глаза, она не могла вспомнить, зачем оделась сплошь в черное. Или забывала, где у нее ножны с мечами, а то и вовсе – что у нее есть мечи. Воспоминания сделались скользкими, как угри. Удержать их становилось все труднее, и все труднее вспоминалось, зачем это надо – вспоминать.
Хуже этих провалов в сознании было то, что заполняло их, кипящими пузырями всплывая изнутри.
Иногда она ощущала дикий голод. Не то чтобы желание поесть – ее вовсе не тянуло жевать, упиваться вкусом, глотать, – а потребность поглощать. Наутро после гибели Хэвела какой-то длиннозубый зверек не больше сурка или крупной крысы юркнул поперек тропы. Все четыре его глаза почему-то слезились. Она взмахнула клинком, рассекла его надвое и уже тянулась за подергивающимися останками, когда рядом очутился Киль.
– Вам этого не хочется, – обронил он.
Она вытаращила глаза – сперва на него, потом на кровавую кашу, которую готова была сожрать.
– Еще бы мне хотелось такого дерьма! – огрызнулась она, все еще ощущая гложущую нутро потребность.
Иногда она закрывала глаза, потому что мир подступал слишком близко, прельщал, норовил все заслонить собой. Тогда приходили видения. Иногда ей виделись только лица, обрывки образов: знакомых и незнакомых, кричащих, или хохочущих, или просто уставившихся на что-то незримое для нее. Однажды она увидела Валина, первого командира своего крыла, и на несколько мгновений засмотрелась в его рассеченные черные глаза, а потом он, отвернувшись, резко выкрикнул что-то на незнакомом ей грубом языке. В другой раз она вроде бы снова видела Талала, как тогда, во сне, только в этот раз без железного шара. Талал, спиной к спине с незнакомым молодым парнем, дрался на арене.
– Нет, – сказала она себе.
Нет.
Нет.
Нет.
Хуже видений были живые люди, вместе с ней блуждающие по джунглям.
В последний раз она говорила с Джононом накануне – они тогда поспорили, по какой долине углубляться в горы. Он в двадцатый раз обозвал ее изменницей и шлюхой, и она в двадцатый раз увидела – пережила, – как прыгает ему на плечи, как впивается зубами в горло. Словно наяву. Она чувствовала горячий медный вкус его крови. Или нет – не его крови, своей: прокусила себе щеку изнутри. Было больно, но хотелось кусать еще сильнее. Вместо этого она сплюнула на камни кровавую слюну. Соприкоснувшись с кровью, серый лишайник зашевелился, взбух, растянулся на ладонь шире. Гвенна посмотрела и отвернулась.
Люди Джонона отворачиваться и не думали. Чент открыто глазел на нее, щерился, подмигивал, иногда облизывался. Но хуже него был Лури. Этот походил теперь не на нетерпеливого насильника, а на голодного крестьянина, нацелившегося ножом на кусок старой, жесткой солонины. В каком-нибудь другом месте, да где угодно, такие взгляды не особо бы ее встревожили. Она сумела бы позаботиться о себе, отбилась бы от нападения, Беда в том, что здесь «позаботиться о себе» означало не то, что в других краях. Гвенна и в себе чувствовала затаившееся нетерпение. Начни она отбиваться, не остановилась бы, сломав запястье или расквасив нос. Скорее всего, вздумай кто из них ее тронуть, она бы вовсе не смогла остановиться.
Даже в тех, кто был на ее стороне, она ощущала угрозу. Каждый день на пути вверх ловила на себе их короткие взгляды, словно каждый рад был ее поиметь или сожрать, а может, и то и другое.
Становилось холодней, листва на деревьях сменилась хвоей, а проснувшись однажды до рассвета, Гвенна обнаружила на пологе узкую полоску льда, а на земле – на пару дюймов снега. А ее сердце и рассудок заполнялись горячей тьмой, заполнялись дебрями вроде оставшихся внизу джунглей, слепой безумной свирепостью, оставлявшей лишь два выбора: прятаться или убивать. Из двенадцати выживших только Крыса не вызывала желания ее выпотрошить, поэтому Гвенна старалась держаться за девочкой, вслушиваясь в дыхание ребенка и считая удары сердца, частые и слабые, как у птички.
Три дня никто не пытался их убить, а на четвертое утро после нежданного явления Джонона она увидела следы на снегу – тысячи следов, похожих на беличьи, но с острыми опасными когтями. Ее затошнило от ужаса, потому что все они сходились к месту, где было сложено съестное. Откинув укрывавшее провиант полотнище, Гвенна обнаружила, что вспороты два мешка с пайками и прогрызен бочонок вяленой рыбы.
Она еще стояла, задыхаясь от ярости, когда подошел Киль.
– Осложнение, – тихо проговорил он.
Гвенна не могла оторвать глаз от расщепленных клепок бочонка и клочьев мешковины. Она словно забыла, зачем нужны слова.
– Пища еще осталась, – заметил историк. – И вода.
– Водой жив не будешь, – прошипела Гвенна. – Если вскоре не выберемся из зараженных мест, без охоты не обойдемся.
– Это было бы ошибкой.
– А подохнуть с голоду не ошибка?
– Голодание естественно. То, что сотворит с вами болезнь, – нет.
– Вы говорили, горы чисты, но мы уже в горах, а я по-прежнему чувствую в себе эту дрянь.
– Мы недостаточно высоко. – Он повел рукой. – Здесь почва, деревья, вся растительность больны. Нам надо подняться над ними.
Гвенна покачала головой. Они не первый день карабкались вверх по склонам, но настоящие горы, высокий хребет будто уходил от них.
– Сколько еще?
– Четыре-пять дней пути, – ответил историк. – Возможно, неделя. В чистой местности можно будет снова кормиться охотой и пить из ручьев.
– Неделя… – выдохнула Гвенна.
Талал говаривал: «День всегда можно продержаться».
В те времена Гвенна с ним соглашалась. Плыла она, сражалась или бежала, один день бы продержалась всегда. Но Киль сказал не «день». Он сказал – неделю. Она попробовала представить, как проживет неделю, и не сумела. Попыталась вспомнить, зачем это надо.