Рыбаков находили иногда всего в тысяче шагов от Домбанга – так близко, что они должны были видеть дым, ловить душные запахи, слышать отзванивавшие время городские гонги; так близко, что, решись они выбраться из лодки и пойти напрямик по илистым отмелям, вплавь по протокам, могли бы выжить. На это мало кто отваживался. Что ни говори, их воспитывали на историях о стаях квирн, до костей обгладывающих бьющегося пловца; об оторванных крокодилами руках, о пауках и змеях. Каждый знал, как оно бывает: быстрый укол в икру, судорога, боль сведенных и не желающих расслабляться мышц, дрожь и окоченелая неподвижность, слепые глаза, запертый в легких последний вздох. Всем этим опасностям почти каждый предпочитал сомнительную безопасность лодки – звал на помощь, а потом, когда не оставалось сил на крик, ждал и надеялся, медленно теряя надежду по мере того, как зной убивал их день за днем, пока не оставались только шорох камышей и бормочущая на непонятном языке дельта.
«Вот этого, – напомнил себе Рук, направляя лодку в узкую протоку, – хорошо бы избежать».
Конечно, и в дельте были способы найти дорогу. Не будь их, вуо-тоны не прожили бы столько поколений среди камышей. Рук сызмала научился читать речное течение по изгибам струй: узнавать, какая протока разветвляется, а какая сомкнется вокруг него. Ветерок тоже несет подсказки; и блеск рыбьего плавника под водой, и птицы. Кто умел, мог связать воедино все знаки: если синеголовки порхают вот так, значит вылупились мушки бо, а значит, течение ускорится. Отыщешь стремнину, и мир разделится пополам – на запад и восток, потому что, как бы ни вились протоки, быстрая вода, настоящее течение, никогда не петляет. Чем дальше на запад, тем тростник выше и зеленее. А ночью, когда не различить цветов, можно уловить привкус морской соли в речной воде. Искусных путеводителей вуо-тоны почитали почти наравне с самыми яростными бойцами, но проложить путь – не прямой, не с первой попытки, много раз возвращаясь по своим следам, – с островка на островок умел и ребенок.
Первый такой остров Рук нашел без особого труда – возвышение в форме полумесяца, называвшееся у вуо-тонов Крысиным Пиром. Ведущих от него проток он не узнал, но наугад выбрал стремящуюся более или менее к юго-западу и держался ее как мог, пока ему не посчастливилось сквозь сетку тростника заметить кружащего большого коршуна и выйти за ним к западу, к Старому Могильнику. Оттуда широкая протока – такая широкая и медленная, что напоминала скорее длинный пруд, – довела почти до Четырех Перьев. Оттуда…
Он постепенно, как опускаются в холодную ванну, погружался в дельту, отдавался ее гудению и стрекоту, тонул в ее теплом илистом зловонии, в жаркой буро-зеленой дымке. Десять тысяч осколков солнца снова и снова вспыхивали на воде. Он не знал, или знал, да забыл, какую большую часть себя – полжизни – упрятал в деревянный ящик сознания и спихнул его с глаз долой. Удивительно, как быстро все возвращалось – словно сокол на руку хозяина: удар весла, привычка держать равновесие в легком челне, нюх на проходы в стене тростника. Он так долго прожил в городе, что почти поверил в самые буйные враки про дельту, но, конечно, не так все было страшно. Ради Эйры он выжил здесь ребенком, снизал ожерелье из змеиных клыков…
И тут, словно тварь почуяла теплое эхо его гордыни, лодыжки коснулась холодная чешуя. Весло замерло в воздухе. Вода капала с кончика лопасти; капли разгоняли кружки по поверхности, складываясь в дорожку, которая растает задолго до его возвращения.
Рук медленно опустил взгляд на корму, туда, где лежала разрисованная красными и желтыми полосами змея – наполовину уйдя в тень, наполовину обвившись вокруг его ноги.
Хозяйка танцев.
Такое имя дали ей вуо-тоны за то, что ужаленный дергался и корчился в ритме жестокой и беспощадной мелодии. Домбангцы называли змею проще: «двенадцать вздохов». Примерно столько вам оставалось после того, как ядовитые зубы погрузятся в плоть.
Сердце запнулось и неровно забилось снова.
«Эйра, смилуйся…» – безмолвно взмолился он, но остановил себя.
В могуществе богини он не сомневался. Он тысячу раз видел, как любовь преображает человека, делает его сильнее, светлее, лучше. Но здесь, в милях от окраинных лачуг Домбанга, не было подвластных преображению людей. Звери дельты повиновались богам древнее, темнее и кровавее богини любви.
Он всмотрелся в красные глаза обвившей его ногу змеи. Она, верно, заползла на корму – хозяйки танцев лазали не хуже, чем плавали, – привлеченная плеском и движением лодки. Раздвоенный язычок мелькал, пробовал воздух на вкус. Под влажной чешуей переливались мускулы, и неподвижная с виду змея витками поднималась выше, пока ее голова не оказалась почти вровень с лицом Рука и не уставилась на него в упор.
Легкое течение развернуло лодку, стало сносить назад.
Рук медленно, очень медленно разжал пальцы одной руки, сжимавшей весло.
Ребенком он бы только посмеялся над такой змеей. Кем Анх с Ханг Локом носили их, как женщины в Домбанге носят кольца и браслеты, и сам Рук привык играть со змеями: проверял, сумеет ли ухватить за шею, не дав вонзить клыки себе в руку. Он и не догадывался, что такой укус – который жег, точно вшитый под кожу уголек, – другого убил бы. Он так и не понял, что хранило его от действия яда. Теперь, разглядывая остроконечную головку, Рук не мог знать, сохранилась ли защита много лет спустя. Довериться ей было бы безумием, а потому оставался один вопрос: сколько проворства он растерял, полжизни прожив жрецом Эйры?
Тишина дельты грохотала в ушах.
Он смерил расстояние от змеиной головы до своего лица, от своей руки до змеиной головки. Слишком далеко. Если не отвлечь змею, ничего не выйдет. Застоявшийся воздух саднил грудь, словно яд уже проник в жилы. Медленно, как плывущая по воде тростинка, он сдвинул свободную руку, отвел ее от себя так, что ладонь зависла над головой хозяйки танцев. Змея, как и Рук, видела тепло тела, интересовалась им, но в дельте много всего теплого. Она не ужалит, пока не заметит движения.
Он заставил себя забыть о рассказах – как люди рвут себе горло ногтями; как выкатываются глаза у тех, кто задыхается от яда, – и припомнить залитые солнцем нагие дни игр со змеями. Те старались ударить повыше – не туда, где находилась жертва, а туда, где должна была оказаться с началом схватки. Рук сжал подушечки большого и среднего пальца, ощутил поднимающееся к плечу напряжение и одним движением прищелкнул, уронил руку, занес снизу, вскинул и ухватил взметнувшуюся змею позади головы. Долю мгновения ему казалось, что дело сделано.
А потом хозяйка танцев извернулась в пальцах, сложилась вдвое и глубоко вонзила зубы в запястье Рука.
Он выронил весло, двумя руками взял змею и пережал так, что переломился хребет под скрученными мышцами.
Поздно.
Рук схватил змею слишком далеко от головы, допустив один предсмертный укус. На него уставились мертвые красные глаза. Он швырнул труп на дно лодки – незачем приманивать из воды других хищников – и медленно поднял руку с ранкой к глазам.
Из проколов выступили две капельки крови. Он не стал делать надрезы, высасывать яд: слишком глубоко он уже проник. Рук чувствовал его, как протянутую по жилам колючую, раскаленную добела проволоку, которую каждый удар сердца протаскивал все дальше и дальше. Он попробовал вспомнить, сколько вздохов сделал с тех пор. Три? Четыре? Воздух дельты забил легкие, став вдруг горячим, словно он сунулся лицом в кипящий горшок и пытался дышать паром. Кругом шевелились, раскачивались, колебались тростники. Ветер? Или у него уже мутится в глазах?
Он нетвердой рукой взялся за борт лодки, уставился в рассеченное тростниками солнечное сияние, ожидая начала последнего страшного танца.
Вместо того проткнувшая его руку огненная спица замедлила движение и остановилась. Еще десяток мучительных вдохов, и огонь перешел в болезненный зуд, тот – в звонкие мурашки, и, наконец, осталась только ноющая боль в месте укуса и на ладонь вверх, к локтю.
Он повернул руку так и этак, снова посмотрел на две капельки крови, которые уже сворачивались – как всегда скорее, чем у любого другого человека.
И закрыл глаза. Его захватили голоса дельты – плеск воды, птичий щебет и тихий гул миллионов крошечных насекомых.
Вот так.
Пятнадцать лет ничего не изменили. Ничего не перевернулось, когда он обратился спиной к миру зеленого солнца, ила, крови и смерти. Когда он отверг богов Вуо-тона. Эйра не перекроила его по своему образу. Столько лет в молитве и покаянии, а все осталось прежним – красное зрение, память, сила, способность выжить там, где никто не выживет. Он остался, кем был.
Кем бы он ни был.
9
Всю дорогу до западного порта Пират Гвенне чудилось, что она идет под водой или против немилосердного ветра. Погода была ни при чем. Небо оставалось до хруста чистым. Над селениями и широкими полями за Аннуром сияло солнце. На самом деле они с Килем и двумя приставленными для охраны легионерами неплохо продвинулись. Завидев имперский флаг на коротком древке в руках Чо Лу, все на широком тракте – крестьяне с телегами, купцы в фургонах, спешащие по своим делам пешеходы – поспешно жались к обочине. Они могли ехать рысью по ровному пути и пологим спускам и быстрым шагом на подъемах. В сравнении с иными ее путешествиями нынешнее выдалось легким, чуть ли не прогулкой. И все же она едва держалась на проклятой лошади.
Гвенна сама не знала, чего хочет. Остановиться? Повернуть назад? Спешиться и пуститься бегом? Безумие. Не занятая внутренней борьбой часть сознания еще признавала его. Не было повода задерживаться, ничто ей не препятствовало, и все же, чтобы усидеть в седле, нужно было усилие воли, какого не требовал от нее ни один бой.
Чо Лу и Паттик все только усложняли. Оба были на пару лет старше ее, а выглядели моложе. Она ловила их взгляды. Она даже с закрытыми глазами чуяла их трепетное, изумленное волнение. Напрямик она не признавала себя кеттрал – бывшей кеттрал, – но легионеры были не слепые. Они заметили и черную форму, и парные кликни – Гвенна не видела причин отказываться от оружия, к которому привыкала всю жизнь. И ее шрамы заметили.