– Прямо как император, – ворчала она как-то вечером, неодобрительно разглядывая богиню. – Или полководец какой. Вроде дерьмовых памятников, которых натыкали в городе аннурцы. Слишком велика. Слишком.
– Она богиня, – возразил, помнится, Рук.
– Это уже не богиня, а памятник зодчества, – покачала она головой.
Бьен предпочитала статуэтку не больше ладони, стоявшую в маленькой нише-часовне сбоку от нефа. Ее отгораживала резная ширма, но Рук и через весь храм видел тепло стоящего на коленях человека. Он широким шагом прошел туда, проскользнул в щель между стеной и ширмой, и вот она – спиной к нему, черные волосы еще не просохли после дождя – склоняет голову, стоя на коленях перед своей богиней и молитвенно сложив руки.
Его окатило облечением.
– Спасибо тебе, Эйра, – выдохнул он, переводя взгляд с любимой женщины на крошечное изваяние в стенной нише.
Это, в отличие от громоздкой статуи, было костяным, пожелтелым от старости; касания ревностных почитателей почти сгладили все черты. Волки и авеша у ног богини почти слились с основанием, зуек походил на небольшую шишку на плече. Факел, меч и сосуд с вином в трех руках не слишком отличались друг от друга, а четвертая рука отломилась в локте, и время сгладило острые края. И лицо было гладким: ни глаз, ни рта не угадывалось, и все же Рук на миг ощутил на себе взгляд богини.
– Бьен, – тихо позвал он.
Она не шевельнулась, но неподвижность стала иной: заострилась, показывая, что молитва прервана.
Помедлив, Бьен так же тихо отозвалась:
– Засранец.
– Извини.
– Ты сказал, один день. Только день и, может быть, ночь.
– Я не думал, что их так долго придется искать.
– Ты что, не знаешь, – негодовала она, – что означает не вернуться из дельты в назначенный срок?
– Означает, что там дела еще тревожней, чем мы догадывались.
Бьен его не слушала.
– Это означает гибель!
На последнем слове она ткнула его пальцем в грудь – как точку поставила.
Точнее, попыталась ткнуть.
В тростниках, если не можешь уклониться от выпада, ты отводишь удар или убиваешь, и Руком на долю мгновения завладели старые привычки. Не успев осознать, что делает, он перехватил ее запястье, как шею нападающей змеи.
Захват вышел не таким уж грубым. Боли он причинить не мог, но Бьен вдруг смолкла, уставившись на место соприкосновения. Конечно, он и прежде ее трогал. Сто раз. Тысячу раз. Клал ладонь на шею, притягивая к себе для поцелуя, водил пальцем по скуле, обхватывал ее бедра, пока она драла ему спину ногтями, и даже за запястья держал, прижимая их к подушке над головой так, что из ее приоткрывшихся уст вырывался стон. Но все то было не так. Так он никогда ее не касался.
Рук разжал пальцы.
– Извини, – сказал он, сам не зная, за что извиняется.
Не за захват, вполне безобидный. Нет, он раскаивался в чем-то другом, в чем-то, что сидело в нем, что было вшито в его плоть, когда он еще говорить не выучился.
Впервые попав в храм пятнадцать лет тому назад, он твердил одну молитву, снова и снова повторял тысячу раз на дню: «Прошу тебя, Эйра, не дай мне быть как они!» Эти слова возводили стену между ним и детством, в котором он выслеживал, охотился, убивал, пожирал. «Прошу, богиня…»
С тех пор он много лет прожил в уверенности, что Эйра ответила на его мольбу.
Рук сделал шаг назад.
Бьен, как в танце, подалась за ним, обхватила, прижалась лицом к его мокрой груди.
– Я собиралась взять лодку, искать тебя.
Он прижал ее еще крепче.
– Дай слово, что никогда так не сделаешь!
– Не пойду за тобой?
– В дельту.
– Нет.
Ее волосы пахли благовониями и дождем.
– Не пойдешь за мной?
– Не дам слова.
– В дельте люди гибнут.
– Люди и здесь гибнут, – огрызнулась она. – Бунты все страшней. С каждой ночью после Пурпурных бань.
Рук, насупившись, высвободился из ее объятий.
– По-прежнему утверждают, что напали аннурцы?
– Пленного, кеттрал, убили в то утро, когда ты ушел, – кивнула она.
– А новые атаки были? На суда в канале? На мост?
Перед глазами у него стоял образ кхуана: кожистые крылья, уносящие в высоту оторванных от причалов и мостков горожан.
Она покачала головой, присмотрелась к нему.
– Что ты узнал?
Рук замялся. Уходя из дельты в Домбанг, он захлопнул за собой дверь в детство. Или попытался захлопнуть. Конечно, Бьен знала, что он вырос среди вуо-тонов, но подробностей он никогда не рассказывал и ни слова не говорил о том, что было до вуо-тонов, – о бессловесных годах охоты с Кем Анх и Ханг Локом. Он не говорил, она не спрашивала.
«Она и сейчас не спрашивает», – напомнил он себе.
И все же страшился заговорить о чем-либо из-за пределов города, словно сама речь, как течение в илистой протоке, могла затянуть, унести его отсюда.
– Там… не все ладно.
– Это не ответ, – закатила она глаза.
Рук набрал воздуха в грудь:
– На Вуо-тон напали.
– Аннурцы? – Она округлила глаза.
– Не думаю. Те, кто на них напал… – Перед внутренним взором снова встало бьющееся, пригвожденное к столбам чудище: щелкающие клыки, крючья на изломе подергивающихся крыльев. – Вуо-тоны назвали их «кхуанами». Похожи на летучих мышей, только в два твоих роста.
Недоверие на лице Бьен боролось с ужасом.
– Люди-нетопыри?
– Не люди.
Он постарался прогнать из памяти нечеловеческие вопли того существа.
Бьен помотала головой:
– Сначала аннурцы, потом вестники, теперь нетопыри.
– Это не нетопыри.
– Ну пусть. Тот, что умер у меня в комнате… Он не лгал. Что-то происходит.
Рук кивнул, попытался составить в уме цельную картину, но не сумел. Последние четыре дня грузом оттягивали все его члены. Он оглянулся через плечо на резную ширму. Какими бы ужасами ни полнился мир, этот храм оставался мирным – тихой заводью в бушующем море. Рук снова обратился лицом к костяной статуэтке.
«Прости, богиня, что сомневался в твоем могуществе».
Гладкий лик идола не дрогнул. Богиня молчала.
Он недолго выдерживал взгляд невидимых глаз; сдался и со стоном опустился на пол.
– Ты совсем промок, – только теперь спохватилась Бьен. – И мой любимый молитвенный коврик промочил.
– Эйра меня простит, – отозвался откинувшийся навзничь Рук, как в воду, погружаясь в усталость.
– Ты не Эйру бойся… – едко ответила она, но в то же время опустилась на пол рядом с ним, взяла его ладонь, перевернула, оценила вздувшиеся от гребли мозоли. – У меня и похуже бывало, когда помогала мыть посуду после общего праздника. Может, пятнадцать лет назад ты и был свирепым маленьким вуо-тоном, да с тех пор поразмяк.
Рук прикрыл глаза.
– Вот и свидетель так сказал.
– Свидетель? – Ее голос напряженно звенел: желание понять боролось с нежеланием расспрашивать.
– Тоже вуо-тон, – пояснил он. – Не важно.
Бьен помолчала.
Проникавшие за ширму песнопения разбивались слабыми гневными выкриками снаружи, из-за стены – с улицы или с канала. Слов Рук не различал, но в восточном конце Змеиного вечно кто-нибудь орал. Двести лет назад, в пору строительства храма, этот район Домбанга был торжественным и спокойным. Но с тех пор деньги утекли на запад – туда, где городские отбросы не отравляли воду. Окружавшие храм старые особняки и изящные здания пришли в упадок. Мостиками завладели рыботорговцы и нищие. Террасы превратились в таверны, пьяницы прямо с них мочились в канал. Рука шум обычно не беспокоил. Служитель Эйры должен наскрести в своем сердце хоть толику любви к каждому. Даже к крикунам. Даже к пьяницам.
– Ты же знаешь, – заговорила Бьен. – От меня своего прошлого можешь не скрывать. Чем бы ты раньше ни занимался, кем бы ни был, меня этим не испугаешь.
Он в тысячный раз попытался представить, как скажет ей: «Меня вырастили боги дельты, только они не боги. Они хищники. И нужно им не поклонение, а кровь, борьба и смерть…»
Узнав его историю, Бьен не стала бы меньше его любить. Может статься, полюбила бы еще крепче, как любила всех сломленных, побитых жизнью, но он не хотел видеть отражение своего детства в ее глазах.
– Плохо, что аннурцы вернулись, – заговорил он, свернув на другое. – Плохо для храма.
– Эйра – не аннурская богиня, – возразила Бьен. – Она больше Аннура. Древнее. Она старше всех империй.
– Это не отменяет того факта, что храм построен аннурцами. И что аннурцы выжгли все древние капища Трех.
– Мы ничего не жгли. Жрецы Эйры только помогают людям. Одевают их, кормят, выслушивают. Потому мы и уцелели, когда сносили остальные храмы.
– Что, по-твоему, охотнее сделают люди: вспомнят добро или подкормят ненависть?
Едва Бьен открыла рот для ответа, как вопль за стеной заставил ее умолкнуть.
Вопли разнятся так же, как цвета, свет или мелодии. Рук, еще не подобрав слов для своей мысли, отличал рассерженный птичий крик от охотничьего клича вторгшегося в гнездо хищника и от писка гибнущей в его пасти добычи. И с людьми примерно то же самое. Одно дело – звонкий, легкий визг увлеченной акробатами или жонглерами ребятни; другое – вскрики молодой парочки, любезничавшей в лодке и изображающей ужас, когда лодчонка накренится. Темнее, серьезнее бывали крики боли – сорвавшегося со стропил плотника или рыбака, всадившего крючок глубоко в ладонь. То, что слышалось сейчас, было еще хуже, – темный, красный вопль ужаса совсем рядом, за стеной. Он стал громче, когда распахнулась храмовая дверь в дальнем конце нефа.
Бьен резко обернулась.
– …Убийцы! – прорыдал почти обезумевший голос. – Все вы убийцы! Он вам ничего не сделал. Никогда вам не угрожал. Луи никому зла не желал.
Имя ударило Рука наподобие костлявого кулака. Из всех жрецов Эйры толстый добряк Луи был самым мягким и самым верным. Он до полудня не вылезал из постели, но потому, что полночи обходил узкие протоки Запруд, раздавая пищу сиротам, вправляя сломанные кости и перевязывая самые глубокие ссадины. Он тридцать лет день за днем бесстрашно расхаживал по самым опасным кварталам, хранимый невидимой рукой богини или сиянием собственной доброты, и вот…