– Желаю скорой встречи с друзьями!
И он заковылял по улице.
Бьен с Руком постояли еще, молча разглядывая руины. Другие храмовые постройки уцелели. За сгоревшим храмом стояли спальный корпус, трапезная, лазарет – закопченные, но нетронутые. Только на площадке двора никакого движения. И в дверях пусто, и из окон ни звука.
– Надо сжечь тела, – сказала наконец Бьен.
– Крематорий… – Рук бросил взгляд на восток.
– В крематорий их никто не понесет.
Рук медленно кивнул. На улице, в полусотне шагов, были люди. Покосившаяся стена почти скрывала их с Бьен, но при желании всякий мог увидеть. Тут уж ничего не поделаешь. У них здесь дело. Чем скорее они закончат и вернутся к Ли Рен, тем лучше.
– Я буду сносить тела.
– А я разведу огонь из того, что осталось, – кивнула Бьен, указав на россыпь обугленных бревен.
Рук слыхал, что в других краях, где земля – это земля, а не наслоения ила, мертвых хоронят в ямах. Такой обычай казался ему отвратительным, низким. В Домбанге мертвых сжигали – богатых на кострах, разведенных во дворе их домов, остальных в огромном крематории Крысиного острова. Тела не превращались в мешки гнилого мяса, а становились огнем, жаром, чистым белым пеплом.
Но только не те, что остались в храме Эйры.
Некоторые сохранились почти целыми – вмятина в черепе, разрез между ребрами, пятно почерневшей крови, распахнутые безжизненные глаза. Такие оказывались самыми тяжелыми, но с ними было и проще. Относя их к погребальному костру, Рук мог представить, что несет живых. Он мысленно извинялся перед ними, прощался, поименно поручал их заботам богини.
Но большая часть трупов обуглилась, съежилась, распадалась, выеденная огнем. При попытке их поднять отваливались конечности. Глаза у них выкипели. Кожа сползала под рукой, оставляя на пальцах черный сальный налет. Еще вчера эти люди были его семьей, его друзьями. Старик Уен, Хоан, Чи Хи, Ран… сейчас он не мог их узнать. Они вызывали брезгливость, словно никогда и не бывали людьми, и за эту брезгливость Рук ненавидел себя. Ему хотелось нырнуть в канал, отмыться дочиста, но жрецов Эйры не учили соскребать с себя останки любимых людей. И он одного за другим, целиком или кошмарными кусками, относил их к огню, довершая начатое погромщиками.
Закончив, он встал на колени рядом с Бьен, вперился в пылающее пламя. Ей досталось никак не меньше его: свалить в кучу обломки бревен, сложить в костер, достаточно высокий и жаркий, чтобы очистительный огонь сделал свое дело. Лицо у нее было вымазано золой, потом и слезами; на правой руке кровоточила ссадина. И два ногтя на левой она сорвала. Руку хотелось ее обнять, но от него несло бойней, поэтому он только опустил ладонь ей на плечо. Бьен клонилась к нему, будто не осталось у нее сил держаться прямо.
– Пора уходить, – заговорил он, выждав. – Здесь опасно.
– Всюду опасно.
Огонь лизал последние трупы. Жар взметывал искры высоко вверх, они мерцали в меркнущем небе и гасли.
– Они могут вернуться.
– Не вернутся, – покачала головой Бьен. – Они своего добились.
Рук крепко зажмурил глаза. На изнанке век вспыхивали видения: молящие о пощаде жрецы, пылающие стены, блестящее в зареве оружие. У него болела голова. Видения не связывались в единое целое. Он помнил, что перед погромом сидел с Бьен в часовенке, помнил, как распахнулась дверь, помнил прижатого к алтарю старого Уена. Остальное терялось в темноте.
– Как мы выбрались?
Бьен отстранилась. Открыв глаза, он встретил ее невыразительный темный взгляд.
– Ты забыл.
– Помню, как кричал, дрался… – Он запнулся. – Кого-то со шрамом, усатого.
Ухмыляющееся лицо явственно встало перед глазами и тут же пропало.
– У меня было оружие? – уточнил Рук.
– Канделябр.
Руки помнили точнее разума – тяжесть раскаленного металла, обожженные ладони.
– Я отбился одним канделябром?
Бьен замялась, отвела взгляд и кивнула:
– Да. Ты нас спас.
Что-то здесь было не так, но он не мог вспомнить что.
– Это не все, – медленно проговорил он.
Он кого-то бросил? От этой мысли ему стало тошно. Он, как видно, бросил всех. Всех, кроме Бьен.
– Нет, – сказала она. – Ты от них отбился. Спас меня.
Молчание походило на вбитый между ними клин. В висках у Рука бился пульс. Ноги подгибались. Прямо перед ним огонь догрызал кости.
– Почему не спас остальных?
– Ты пытался. – В ее глазах стояли слезы. – Их было слишком много.
– Ты о чем-то умалчиваешь.
Сколько лет он ее знал, ни разу Бьен ему не солгала – или он ни разу не ловил ее на лжи. И ни разу не слышал, чтобы она солгала другому. Значит, она защищает его – что-то он сделал или, скорее, чего-то не сделал. Мысли так и метались.
– Я должен знать.
Он снова закрыл глаза, но воспоминания явились не те, а давние.
Кем Анх учит его вгонять напряженный палец в глаз крокодилу – вгонять поглубже, доставая до мозга. Ханг Лок показывает, как взять за горло раненого ягуара – вот так, давить и давить, пока его загорелые, скользкие от ила пальцы не утонут в горячей шерсти, пока обессилевший зверь не замрет.
Что, если он от этого так и не избавился? Что, если в решающий миг забыл все уроки Эйры, сорвался в прежнее необузданное зверство?
Он встретил взгляд Бьен.
– Что бы ни было. Что бы я ни натворил. Я должен знать.
– Мы бежали, – выдохнула она протяжно, прерывисто.
Рук не знал, хочет ли верить ее словам. Бегство – путь труса, но лучше трус, чем убийца.
Он долго вглядывался в лицо Бьен, силясь прочесть мысли в ее глазах, и наконец устало кивнул. Все сходилось. В храме были десятки людей – людей с оружием. Сражаясь, он бы погиб, и детский опыт бы не спас. Наверняка сбежал. Вот потому-то он сейчас здесь, подкидывает бревна в огонь, а остальные по кускам остались на пожарище.
– Ты меня спас. – Бьен тронула его за плечо. – Ты сдерживал тех двоих, пока я не убежала.
«Тех двоих…»
Рук уставил взгляд в самый жар костра и смотрел, пока не стало жечь глаза. Еще чуть-чуть, и он поймает воспоминание: двое с оружием в руках ухмыляются, подсвеченные сзади пожаром…
– Они убили Уена…
– Не думай об этом, – тонким, будто придушенным голосом попросила Бьен.
– Они убили Уена. Я взялся за канделябр, и тут меня чем-то ударило…
Он поднял руку к затылку, надавил на здоровенную, как яйцо, шишку, впустил в себя боль и отпустил. Облегчение прояснило мысли. Он смотрел в шипящие, мечущиеся языки огня.
– Надо идти, – позвала Бьен.
– Погоди, я сейчас вспомню…
– Надо идти.
Это уже была мольба. Он впервые слышал, как она умоляет.
Толстое бревно в погребальном костре переломилось, подтесанное жаром, обрушилось в туче искр… и он увидел: головы врагов взрываются кровавой жижей, валятся тела. Бьен стоит за ними, сжимая кулаки, с лицом, застывшим как маска.
От такого видения ноги подкашиваются.
– Ты лич, – проговорил он, поворачиваясь к ней. – Помилуй, добрая Эйра, ты лич…
Слезы размывали сажу на ее лице. Бьен потянулась к нему – он невольно отгородился. Она вздрогнула и уронила руку.
– Извини, – сказал он, шагнув к ней.
Бьен бессловесно замотала головой и отступила, пряча глаза.
– Ты знала? – глухо спросил он. – До этой ночи?
Она кивнула.
– Давно?
– Я не нарочно, – прошептала она. – Я никогда не прибегала к силе.
– И все-таки – давно?
Она смотрела в огонь, будто ответ пылал в костре.
– С восьми лет.
Бьен осела наземь, словно ей ноги подрубили. Тихим облачком взметнулся пепел, покрыл сединой ее черные волосы, сразу превратив в старуху.
Рук медленно сел с ней рядом.
– Все хорошо, – беспомощно, глупо проговорил он.
– Ничего тут нет хорошего, – мотнула она головой.
– Ты сама сказала: никогда этой силой не пользовалась.
– Вчера воспользовалась.
– Ты спасала людей. Меня спасала.
– Все равно. – Она снова покачала головой. – «Личи – это извращение. Ядовитые, противоестественные…»
– К чему вспоминать аннурские законы? Здесь уже не империя.
– Не только по аннурским законам, – уныло возразила она. – Сам знаешь. «Жги их, бей их, схорони их всех, потому что каждый живой лич есть оскорбление красоты и отваги Трех».
Он задумался: сколько часов она провела, перечитывая законы? Сколько раз окуналась в проклятия, высказанные поэтами, государственными деятелями, драматургами? Ему представилось, как она, бессонная в спящем храме, перебирает старинные тома, заучивая наизусть полные ненависти слова.
– «Любовь не надо заслуживать», – напомнил он. – «Любовь не знает пределов и условий. Она всеобъемлюща, или она не любовь. Любящий не считает заслуг и вины…»
– В четвертой заповеди, Рук, – оборвала она его всхлипом, – ни слова не сказано о личах. О личах ни одна заповедь не говорит.
– Думаешь, я без заповедей не могу тебя любить?
Он придвинулся к ней. Хуже всего, что она осталась прежней. Глаза покраснели от слез и дыма, лицо, перемазанное золой и пеплом, осунулось от изнеможения, и все равно он видел в ней ту женщину, которую так часто обнимал раньше. Она взглянула ему в лицо.
– Что ты со мной сделаешь?
Спросила тихо, но вопрос звенел, как свежеоткованный нож.
Рук смотрел на нее и не находил ответа.
– Личей мы убиваем. Топим или сжигаем, чтобы они не испортили нашего мира, не успели никому навредить. – Она вздернула подбородок, подставив горло. – Лучше ты, чем кто другой.
Она дрожала, как в горячке. На шее вздулась жилка, дыхание срывалось.
Ему было больно – хуже, чем от побоев и ран, словно внутри лопнуло что-то, без чего нельзя жить. Хотелось ее обнять, утешить, уверить, что все будет хорошо, только это была бы ложь. Мир разваливался, и ее вопрос «Что ты со мной сделаешь?» перерезал последнюю связующую его нить. Кем же она его считает, если думает, что он способен обратиться против нее, причинить ей зло?
Рук долго сидел, отупев, как заколотый бык, уже бескровный и безжизненный, но еще не умеющий упасть.