На полпути по мосткам Бьен остановилась, вглядываясь в Арену. Задержался и Рук. Он бы тронул ее за плечо, не будь запястья у обоих связаны за спиной.
– Пошли, – буркнул стражник, толкнув Рука тупым концом копья.
Рук невольно шагнул вперед, но Бьен осталась стоять.
– Наш храм сожгли, – с тихим удивлением проговорила она, – а это оставили.
– Не думала, поди, что умрешь здесь? – хихикнул за спиной второй солдат.
– Достойные иногда выживают, – мрачно заметил Рук. – Потому все и затеяно. Если бы все гибли, некого было бы посылать вашим богам.
– Иногда выживают, – охотно согласился зеленый и со смехом добавил: – Только на вас обоих я бы и медяка не поставил.
Через две сотни шагов мостки нырнули под деревянную арку – из липковатого дневного света в сумрак. Судя по безумному переплетению балок и подпорок над головой, они проходили под трибунами. Еще с десяток шагов тянулись ровные доски, а дальше начиналась широкая лестница, ведущая к дневному свету. Однако зеленые рубашки заставили Рука с Бьен свернуть с главного прохода вправо на узкую, огороженную деревянными перилами досочку. Эта вывела на винтовую лестницу, которая уходила все выше и выше, пока не поднялась на чуть покосившуюся корабельную палубу.
В нескольких шагах дальше торчал пень с тулово Рука в обхвате – надо полагать, остаток порубленной на дрова передней мачты. Дальше вдоль внутреннего ограждения тянулась крытая трепещущим шелком галерея. На золотых цепочках свисали золотые кадила, сладкий дымок заглушал вонь ила и грязи. На нарядных резных столиках дожидались кувшины с холодной водой и сливовым вином. Все для лучших людей города, коим не подобает рукоплескать смерти с простых дощатых скамей. В особые дни галерею наводняли люди, но до того оставалось еще несколько месяцев. Сегодня за столиками сидело не более десятка женщин в парчовых безрукавках, с высокими прическами и мужчин в ноках. Все они склонились вперед, чтобы лучше видеть арену.
Много мест пустовало и на трибунах, хотя даже учебные поединки Достойных привлекали сотни, а то и тысячи людей. Сейчас среди зрителей было пополам игроков и зевак. Одни расположились на деревянных скамьях, другие стояли, сверху осыпая потных, окровавленных бойцов похвалами и оскорблениями.
С корабельной палубы двое на арене казались крошечными, как домашние идолы. Свирепые идолы. Рук задержался, глядя, как высокий воин с огромным мечом наседает на маленького, но проворного противника. Тот вертелся вихрем, отмахиваясь двумя бронзовыми кинжалами. Металл сверкал на солнце. Наверняка оружие у них было притупленное, но искалечить или убить можно и тупым куском бронзы. Вооруженный кинжалами, похоже, выигрывал, метя по коленям и локтям. После каждого попадания он запрокидывал голову и кукарекал.
– Кочет! – одобрительно заметил стражник. – Если тебя убьет он, считай, повезло.
– Почему это повезло? – спросил Рук.
– Если кто из этих и уцелеет, так он. Не худшая участь для богохульника – умереть от руки будущего верховного жреца. Это честь.
Бьен медленно, словно просыпаясь после горячечного сна, покачала головой:
– В убийстве нет чести.
Знать бы, видела она себя сейчас жертвой или убийцей.
– С таким подходом здесь немногого добьешься, – усмехнулся солдат.
Кое-кто из сидящих на галерее обернулся на голоса. Даже в трудные годы после переворота некоторые разбогатели так, что всякая роскошь приелась, и осталось наслаждаться лишь новизной. Как видно, им с Бьен выпало стать редкостными диковинками.
– Новые Достойные… – пробормотала женщина.
– На вид много не дашь.
– Этот рослый, руки длинные, может, и силен.
– Она и дня не проживет.
Услышав это, Бьен дернулась, но головы не подняла.
Рук мерился взглядами с собравшейся знатью. Один старик с унизанными перстнями пальцами рассматривал его, как корабельщик – законченный только что корабль. Сидевшая чуть дальше женщина подмигнула и послала ему воздушный поцелуй.
– Идем, – велел стражник. – Любезничать тебе, красавчик, недосуг.
Концом копья солдат указал в дальний конец палубы, где за пышной галереей, у самой кормы, в одиночестве любовалась боем женщина. На ней была кровавая мантия верховной жрицы Домбанга, но капюшон она отбросила, открыв крючковатый нос, глаза под тяжелыми веками и паутину шрамов на щеке. Рук видел ее в городе во время проповеди, но так близко – ни разу. Сейчас стоящая у борта женщина напомнила ему хищную птицу. В Домбанге насчитывалось шестеро верховных жрецов, но Арена принадлежала Ванг Во, да и остальные жрецы в некотором роде принадлежали ей. Так было не всегда. Когда изгнали аннурцев, потушили последние пожары, скормили дельте не успевших удрать имперских чиновников и легионеров, власть взяли старинные семейства Домбанга – с именем, состоянием и славным прошлым. Облачившись в жреческие одеяния, прикрываясь старинными обычаями, называясь давними титулами, они захватывали прежнюю аннурскую собственность и имущество – разумеется, в пользу города, – и в первые месяцы разгоряченные победой домбангцы праздновали избавление от имперского гнета и ничего не замечали. Не замечали или принимали как должное. Что с того, что верховные жрецы – это прежние богатеи в новых нарядах? Зато Аннур повержен. Зато ушли легионы. Зато снова процветает старая вера.
То процветание стало самым мерзким временем во всей истории Домбанга.
За столетия власти Аннура имперские войска загнали верующих в подполье. Обряды проводили тайно, молитвы шептали украдкой, в темноте. На ступенях Кораблекрушения каждую неделю отсекали голову жрецам, подлинным или взятым по навету. Народ Домбанга, лишенный вероучителей, запутался в старых обычаях. Тогда любое убийство сходило за жертвоприношение. Жертвой могла стать рыба или змея. Петух считался достойным даром, а свинья – щедрым.
Величайшей жертвой, конечно, были люди.
В отличие от вуо-тонов, посылавших своим богам лишь отборных воинов, жители Домбанга слали всех подряд. Они уверили себя, что важна сама смерть, и потому выхватывали с улиц пьянчуг, курильщиков «гнилого корня», хворых, бедняков, сирот, по малолетству не способных ни отбиться, ни сбежать. Захваченных, что ни ночь, опоив и связав, оставляли в дельте на смерть. Аннур объявил такие жертвы вне закона, но закон слаб против надежд, страха и веры, а, изгнав аннурцев, Домбанг предался многонедельной оргии убийств. В жестокие дни первых чисток насилия хватало с избытком. Оно, если и не насыщало богов дельты, утоляло ярость их почитателей.
Так могло продолжаться долго, если бы не Ванг Во.
Никто не ждал от нее вызова новому порядку. Она была родом с Восхода – из трущоб на восточной окраине города, куда течение выносило отбросы и гнилые объедки. У нее не было ни богатого дома, ни вереницы предков, ни золота на содержание частной армии, зато были три вещи, которых недоставало новым верховным жрецам: ярость, знание дельты и неукротимая вера в Троих.
До войны Во зарабатывала охотой на крокодилов. Она ловила и убивала заплывших в городские каналы животных и дважды в год очищала от них посадки сладкого тростника перед сбором урожая. В Домбанге этим ремеслом жили многие, только жили недолго. Мало кто из охотников достигал тридцати лет. Некоторые и до двадцати не дотягивали. Ко дням восстания против аннурцев Во исполнилось сорок, и на протяжении долгой битвы за независимость ее видели повсюду: она поджигала дома, устраивала засады на стражников; в узком челноке, отталкиваясь шестом, выходила в дельту и дырявила коловоротом днища аннурских судов. Восставшие не признавали чинов и званий, но скоро она стала героиней сопротивления. В ее честь называли детей. В тавернах и на мостах шепотом передавали рассказы о ее подвигах. Мало кто знал Во в лицо, зато о ее делах знали все.
А когда все кончилось, когда угнетателей скормили дельте, Ванг Во пропала.
Одни думали, что она погибла в последнем сражении. Другие уверяли, будто видели, как она шестом загоняла свой «ласточкин хвост» в лабиринт проток, уходя одна в камыши. Так или иначе, ее исчезновение пришлось очень кстати для верховных жрецов. Во время восстания героям нет цены, зато после победы они становятся неудобны, особенно для тех, кого переворот вознес на вершину. Жрецы поставили ей маленький деревянный памятник севернее моста Тума, восславили ее отвагу и благородство, объявили ее лучшей из лучших и постарались поскорее забыть. Так бы она и осталась в полном или почти полном забвении, если бы не вернулась, прожив целый месяц в дельте.
Ванг Во провела свой челнок за водяные ворота, вверх по каналу Као, мимо Верхов, причалила его к опоре моста Тума, вышла на крошечную площадь, обнажила тесак, каким сборщики рубят сладкий тростник, и принялась сечь собственную статую. Когда памятник повалился, она обвязала деревянную шею веревкой и протащила – к тому времени за ней следовала целая толпа – на середину моста. И свалила в канал.
И там же, на пролете моста, над уносившей памятник ее величию рекой, она произнесла первую проповедь.
«Троим, – сказала она, – не нужны статуи. Им не нужно золота и драгоценностей».
Она узнала все это, потому что, углубившись в дельту, завела лодку на песчаную отмель, развела большой костер и днем и ночью поддерживала огонь, пока они не пришли. «Они великолепны, – рассказывала Во, – они прекраснее всех картин и статуй, но желают они не веры и не молитв. Они презирают жалкие жертвоприношения нового жречества. Искалечить и бросить в дельте беспомощного ребенка или аннурского легионера столь же бесполезно для богов, сколь жестоко. Боги желают не кровавого, обглоданного рыбами куска мяса, а битвы».
И Ванг Во, одна на отмели среди дельты, вспомнила то, чего никогда не забывали вуо-тоны, и вступила в бой со своими богами.
Так она потеряла правую кисть – оторванную по запястье, – хотя в своей речи тут же поправила себя.
«Не потеряла, – покачала она головой, – а променяла. Променяла на знание, и среди прочего это знание гласит, что Домбанг должен перемениться. Боги больше не желают разбухших в воде трупов, забивающих течение дельты. И они не благоволят тем властителям, кто провозглашает их имена в удобных и безопасных залах, ни разу не ступив ногой в заросли, где вода горяча от крови».